Kitabı oxu: «Клубок Сварогов»

© Поротников В. П., 2024

© ООО «Издательство „Вече“», 2024

Часть первая

Глава первая. Гордиев узел

Солнце палило нещадно. В воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка.

Несмотря на жару, около тридцати обнажённых по пояс землекопов вгрызались заступами в землю, углубляя траншею под фундамент для будущего храма.

В группе усердных работников выделялись двое, но отнюдь не своим усердием, а одеянием. На обоих были дорогие атласные порты¹, длинные белые рубахи без поясов с красным оплечьем и такого же цвета узором по нижнему краю. Это были великий киевский князь Святослав Ярославич и его старший сын Глеб, князь переяславский.

Вместе с князьями работали не смерды² и не холопы³, а их младшие дружинники, именно с этой целью и прибывшие в Печерскую обитель в этот знойный майский день.

Печерские монахи издавна вели разговоры о том, что древнейшему из русских монастырей нужен добротный каменный храм взамен обветшавшего деревянного, который того и гляди развалится.

Покуда на столе киевском сидел Изяслав Ярославич, просьбы печерских схимников оставались без ответа, поскольку недолюбливал мстительный Изяслав печерскую братию. Святослав же, который не единожды укрывал от Изяславова гнева наиболее строптивых печерских иноков-правдолюбцев, став во главе Руси, сразу же занялся богоугодными делами. Им был выстроен каменный храм в честь русских великомучеников Бориса и Глеба в самом людном месте Киева наперекор митрополиту-греку. А для возведения храма Успения Пресвятой Богородицы в Печерской обители Святослав не только вызвал из Царьграда⁴ каменщиков и мастеров-иконописцев, но и самолично вместе со своими дружинниками несколько дней кряду рыл шурфы под закладные камни и прокладывал сточные канавы.

Монахи и прихожане дивились такому благочестию Святослава, многие из них открыто восхищались князем. Мол, в отличие от своего брата Изяслава, Святослав не только о казне своей печётся, но и желает также очистить душу свою от грехов, творя дела праведные. И лишь некоторые из монахов, осведомлённые о неприязни, возникшей между печерским игуменом Феодосием и Святославом, украдкой переговаривались между собой, что Феодосий нужен Святославу как опора в его противостоянии с митрополитом Георгием. Ради этого и ещё для того, чтобы Феодосий не поминал на литургиях изгнанного из Киева Изяслава, Святослав готов своими руками не только рвы копать, но и камни перетаскивать. Ведь Святослав, в отличие от Изяслава, зрит дальше и лучше разбирается в людях.

Феодосий всегда недолюбливал Изяслава за его грубость и недалёкость, за то, что тот латинян⁵ привечал, словно родню свою. При этом справедливости ради Феодосий не одобрял дерзкий поступок Святослава и Всеволода, согнавших старшего брата с киевского стола и тем самым нарушивших закон о престолонаследии, установленный Ярославом Мудрым⁶, их отцом. Именно по этой причине Феодосий упрямо продолжал на литургиях поминать Изяслава великим киевским князем, хотя в Киеве вот уже третий год полновластным владыкой был Святослав Ярославич.

Устав копать, Святослав объявил своим дружинникам передышку.

Молодые гридни⁷, побросав заступы⁸, разбежались кто куда. Одни улеглись на мягкую траву под столетним могучим дубом, другие отправились попить холодного квасу, третьи принялись обливаться водой из большой бочки, стоявшей под дощатым навесом.

Святослав и Глеб расположились под тем же навесом. Отец и сын уселись на деревянную колоду и завели неспешный разговор о грядущих событиях, которые надвигались с угрожающей неотвратимостью. Святослав объяснял сыну, по каким причинам он решил ввязаться в войну с чешским князем Вратиславом⁹ на стороне польского князя Болеслава Смелого¹⁰.

