Kitabı oxu: «Царство красоты»
…И пусть на куртке осядет пыль, и пусть ботинки сотрутся в хлам, пока ты веришь в меня – я жив, и пусть тебе говорят, что я – всего лишь сказка, безумный миф, мозг пожирающий страшный яд, пускай меня отрицает свет, пусть от меня отказался бог, пусть я безмолвен, и глух, и слеп, и с губ слетает последний вздох, пускай меня замели пески, пусть под ногами дрожит земля, не отнимай от меня руки, не отрекайся, держи меня.
И до тех пор, пока ты со мной, пока ты веришь в меня еще, и на губах твоих моря соль, кусает ветер поверхность щек, а сердце гулко стучит в груди, и твой румянец затмил зарю, иди за мной, лишь за мной иди.
Ищи.
Я тоже тебя ищу.
Джио Россо
Глава 1. Пробуждение
30 seconds to mars – The Story
Утро началось над унитазом.
Основательно проблевавшись, я сползаю на холодный кафель. Пытаюсь вспомнить, где так налакался и по какому поводу.
Память услужливо предлагает пьяные глаза Итона, пластиковые пакеты с порошком. Всплывает фраза: «Лёгкий наркотик, попробуй, тебе понравится. Трахаться – вообще, улёт под этой дурью, парень!».
Голова раскалывается. Боль слишком сильна, чтобы быть способным быстро восстановить хронологию и суть событий.
Внезапно кадры: синие глаза Софьи… испуганные, ненавидящие, полные слёз. Это воспоминание цепляет за собой другие: её кожа, грудь…
Стоп… Что это?
Она подо мной, и я…
Что за хрень? Я что, во сне Софью… С какой стати?
Я приехал в клуб, разобрался с бумагами, интервью с менеджером, чертежи склада. Итон, Стив и три девки с ними, мы сидели за столом, пили. Когда я принял наркотик?
Когда увидел Софью.
Чёрт, это реально было. Софья вчера была в клубе. С ней её подружка и ещё пару каких-то отморозков. Один лапал её, но без драмы.
Так, дальше. Что было дальше?
Дальше её глаза. Она ела меня глазами. Ну, как обычно. А что я? Я… левой рукой ублажал одну из девок.
Господи… Мои ладони автоматически вжимаются в глазницы.
Стоп, ничего не понимаю. Если у меня была девица, то какого чёрта я вижу под собой Софью?
Тру виски́, не спешу напрягать атрофированную память – страшно.
С трудом вползаю под душ. Сперва горячий.
Снова Софья. Я сзади, она стонет… или плачет? «Мне больно, Эштон! Мне так больно!»
Твою ж мать!
Меняю положение смесителя на «максимально холодный». Стою.
Говорю себе: это сон, это просто дурной сон, ничего этого не было. Я ничего подобного не делал. Не мог. У меня извращённые мозги, мне приснился кошмар. Не было ничего.
Стою под ледяными струями до тех пор, пока меня не начинает трясти от холода. Или это отходняк?
В памяти всплывает второй пакет, и я в ванной принимаю порошок. Голый.
Снова вспышка в памяти: заламываю Софье руки, резко раздвигаю её бёдра. Она беззвучно плачет, закусив нижнюю губу.
Да что же это такое?
Меня так бьёт дрожь, что я с трудом добираюсь до постели. На ней обнаруживаю совершенно голый матрас – простыни нет. На матрасе два небольших пятна. Я наклоняюсь максимально низко, присматриваюсь, трогаю пальцем и не могу понять, что это.
Бёдра Софьи… в крови.
Рвотный позыв и ноги едва успевают донести моё тело до унитаза, чтобы я мог выблевать остатки вчерашнего дня.
Меня рвёт без остановки, выворачивает кишки наружу, а в голове отрывки, куски, картинки складываются в длинную ленту, которую словно киноплёнку я буду прокручивать в голове всю оставшуюся жизнь: этой ночью у меня был секс с отцовской любимицей. Необычный секс: я грубо трахал её. Так грубо, как ни одну женщину в своей жизни. И самое страшное, кажется, я лишил её девственности. Зверски.