– Болеслав мне зять и союзник против Изяслава, – молвил Святослав, утирая пот со лба. – Чешский князь враждебен Болеславу и дружен с германским королём Генрихом¹¹, у коего ныне обретается беглец Изяслав. Вполне может быть, что именно Генрих подталкивает чешского князя к войне с поляками, которые не желают уступать немцам земли в Поморье и на реке Одре. Ежели Генриху удастся примучить поляков мечами чехов, то он укрепит свои рубежи на Одре. Заодно Генрих может заставить польского князя силой вернуть Изяслава на Русь. Не зря же Изяслав обивает пороги в замке германского короля и мошной своей перед ним трясёт.

– Коль всё это так, батюшка, значит, король Генрих хоть и молод, но хитёр не по годам, – задумчиво вставил Глеб.

– На всякую немецкую хитрость у нас своя хитрость найдётся, – небрежно усмехнулся Святослав. Он тут же сурово добавил: – Токмо на сей раз я хитрить да изворачиваться не стану. Соберу полки и двину их прямиком во владения чешского князя. Поглядим тогда, что запоёт Генрих, когда топот копыт русских дружин докатится до Германии. Ведь от Богемии¹² до Майнца¹³ рукой подать!

Глеб взглянул на отца с опасливым изумлением.

– Ты чего это задумал? Не на владения ли короля Генриха нацеливаешься?

– Думаешь, мне не по силам тягаться с ним? – Святослав с прищуром бросил взгляд на Глеба. – А может, полагаешь, что и чешский князь мне не по зубам? Молви откровенно!

– Нам от половцев¹⁴ и от Всеслава бед хватает, – хмуро проговорил Глеб, – дабы ещё влезать в дрязги польского и чешского князей. Они ведь, между прочим, родственники. Князь Вратислав женат на сестре Болеслава. И как родственники, всегда смогут договориться меж собой полюбовно.

– Стало быть, не одобряешь ты мой замысел похода в Богемию, – печально вздохнул Святослав. – Эх, сыне!.. И я понимаю, что было бы лучше примирить Вратислава и Болеслава без войны, к великой досаде германского короля. Кабы не гостевал у Генриха брат мой Изяслав, я так бы и сделал, поверь мне. Но Изяслав рвётся снова занять стол киевский и повсюду ищет ту силу, которая поможет ему вернуть утраченную власть. Болеслав отказал Изяславу в помощи, поскольку сам увяз в распре с чешским князем, за спиной у которого стоит германский король. Я обязался помогать Болеславу в его войне с чехами отнюдь не из родственных чувств к нему, а чтобы показать Генриху и Изяславу, что на всякую вражью силу у меня своя сила найдётся. И коль пособит мне Господь, я не устрашусь при случае пройтись разором и по землям германского короля.

Святослав помолчал и добавил:

– Что мне чехи и моравы, ежели я вознамерился дотянуться копьём до стольного града короля Генриха. Не желаю я вникать в козни и тайные замыслы Генриха и Изяслава, ибо у меня других дел по горло. Потому-то я не собираюсь распутывать сей гордиев узел, но хочу разрубить его мечом, по примеру Александра Македонского!..

В июне в Киеве собралось большое войско.

Привёл ростово-суздальскую дружину Олег Святославич. Пришла конная дружина из Чернигова. Киевляне собрали большой пеший полк, во главе которого стоял тысяцкий¹⁵ Перенег. Прибыли ратники из Переяславля.

Всё это воинство выступило к Западному Бугу, чтобы там соединиться с дружиной князя Владимира, сына Всеволода Ярославича.

Святослав хоть и горел желанием возглавить рать, уходившую на Запад, но был вынужден остаться в Киеве, поскольку до него дошёл слух, будто князь полоцкий тоже в поход собирается.

«Выгадал времечко, змей подколодный! – злился Святослав. – Не иначе, в Киеве у Всеслава свои людишки имеются. Ну ничего, вот разделаюсь с чехами, доберусь и до тебя, кудесник Всеслав. Ужо припомню я тебе и сожжённый тобой Новгород, и твой тайный сговор с Изяславом!»