Снова кафель, снова душ.
Осознаю себя сидящим на полу душевой: по лицу, голове, всему телу струятся ледяные ручьи. Мои руки то сжимают виски́, то закрывают лицо. Никак не могу до конца осознать то, что сделал. Мой мозг не вмещает этого.
Мои глаза выучили наизусть узор этой кафельной плитки. Мне кажется, я смогу воспроизвести каждый бежевый квадратик и шесть его хаотично рассыпанных оттенков с точностью сканера.
Поднимаюсь: ноги затекли, руки онемели от холода. Не с первой попытки, но всё же умудряюсь выключить душ.
Меня так тошнит от вида этой комнаты, что принимаю решение уничтожить всё в ней и переделать её в какую-нибудь подсобку.
Мне не хватает мужества ещё хотя бы раз взглянуть на кровать: на ней те пятна.
«Софья – половина моего сердца!» Сколько же сотен или даже тысяч раз отец повторял эту ненавистную фразу?
Мои пальцы никак не попадают в нужное поле на экране телефона – я вот уже вечность пытаюсь набрать её номер. Не знаю, зачем. Хочу услышать голос? Живой голос. Её голос.
Трубка выскальзывает из моих деревянных от холода пальцев, на экране расцветает сеть изящных трещин, но свет за ним продолжает жить.
Я набираю номер – уже в семнадцатый раз, и получаю семнадцатое приветствие автоответчика.
Одно сообщение в никуда: «Прости!», и надежда, что она всё-таки получит его. Когда-нибудь.
Почти два часа спустя после таблеток Адвила, мне удаётся окончательно прийти в себя. И чем яснее мой разум, тем мне хуже.
Я не понимаю, как, в какой момент… стал тем, кем стал. Я не должен был, не имел права.
Мне нужно в дом на берегу острова Бёйнбридж.
Не успеваю даже выехать из даунтауна, как разбитый экран телефона показывает вызов от отца.
Я, конечно, поднимаю:
– Эштон, привет.
– Привет.
– У меня к тебе просьба: нужно приехать на встречу вместо меня, через час в центральном офисе.
Я боюсь задавать свой вопрос, но отец и не ждёт его.
– Кое-что произошло, Эштон.
– Что?
– Соню… изнасиловали.
Последнее слово он словно выдохнул с частью самого себя.
В телефонной трубке виснет пауза. Мне сдавило грудь, отцу, очевидно, тоже, но его выдержку можно выставлять в качестве музейного экспоната. Сглотнув, он продолжает:
– Пришла домой вся в синяках. Молчит, как партизанка – не признаётся ни кто это сделал, ни где всё случилось. Глупый ребёнок, я же всё равно выясню. Выясню и убью их. Или его.
Кожу на моих руках и шее вспучивает мурашками. Я открываю было рот, чтобы сделать признание, но отец отключается прежде, чем успеваю произнести хоть слово.
Около восьми вечера мне, наконец, удаётся добраться до острова и того самого дома. Мне страшно, стыдно, но всё это чепуха в сравнении с тем… что сейчас, должно быть, с ней.
Я изнасиловал Софью. Не кто-нибудь, не отморозки из клуба, а я – её семья. Тот, кто должен был защищать её.
За весь этот день мне так и не удалось до конца понять произошедшее, обозначить в собственной голове веские причины.
В холле меня встречает Валерия – жена отца, мать Софьи. Она ненакрашена, у неё красные глаза, а на лице лица нет.
– Соня? – спрашивает рассеянно. Потом, словно опомнившись, сообщает сквозь слёзы: – Отец увёз её в больницу. Ей… перевязка нужна. А на днях мы уедем… раны… зализывать. У нас беда случилась, Эштон. Но Алекс, наверное, уже рассказал тебе?
– Нет, – вру.
И думаю: «Какая ещё на хрен перевязка?»