* * *

Во Владимире-Волынском русскую рать поджидал польский посол, проявляя нетерпение, поскольку польское войско уже в полной готовности стояло под Сандомиром. Князь Болеслав в свойственной ему манере уже успел объявить чешскому князю «войну до последней головы» и теперь рвался в битву, снедаемый ратным духом.

На военном совете в тереме владимирского князя польский посол Дыглош изложил своим русским союзникам, где именно Болеслав намерен вторгнуться в пределы Богемии. При этом посол показывал на карте, нарисованной на широком листе пергамента, через какие города и веси предстоит пройти союзным ратям, какие реки и горные перевалы придётся преодолеть.

Вопросы послу задавал Перенег, поскольку именно его Святослав поставил во главе всего русского войска. Молодые князья Олег и Владимир должны были во всём повиноваться тысяцкому. Особенно это уязвляло воинственного Владимира, который за полтора года до этого заключил мирный договор с поляками в приграничном городке Сутейске. Тогда Святослав Ярославич, видя ратные успехи племянника, доверил ему главенство на тех переговорах, надеясь на его неуступчивость. Вдобавок Святослав хотел посильнее уязвить поляков, которые не смогли одолеть в битве совсем юного владимирского князя и в результате были вынуждены принять его условия мира.

Дыглош, присутствовавший на переговорах в Сутейске, ныне не скрывал своего уважения к Владимиру Всеволодовичу, хотя тот был самым молодым из предводителей русского войска. Сыну Всеволода лишь недавно исполнилось двадцать три года.

Двадцативосьмилетний Олег внешне напоминал былинного витязя благодаря широким плечам и гордой посадке головы. К тому же его очень красили усы и небольшая светло-русая бородка. Тяжёлый, пристальный взгляд Олега слегка настораживал польского посла: ему казалось, что тот питает внутреннюю неприязнь к польскому князю или вообще не доверяет всем полякам.

«Воистину, сын уродился в отца!» – невольно подумал Дыглош.

Дыглош неплохо знал Святослава Ярославича, который, при всей своей начитанности и обходительности в речах, тем не менее в душе питал глубокое недоверие ко всякому мирянину или лицу духовному, словно исподволь ожидал подвоха или подлости от любого человека. Взгляд у Святослава Ярославича был столь же пронизывающий. То был взгляд скептика, давно разуверившегося в людских добродетелях.

Перенег дал войску передышку всего на один день.

Этот день Олег провёл в покоях своего двоюродного брата Владимира, с которым он успел подружиться ещё в отроческие годы.

Гита, супруга Владимира, спустилась из своей светлицы в мужнины просторные палаты, едва узнав, что ныне у них гостит Олег Святославич. Юная владимирская княгиня вышла к гостю, не стесняясь своего большого живота. Она была на шестом месяце беременности.

Гита приблизилась к Олегу с радостными сияющими глазами.

Они не виделись со дня свадьбы. Волею Святослава Ярославича Гита и Владимир сразу после свадебного торжества уехали на Волынь, а Олег отправился за леса и долы в далёкий Ростов, где он держал свой княжеский стол.

– Да поцелуйтесь же! Стоите как неживые, – подбодрил жену и двоюродного брата Владимир. – Олег, ты же был моим дружкой на свадьбе, поэтому ты для нас с Гитой тоже близкий родственник.

Рассмеявшись над собственной неловкостью, Олег и Гита троекратно расцеловались. Потом Олег бережно усадил Гиту на широкую скамью, сам сел рядом.

– Будешь крёстным отцом моему первенцу? – обратился Владимир к Олегу. Он расположился в кресле напротив Олега и Гиты.

– Я согласен, – ответил Олег.

За прошедший год Гита неплохо освоила русский язык и могла уже обходиться без толмача, хотя в её речи то и дело проскальзывали слова из родного англосаксонского наречия. Владимир, уже поднаторевший в родном языке жены, пояснял Олегу, что именно имеет в виду Гита, заменяя невзначай какое-то русское слово английским.

– Я вижу, вы оба неплохо кумекаете и по-русски, и по-английски, – невольно восхитился Олег.

– Гите здорово помогают осваивать наш язык её служанки и подруги-боярышни, – сказал Владимир. – К тому же Гита свободно говорит по-французски, по-немецки и по-гречески. Она же как-никак королевская дочь!

После обеда Владимир решил показать Олегу свой княжеский терем. Гита всё время была рядом с ними. Она расспрашивала Олега про Глеба, который запомнился ей своими мудрыми изречениями, про Янку, Глебову жену, которая недавно родила дочь.

Не отставал от жены и Владимир, но его расспросы касались совсем иного.

– Почто Глеб не отправился в поход, а прислал вместо себя воеводу Никифора?

– На то была воля нашего отца, – ответил Олег. – В степях под Переяславлем объявилась половецкая орда, выжидает чего-то. Вот Глебу и было велено держать войско наготове, чтобы в случае опасности дать отпор степнякам. Никифор ведь лишь половину переяславской дружины повёл в поход.

– Брат твой младший Ярослав тоже в поход не выступил почему-то? – недоумевал Владимир. – Мурому-то какой враг угрожает? Мордва, что ли?

– Ярослав и рад бы пойти с дружиной в Богемию, но не было ему на то отцовского дозволения, – сказал Олег. – И Давыду тоже было велено стеречь Новгород от происков полоцкого князя, не помышляя о походе на чехов. Виделся я с Давыдом перед выступлением к Киеву.

– По-моему, не годится Давыд для стола новгородского, – откровенно заявил Владимир. – Новгороду нужен князь-воитель, ибо соседи там воинственные, а Давыд нрава не ратолюбивого. С неохотой он за меч берётся. Вот Глеб в Новгороде был на своём месте, как он лихо разгромил Всеслава на речке Коземли!

Владимир с увлечением принялся описывать подробности той битвы семилетней давности, участником которой он не был, но был наслышан о ней от Глебовых дружинников, пришедших вместе со своим князем из Новгорода в Переяславль.

Олег кивал головой, внимая Владимиру, который не скрывал того, как он завидует Глебу, победившему в тяжелейшей сече самого Всеслава Полоцкого! Владимир был весь в этом – горячий, стремительный, не мысливший себе жизни без войны и оружия.

Олег вдруг поймал на себе внимательный взгляд Гиты, которая сидела на стуле чуть позади Владимира. Тот не мог видеть выражение её красивых карих глаз, увлечённый собственным рассказом. Олег же прочёл во взгляде Гиты, что её тяготит присутствие мужа, не позволявшее ей вдоволь наговориться с дорогим гостем. И ещё по глазам Гиты было видно, что она хочет чем-то поделиться с Олегом, чем-то сокровенным, но не смеет это сделать при супруге.

Олег, научившийся у мачехи языку мимики, постарался взглядом дать понять Гите, что хотя он и беседует с Владимиром, но видит только её и думает только о ней.

Наконец Владимир повёл Олега в оружейную комнату. Уловив момент, Гита крепко пожала руку Олега своей маленькой рукой. На этот жест искренней симпатии Олег ответил таким пылким взглядом, что у Гиты щёки зарделись румянцем. Уходя к себе на женскую половину, Гита взглядом тоже дала понять Олегу, что ей приятно его молчаливое признание и взаимность, коей она от него ждала и дождалась.

«Дивная! Прелестная! – думал Олег о Гите, поглядывая на Владимира с лёгким сожалением. – А этот дурень, похоже, даже не распознал, сколь мила и необыкновенна его супруга! Он, небось, более заботится о конях и дружине, нежели о жене своей!»

Владимир же, не замечая отрешённого взгляда Олега, с мальчишеским увлечением показывал ему варяжские и фряжские мечи, изогнутые половецкие сабли, топоры и палицы на длинных рукоятях. В оружейной комнате было на что посмотреть!

На ужин Владимир пригласил всех воевод и владимирских бояр. Приглашён был и польский посол.

Застолье после нескольких заздравных чаш превратилось в шумное сборище орущих, спорящих и распевающих песни мужей.