– Соню… то ли изнасиловали, то ли нет. Она говорит, что сама добровольно ввязалась в какой-то жёсткий секс. Но… слабо в это верится: руки в синяках, запястья – сплошная синева, на шее синяки, на груди, на бёдрах, в общем, кошмар. Но это не самое… худшее… Она, словно мёртвая, Эштон! Будто умерла внутри… Это же пройдёт потом? Да? Позже пройдёт? Спустя время всё пройдёт… У неё ж это в первый раз было. И чтобы так и добровольно… Отец ей не верит. Я тоже.
Лера поднимает на меня глаза, но я не могу вынести ни её взгляда, ни её слов. Закрываю лицо руками, чтобы спрятать перекошенное выражение своей паршивой физиономии.
– Не надо, не переживай… Папа… Алекс поможет ей. Он знает, как. Он всё сделает. Всё будет хорошо.
На слове «хорошо» её голос срывается. и она начинает рыдать, причём с такой силой, что всё волосы на моём теле встают дыбом.
– Господи, Эштон! Если б ты знал, как же больно! Как больно, когда с твоим ребёнком происходит такое, а ты ничего не можешь сделать! Не можешь вернуть вчерашний день и защитить её! Веришь, вот всё бы отдала, что б только не случалось с ней этого! – всхлипывает. – На неё невыносимо смотреть… Тело есть, пусть и в синяках и ссадинах, а Сони нет! Нет больше моей жизнерадостной, дерзкой, всегда открытой Соняши…
Наверное, это самое большое наказание для преступника – услышать стенания матери. Увидеть боль.
Лучше б меня совсем не было на этом свете.
Какого чёрта я сотворил?
Отделение и нужная палата в госпитале находятся даже слишком быстро. В иной ситуации побродил бы по лабиринтам коридоров, но когда ты на грани отчаяния, ноги сами несут сразу туда, куда нужно.
Они сидят рядом на кушетке и оба повёрнуты в сторону окна, спиной к входу, создавая иллюзию уединённости. Конечно, он обнимает её, причём обеими руками, и прижимает к себе так, будто, если не сделает этого, она умрёт, или он умрёт, или они оба умрут.
Мне видна часть её лица: там кровоподтёк и, судя по повязке сбоку головы, ей накладывали швы.
Я бил её, что ли? Неужели ж я ещё и поднял на неё руку?
Перед моими глазами темно. Просто кромешная тьма. И тошнота. Меня выворачивает в прямом и переносном смысле, заставляя концентрироваться, чтобы не блевануть в этом стерильном больничном коридоре.
Уже в уборной я жадно обливаю лицо и голову холодной водой и с ужасом понимаю, что именно со мной происходит – чёртовы гены. Он наградил меня своей больной психикой, и это – первый приступ. Я действую неосознанно, помогая себе водой, но, очевидно, имея представление о том, что мне поможет, только потому, что видел, как это происходит у него.
Глава 2. Полпуда соли
Woolookologie – Forest
Дома, вернее, в квартире, подаренной отцом, я не включаю свет. Не сплю и не бодрствую, существуя в кромешной темноте без единой мысли о будущем. Единственное, что теперь имеет для меня значение – реакция отца. Не то, чтобы я боялся его гнева или тюрьмы, куда он мог бы упечь меня… но я боюсь увидеть в его глазах разочарование.
Я должен сказать ему. Утром.
Посреди ночи мой измотанный мозг пронзает мысль: видео. Отморозки из клуба, те, которые в охране, установили в блядской комнате камеру наблюдения и снимают клиентов ради развлечения, прикрываясь профессиональной надобностью. Я же об этом знал. Так какого чёрта потащил туда Софью?
Сразу же, не дожидаясь утра, срываюсь в клуб. Всё закрыто – сегодня понедельник, народ разбредается раньше обычного. Загружаю сервер охраны – благо знаю, как это делать – и нахожу нужный файл. Конвертирую, перематываю, пауза… Мы входим в комнату, я что-то говорю, она отвечает. Камера не записала звук, и я понятия не имею, о чём мы говорим. И снова говорим. И снова.