Владимир, видя, что Олег сидит за столом со скучающим видом, наклонился к его плечу и тихо сообщил, мол, Гита желает показать ему греческие и латинские книги, привезённые ею из Англии.

Молодая челядинка провела Олега полутёмными переходами, где скрипели под ногами половицы, к лестнице, ведущей на второй ярус терема. Подобрав подол длинного платья, служанка стала подниматься наверх, освещая себе путь горящим масляным светильником. Олег, топая сапогами, шёл за ней следом.

Жилище владимирского князя очень напоминало Олегу его ростовский терем, такой же тесный и мрачноватый. Вот только в его тереме сверчки были не столь голосисты, как здесь.

С тягучим скрипом отворилась тяжёлая дубовая дверь в покой княгини. Челядинка посторонилась, пропуская Олега вперёд.

Олег ступил через порог, наклонив голову в низком дверном проёме.

Служанка не последовала за Олегом. Видимо, исполняя повеление своей госпожи, она молча затворила дверь и бесшумно удалилась.

Гита сидела в кресле столь изящном, что всякая мелочь в сочленениях спинки, ножек и подлокотников радовала глаз той скрупулёзной соразмерностью, какая присуща творениям знаменитых мастеров. На княгине был сиреневый просторный сарафан. Её голова была покрыта белой накидкой. Из-под сарафана выглядывали носки кожаных башмачков, слегка повёрнутые набок и плотно прижатые друг к другу. Княгиня восседала в кресле не прямо, а немного склонившись на правый бок, опираясь локтем на маленькую подушку.

Гита читала книгу. Рядом на столе среди прочих книг, обтянутых потемневшей от времени телячьей кожей, лежала массивная книга, раскрытая как раз посередине.

Греческий светильник в виде сосуда с одной ручкой излучал свет, распространяя запах конопляного масла. Этого тусклого света едва хватало, чтобы осветить половину светлицы от одного столба, поддерживающего потолочные балки, до другого.

Оторвавшись от чтения, Гита предложила Олегу сесть на стул. Она стала рассказывать ему про книги, которые служат ей грустным напоминанием об утраченной родине, делилась впечатлениями от всего увиденного ею на Руси. Гита чувствовала себя здесь одинокой, несмотря на то что русские люди необычайно приветливы. Гита очень скучала по морю и по вересковым пустошам, тосковала по братьям и сёстрам, оставшимся в Дании у короля Свена¹⁶. И ещё она постоянно думала об Олеге после той самой первой их встречи в Новгороде.

Последние слова Гита произнесла очень тихо и сразу же умолкла, смутившись.

У Олега от волнения перехватило дыхание, и сердцу вдруг стало тесно в груди. Он тоже часто вспоминал кареглазую дочь короля Гарольда¹⁷, серьёзную не по годам, преисполненную душевной стойкости при кажущейся телесной хрупкости. Этим Гита разительно отличалась от русских княжон и боярышень. Ещё в ней было нечто такое, что поразило Олега с самой первой их встречи. Взгляд Гиты завораживал, её улыбка обезоруживала, а интонация её голоса пробуждала в душе Олега какое-то сладостное томление. Олег был готов внимать речам Гиты бесконечно и постоянно был готов взирать на неё.

Видимо, все эти чувства отразились на лице у Олега, поскольку Гита, уже не пряча глаз, спросила:

– Ты вспоминал обо мне хоть иногда?

– Ответить «нет» значило бы солгать, ответить «да» значило бы не сказать всей правды, – промолвил Олег, пожирая Гиту взглядом. – Я постоянно думаю о тебе. Ты даже снилась мне несколько раз.

В следующий миг Олег устремился к Гите и упал перед ней на колени, стиснув её нежные ручки в своих ладонях. Им вдруг овладел сильный душевный трепет, словно перед ним сидела не обычная смертная женщина, а сказочная фея из саксонских баллад, которые часто пела Олегу мачеха.