Потом я стягиваю с неё майку, бюстгальтер – всё это грубо, бесцеремонно – она остаётся в одних джинсах, я замираю, очевидно, опять что-то говорю, но она не отвечает. Поднимаюсь, скрываюсь из радиуса, покрываемого камерой. Софья подскакивает и одевается.
Господи, она ушла… Она же ушла! Иди, беги и не возвращайся Софи, умоляю тебя! Пусть это буду не я… пусть это кто-то другой, только не я…
Но она возвращается, и я нажимаю на паузу: знаю, что будет дальше. И помню свои мысли, омерзительные свои мысли.
Я хотел наказать её. Сознательно, намеренно сделать ей больно. Мне жутко хотелось унизить её, растереть, как женщину. Хотел увидеть любимую и избалованную дочь отца шлюхой, паршивой девкой. Я хотел не просто выдворить её из своей жизни, а пнуть под зад так, чтобы забыла все пути туда, где есть я.
Я окаменело пялюсь на экран с застывшей картинкой – не хватает смелости смотреть дальше. Но мне важно знать, в какой момент дошёл до того, что ударил её.
Снова включаю видео и вижу всё: как снова срываю её одежду, как заламываю руки, как она плачет.
Я извращенец, зачем смотрю?
Гадко видеть себя… в таком обличии. Я жалок, будучи сильнее, я омерзителен, пользуясь этим.
Она повторяла много раз, просила меня остановиться. «Хватит, Эштон! Пожалуйста, перестань, мне больно…»
Моя рука на моём лбу, прикрывает глаза, я пытаюсь спрятаться от отвращения к самому себе, от стыда. В этот момент мне наплевать даже на последствия – до того тошно смотреть на себя в действии. Это видео не для возбуждения, это видео для культивации ненависти и презрения к самому себе. Но я досматриваю до конца и даже узнаю, куда девалась простыня с кровати – Софья уволокла её. И мне даже не нужно напрягать свои воспалённые мозги, чтобы понять зачем: ясно же, не хотела, чтобы я понял, что всё-таки стал первым.
В окне напротив небо светлеет и окрашивается розовым – рассвет.
Внезапно задумываюсь о смерти.
Что есть смерть? Переход из одного состояния в другое. Вот ты был и вот тебя уже нет. Ты не можешь огорчиться – тебя ведь уже нет. Выходит, не жить лучше, чем жить – нет боли, нет страха, ненависти и злости, нет переживаний. Просто вдохнуть чуть больше порошка и всё исчезнет. Всё прекратится. Остановится. Для тебя.
А для остальных продолжится, и только ты останешься в их памяти, как есть – со всеми своими подвигами. И уже никогда их не исправишь.
И мать…
Мать – самое важное в жизни каждого человека. Она, в сущности, пожертвовала собой ради меня. В чём её счастье, где оно? Она полжизни копила мне на операцию, отказывая себе в мелочах, делающих женщину женщиной, потому что я – единственный, кто у неё есть.
Я – единственный, кто у неё есть.
И я не бил Софью: нет этого ни в моей памяти, ни на видео.
Главное, не бил. Руку не поднял.
Когда утром получаю сообщение от директора клуба о том, что ночная охрана в количестве трёх человек уволена в связи с пропуском смены, я сразу понимаю, что дела мои плохи.
Этой самой стрессовой главе своей жизни я дам название: «На крючке».
Мой голый зад на видео мало кому интересен, а вот насилуемая по доброй воле девушка – очень. Тем более, если она – дочь одного из известных и влиятельных людей.
Я жду приговора почти месяц. Теряю восемь килограммов веса, ночной сон и желание жить. Хотя последнее было утеряно ещё раньше.
Отец давно уехал вместе с Софьей, я не успел поговорить ни с ним, ни с ней, и теперь проблема совести и достоинства, если, вообще, уместно о нём говорить – наименьшая из всех проблем.