– Почему меня отдали в жёны Владимиру, а не тебе? – печально прошептала Гита и что-то добавила по-английски, проведя рукой по волосам Олега.

В этот момент в дверь раздался тихий троекратный стук.

Видимо, это была служанка Гиты.

– Тебе пора уходить, – прошептала Гита.

Но сама продолжала держать Олега за руку.

Олег притянул к себе Гиту, обняв её за плечи. Гита запрокинула голову, подставляя ему губы. Долгий пламенный поцелуй растворил их друг в друге. Снова раздался тихий стук в дверь, но Олег и Гита уже не обратили на это внимания.

Глава вторая. Битва при Оломоуце

Русское войско вступило в Польшу, но польского воинства под Сандомиром не оказалось.

Стало известно, что поморяне¹⁸ в очередной раз совершили набег на владения польского князя, поэтому Болеслав спешно увёл войско для защиты своей столицы. Для войны с чехами в Польше собиралось другое войско, во главе которого должен был встать Владислав, брат Болеслава.

Дыглош, переговоривший с сандомирским воеводой, сказал русичам, что им надлежит двигаться к городу Калишу, где пребывает Владислав.

На пути к Калишу русским полкам пришлось переправляться через реки Вислу и Варту, это замедлило их движение. Повсюду в польских городах и селениях местные жители взирали на русичей с опаской и недоверием. Это была так называемая Малая Польша, куда не раз ходили войной русские князья, начиная с Ярослава Мудрого и его брата Мстислава Храброго¹⁹.

Земли по реке Буг входили в состав Руси со времён Владимира Святого²⁰, как и восточные предгорья Угорских гор²¹. Однако польские князья неоднократно пытались отвоевать Побужье у киевских князей, зарились они и на червенские города, что стоят у притоков Вислы по рекам Сан и Вепш. Население в этих неспокойных краях было смешанным: диалект западных славян давно смешался с говором живущих здесь издревле волынян и бужан, восточнославянских племён. Противостояние поляков с русами, несмотря на родственные браки, обострялось ещё из-за того, что польские князья приняли католицизм, в то время как на Руси было распространено православие.

Вражда западной церкви с Византийскими патриархами²², распространившими свою веру на южных и восточных славян, не позволяла соседствующим славянским народам разрешить до конца все противоречия. По этой же причине поляки хоть и часто враждовали с чехами, но тем не менее считали их своими братьями по вере, поскольку богослужение в Чехии происходило на латыни, как и в Польше.

Город Калиш лежал в самом центре польских земель, сюда победоносные русские дружины не доходили ни разу. Зато, по признанию Дыглоша, в недалёком прошлом чехи неоднократно разоряли Калиш и всю ближнюю округу. Оказывается, у польских владетелей издавна было две беды: язычники-поморяне, не желавшие принимать веру Христову, и чешские князья, постоянно отнимавшие у поляков земли по реке Одре.

Последний раз земли по Одре отнял у поляков чешский князь Бржетислав²³, отец нынешнего властителя Чехии – Вратислава. Утраченные области вместе с городом Вроцлавом сумел вернуть польский князь Казимир Восстановитель²⁴, отец Болеслава. Но сделал это Казимир не вооружённым путём, а пообещав впредь выплачивать чехам дань в виде пятисот гривен серебром и трёхсот гривен золотом ежегодно. Эту дань поляки выплачивают и поныне, ибо все попытки избавиться от неё заканчивались неизменным вторжением чехов в Польшу.

Как-то в разговоре с Перенегом Олег поинтересовался, почему князь Болеслав, постоянно побеждая поморян и мазовшан²⁵, не может одолеть чехов и вынужден откупаться от них унизительной данью.

– Это не пристало князю, имеющему прозвище Смелый, – добавил Олег.

Перенег, не питавший к полякам особых симпатий, презрительно усмехнулся.

– Признаться, Болеслав столь же смел, сколь и глуп, – сказал воевода. – Вдобавок Болеслав невероятно жесток и злопамятен. Договариваться с соседями он не умеет, сразу хватается за меч. Многие польские можновладцы²⁶ втайне ненавидят Болеслава и вредят ему, как могут. Родной брат не доверяет Болеславу, опасаясь отравления. Недаром Владислав подолгу гостит у германского короля, который ему друг. Просто удивительно, что ныне Владислав пребывает в Калише, а не в Германии.

Болеслав не единожды побеждал чехов в сражениях: вояка он отменный, что и говорить. Однако взять верх в битве – это одно, а победить в войне – совсем другое. Верных сторонников даже среди ближайшей знати у Болеслава немного, его предают свои же на каждом шагу. – Перенег вновь усмехнулся. – По-твоему, чем занимается Болеслав всю свою жизнь? Он либо воюет, либо распутывает заговоры, которые плетут его приближённые. Ко всем заговорам против Болеслава неизменно причастны чехи или германский король. Наверняка и Владислав замышляет недоброе против Болеслава, ведь тот ему как кость в горле!

Истинность сказанного Перенегом в какой-то мере подтвердилась при встрече в Калише Владислава и предводителей русского войска. Дыглош начал было упрекать Владислава, мол, тот даром теряет время и не собирает войско с должным рвением, хотя лето уже в разгаре. На это Владислав раздражённо заметил, что войну с чехами затевает не он, а Болеслав.

– Иль ты не заодно помыслами с братом своим? – возмутился прямодушный Дыглош. – А может, ты полагаешь, что германский король отвратит от Польши чешскую угрозу?

Дальнейший разговор двух этих людей проходил в форме упрёков и язвительных намёков, из чего даже человеку несведущему стало бы ясно, сколь непримиримая вражда разделяет Владислава и Болеслава.

Внешне тридцатитрёхлетний Владислав очень походил на своего брата Болеслава. Он был также широкоплеч и грузен, часто щурил свои близорукие светло-серые глаза, в которых сквозила, как и у старшего брата, затаённая подозрительность. Дремучие низкие брови Владислава и слегка крючковатый нос придавали его широкому лицу мрачное выражение. Пепельно-русые длинные волосы совсем не облагораживали лицо Владислава, как и ухоженная небольшая бородка, поскольку его недоброжелательный взгляд, кривая ухмылка, словно прилепившаяся к устам, и привычка развязно бросать слова мигом убивали малейшее благоприятное впечатление о нём.

Владислав постоянно ругал своего брата, словно вёл речь о своём злейшем враге. При этом его нисколько не смущало присутствие русских князей и воевод.

Советником у Владислава был воевода Сецех, который в отличие от него был необычайно красив, словно природа в его внешности смешала славянскую красоту с неподражаемым совершенством античных богов. Сецех был высок и статен, его большие голубые глаза сверкали, как аквамарины, прямой нос удивительно гармонировал с высоким лбом, светлые вьющиеся волосы непослушной гривой свешивались ему на плечи. Усы и маленькая бородка придавали Сецеху мужественности, а его приветливая улыбка неизменно располагала к нему любого собеседника.

Именно Сецех объезжал города и замки, собирая конников и пешую рать под знамёна Владислава. Помимо этого у Сецеха была ещё одна обязанность: подыскивать для своего сюзерена красивых наложниц. Ни для кого из польской знати не было тайной, что Владислав страдает обжорством, но в ещё большей степени он падок на женскую красоту. По слухам, Владислав был столь неутомим в постельных утехах, что ему постоянно требовались всё новые наложницы. Обладая неуравновешенным нравом, Владислав во хмелю порой калечил какую-нибудь из своих многочисленных любовниц. Тогда заботы о несчастной женщине тоже ложились на плечи Сецеха, которому, помимо всего прочего, надлежало ещё и заботиться о добром имени Владислава.

На одном из пиров, которые часто задавал Владислав, удалось поприсутствовать и русичам. Дыглош, опекавший русских воевод, старался не допустить их сближения с Владиславом, поэтому до сего случая русичи не получали приглашения на пиры. Однако Дыглошу пришлось уехать в Познань, дабы привести оттуда отряд воинов.