Через двадцать восемь дней после дня Х я получаю сообщение:
«Думал, уничтожишь исходники на сервере, и шито-крыто? Смешно.»
Нет, не думал. И мне не смешно, потому что жду вас вот уже почти месяц.
Не смешно до седых волос в моей некогда безупречной шевелюре.
Через неделю ещё сообщение, на этот раз с другого номера:
«Десять миллионов».
Отвечаю:
«У меня их нет».
Спустя сутки ответ:
«Позвони риелтору»
Я нанимаю оценщика, и когда он объявляет мне результаты своей работы, седею ещё сильнее – десять миллионов. Это не один человек из охраны, а много, и куда более информированных.
Первая мысль – позвонить отцу. Идею вынашиваю сутки – больше мне не дали. В итоге решаю, что смогу выпутаться сам – выставляю лот, и уже через несколько часов моя квартира выкуплена инвестором с переплатой.
Отправляюсь в банк и делаю перевод на указанный счёт, переговорив предварительно с двумя клерками и подписав кипу банковской документации – такие крупные суммы требуют «особого порядка обработки транзакций».
Вечером того же дня ещё сообщение:
«Ты слишком долго возился. Ставка выросла: ещё миллион»
И переплата отправляется туда же.
Поскольку требованием инвестора было «освободить недвижимость завтра», утром пакую свои книги и вещи и переезжаю в гостиницу. Зарплата у меня высокая – на отца же работаю, поэтому могу себе позволить. Пока…
Глава 3. Ответственность
The Who – Behind Blue Eyes
Отец и Софья возвращаются из путешествия два месяца спустя после случившегося. К этому моменту я уже бездомный, похудевший, немного поседевший топ менеджер.
– Ты не слишком ли усердствуешь на работе? – спрашивает отец.
Судя по его глазам, он всё ещё не знает. Софья так и не сказала, а церберы не смогли вынюхать, ну, или не там искали.
– Были некоторые проблемы… – отвечаю.
– Решил?
– Вроде бы…
– Это не результат, Эштон! – восклицает строго. – Любая проблема должна быть раз и навсегда решена, иначе работа сделана плохо!
– Понял, – говорю.
– Работай! Но и отдыхать вовремя не забывай.
Отец разворачивается и входит в зал, где его встречают аплодисментами: шутка ли, шеф отсутствовал почти два месяца.
«Когда такое было?» – шепчутся сотрудники. «Сто лет назад. Когда был болен смертельно…» – отвечают старожилы.
Мне нужно поговорить с отцом, но судьба не желает давать шансы. Вечером того же дня он уезжает и снова с Софьей – на этот раз в Германию.
Никто ни о чём мне не говорит: ни отец, ни Алексей, ни Лурдес – похоже, Софья так и не раскрыла тайну своего «изнасилования», а для меня она уже превратилась в груз, не позволяющий двигаться.
Я жду возвращения отца, перебирая в голове сотни вариантов этого разговора, думаю о том, как сознаться в содеянном, пока однажды вечером мой телефон не высвечивает знакомое имя: «Валерия».
– Эштон…, – она не здоровается, и тяжкое предчувствие заполняет оставшиеся пустоты в моей душе.
– Да, Лера…
– Мы с твоим отцом впервые за последние эм… двенадцать лет поссорились.
Я выдыхаю: господи, да какое мне дело до ваших ссор?
– Он вернулся?
– Три дня назад. Об этом я и хотела тебе сказать. Но не только.
– Не только?
– Эштон, твой отец выхаживает все последние месяцы Соню. Дело в том, что она беременна… была.
– Беременна…
– Я считаю, тебе стоит об этом знать. Собственно, по этой причине мы с ним и поссорились: его твёрдое мнение заключается в том, что тебя не стоит вмешивать в это дело.
Она знает. Она всё знает. Валерия, мать девочки, которую я изнасиловал, всё знает, и говорит со мной ровным, сдержанным тоном.
– Почему? – не могу окончить фразу, не способен сформулировать мысль, одеть её в «подходящие» слова.
– Хочешь знать, почему она «была» беременной?
– Да.
– Ну… технически, она всё ещё… через час ей проведут операцию по удалению плода. Её ребёнок умер, Эштон, – вздыхает. – Ещё вчера.
Я опускаюсь на пол, не сознавая силу, с которой собственная рука вжимает тонкий смартфон в ухо.
– Аномалия развития плода – сердечная патология. Алекс… твой отец сделал всё, чтобы сохранить эту жизнь, и шансы были – планировалась операция в Германии… внутриутробно, но всё пошло не так. В общем, через час её будут… а нет, уже чистят. Он только что сообщение мне прислал. Эштон?
Я не могу разжать рот. Челюсть сковало.
– Эштон? – громче и строже настаивает она.
– Да, – отвечаю я едва слышно, приложив для этого все силы.
– Я подумала, ты повесил трубку. Ладно…
– Спасибо… что позвонила.
– Не за что.
Lana Del Rey – Heroin
Я сижу на полу, опустив голову в собственные раскрытые ладони, вжимаю пальцы в кожу, силясь пережить этот момент.
Одна, две, три, четыре… шестьдесят секунд.
Мои глаза смотрят на погасший экран телефона и… и ничего не видят.
Я не понимаю, что происходит вокруг. Почему мир в хаотичном беспорядке проносится мимо, а я будто застрял на детской карусели, и никто не может её остановить уже который час подряд? Меня тошнит, и зрение не в состоянии расчленять пёстрые картинки, пролетающие мимо…
Её ребёнок вчера умер.
Мой ребёнок.
Умер.
– Меня нет, меня нет, меня нет… – твержу сам себе, как попугай с черепно-мозговой травмой.
Часы в смартфоне показывают почти полночь – Валерия звонила больше пяти часов назад.
За то время, которое потребовалось машине, чтобы довезти моё тело до госпиталя, я прожил целую жизнь.
Никогда, ни разу в своей истории я не думал о детях. Даже когда Маюми вплетала в свои ласки тонкие намёки на материнство, я не воспринимал ни их, ни её саму всерьёз. И даже когда предъявила мне тест… я и тогда ничего не почувствовал. Потому что не было никакого ребёнка, и я знал об этом.
Но теперь, когда он есть… был, физически существовал, когда какие-то сутки назад он жил внутри неё… внутри Софьи, я понимаю, что вот такой боли не испытывал ещё никогда в жизни.
Тянущая, рвущая кишки, вынимающая сердце, выдирающая душу боль – страдание мужчины, потерявшего ребёнка. Своего первого ребёнка.
За тот час, что мой автомобиль добирался до госпиталя, я успел стать отцом, быть отцом, узнать смерть.
Я вижу маленькую руку на своей ладони, рассматриваю крохотные розовые пальцы… Чувствую тепло и едва ощутимую тяжесть в своих руках, словно держу в них младенца, и вот этот вес становится ощутимее – на моей груди засыпает мой сын; вот его маленькая, но уже крепкая ладонь вновь зажата в моей, и мы бежим, что есть мочи, несёмся по песку, прибитому дождём, по берегу моря, разбивая накатывающие волны своими ступнями…
Почему всё это так реально для меня? Потому что я вижу сны, и в них есть всегда дети. Мои дети.
Сегодня умер самый старший из них. Сегодня умер мой сын.
В госпитале пустынно. На мгновение мне кажется, будто я сплю и вижу странный сюрреалистичный сон: брожу в длинных запутанных коридорах давно заброшенного людьми здания в поисках выхода на свет божий.
Дверь в её палату открыта настежь. На широкой больничной кровати Софья. Её волосы спутаны, под глазами синяки. Всё её лицо будто отекло – она плакала, много. Отец обнимает её, повторяя своим телом её позу. Он тоже спит.
Я прижимаюсь спиной к стене рядом с дверью и стою так, пока боль в ногах не становится нестерпимой. Я терплю. Изо всех, из последних сил терплю, хоть понимаю, что это ничтожное самоистязание просто смешно.