Во время пиршества Олег был неприятно поражён тем, как не в меру упившийся вином Владислав похваляется перед гостями своими богатствами. Мол, что для него дань чехам, если он может без особого для себя ущерба откупиться от Вратислава на десять лет вперёд.

– Это мой брат сидит в постоянной нужде, так как у него повсюду враги, – разглагольствовал Владислав, восседая во главе длинного стола. – Мой брат покрылся злобой, как плесенью. Болеслав так и норовит до всех соседних князей мечом дотянуться, а с соседями надо дружить!

Владислав с важностью поднял кверху толстый указательный палец, при этом громко рыгнув.

Глядя на хозяина застолья, Олег невольно проникался к нему всё бо́льшим отвращением. Ему казалось, что для Польши нет большего бедствия и позора, чем такой правитель. Как бы ни был жесток и недальновиден Болеслав, благодаря своему умению воевать он более достоин княжеской власти. Олега сильно огорчало то обстоятельство, что во главе польского войска, идущего в Чехию, будет стоять столь бездарный полководец, как Владислав.

«Будет ли Владислав стремиться к победе над чехами, если он уже сейчас не скрывает своих симпатий к чешскому князю, который к тому же женат на его сестре», – мрачно размышлял Олег.

Чем дольше затягивалось пребывание Олега в Калише, тем сильнее ему внушал опасения предстоящий поход в Богемию. Ведь о князе Вратиславе идёт слава, как о доблестном воине и опытном военачальнике!

Олег поделился своими опасениями с Владимиром. Тот согласился с ним, что нельзя недооценивать ни ратолюбивого чешского князя, ни его воинство.

– Спитигнева²⁷, старшего брата Вратислава, когда тот правил в Чехии, боялись и немцы, и венгры, и поляки… – молвил Владимир, наслышанный от отца о том, что творилось в Чехии и Польше, когда на Руси княжили Владимир Святой и Ярослав Мудрый. – Спитигнев на войне был неустрашим и неодолим. Особенно Спитигнев ненавидел немцев, при нём всех немцев изгнали из Чехии за три дня. Вратислав многому научился у Спитигнева, поскольку тот воевал и с родными братьями, не терпя с их стороны даже малейшего своеволия. Вратислав своей воинственностью нисколько не уступает покойному Спитигневу, это уже ощутили на себе венгры и поляки. Младшие братья Вратислава, Конрад и Оттон, ратной славы тоже не чураются. Но оба ходят в его воле, владея землями в Моравии. Чаю, тяжко нам придётся, ежели эти три чешских князя дружно против нас выступят. От поляков-то большого подспорья в этой войне ждать не приходится.

При всех своих опасениях Владимир тем не менее не собирался поддаваться унынию: не такой это был человек. Владимир тем охотнее желал встречи с противником, чем противник этот был сильнее. Он полагал, что тогда повышается ценность победы.

Наконец Сецеху и Дыглошу удалось собрать девятьсот тяжеловооружённых всадников и около восьми тысяч пехоты для вторжения в Богемию. Было очевидно, что с такими небольшими силами Владиславу не только не одолеть чешского князя, но и просто опасно вторгаться на его землю. Поэтому главной надеждой поляков в предстоящем походе являлось двадцатитысячное русское войско.

В начале июля польские и русские отряды стали переправляться через реку Одру у города Глогова. Сюда загодя были согнаны крестьяне из окрестных деревень. В лесах над Одрой стучали топоры, сотни лесорубов валили медноствольные сосны, заготовляя брёвна, из которых на берегу реки сколачивались плоты.

Олег и Владимир осматривали плоты, уже готовые к спуску на воду. Посмотрели они и на то, как трудятся над ними польские смерды, ворочая длинные тяжёлые брёвна.

Олег обратил внимание, что у многих польских мужиков нет то носа, то уха, то глаза… Он спросил у Дыглоша, почему у здешних смердов так много похожих увечий.

Дыглош объяснил Олегу, что в Польше крестьян за провинности секут розгами или же наносят им различные увечья.