Сползаю по стене на пол, вытягиваю ноги.
Что мне сделать?
Войти в это маленькое царство и потребовать у него… уйти? Отдать мне моё место?
Спустя время деликатный стук чьих-то туфель о больничный, залитый бледно-жёлтой резиной пол заставляет меня открыть глаза: это Валерия. Она обёрнута в один из своих элегантных костюмов, делающих её первой леди… английской королевой, дающей уроки математики ради развлечения. В руках у неё два высоких стакана Старбакс, на одном из которых чёрным маркером написано её имя, обрамлённое в сердечко – ей попался креативный бариста. Из безупречной причёски выбились пряди всегда ухоженных волос – сегодня она ещё не была дома, на острове Бёйнбридж. Они рассорились из-за меня, но оба здесь – рядом со своей дочерью.
Валерия молча протягивает мне стакан с сердечком и входит в больничную комнату.
– Алекс… – тихо зовёт, – Алекс, твой кофе.
Он поднимается, принимает из её рук стакан и на время застывает, словно пытаясь окончательно проснуться. Затем совершает резкое движение, и вот уже его щека прижата к животу жены. Он обнимает её обеими руками, с силой вдавливая в себя. Она зарывает пальцы в его волосы и делает это с такой нежностью, что он стонет.
– А твой кофе… где? – внезапно спрашивает её.
– Выпила.
Он переводит взгляд на меня, и выражение его лица из страдающего трансформируется в железную маску.
– Выпила, говоришь…
Отец спокойно возвращает жене свой кофе, поднимается, снимает со спинки кровати пиджак. Я тоже поднимаюсь.
– Через час в офисе, в моём кабинете, – назначает.
Sia – Angel By The Wings (from the movie "The Eagle Huntress")
В его кабинете ни один из нас не включает свет – нет надобности: огни города освещают наполовину прозрачное помещение. Это одно из самых впечатляющих мест, какие я видел в своей жизни.
Отец открывает спрятанный в одной из чёрных панелей стены бар, достаёт бутылку и два низких бокала.
– Зачем? – спрашивает.
Я так давно уже жду этот вопрос, что… не хочу отвечать. Важным теперь стало совсем другое.
– Как ты узнал?
– Как? – только в этот момент он позволяет своему взгляду встретиться с моим. – Эштон, я никогда не считал тебя идиотом, и, кажется, не давал и тебе повода думать так обо мне.
– Как ты узнал? – повторяю свой вопрос, и, честно говоря, не понимаю сам, откуда во мне взялась вся эта смелость и даже агрессия.
– Хочешь знать, была ли это Софья?
– Нет. Хочу понять, как давно ты знаешь.
Он морщит лоб и смеётся. Невесело. Горько.
– Соня молчала, молчит и будет молчать. И это и есть ответ на твой вопрос.
Я смотрю в его глаза, пытаясь хотя бы в них найти ответы, потому что слова этого человека не способны внести ясность в мои вот уже три месяца спутанные мысли.
Он видит это и разъясняет мне, как пятилетнему ребёнку:
– Как думаешь, много ли наберётся в жизни моей дочери парней, которых она покрывала бы с таким… остервенелым упорством? Даже учитывая всю грязь и жестокость случившегося? Правильно, Эштон! Такой есть только один – ты! И, я думаю, совсем уж не стоит упоминать о службе безопасности, которая спустя сутки это подтвердила.
– Почему ты до сих пор молчал? – мне важно это знать.
Он замирает, проводит ладонью по подбородку и смотрит не на меня, не на город, а будто в глубины самого себя.
– Хотел понять до конца, что ты за человек. Признаешься сам или так и будешь прятаться за чувствами покалеченной физически и духовно девочки.
– Я не прятался…
– А что ты делал?
– Я не знаю… Я… думал! Думал, как выгрести из этого дерьма!
– То есть, о себе думал?
– Не о себе… точно не о себе. Я не насиловал её. Это был просто жёсткий секс…
– Лучше заткнись, Эштон! – внезапно рычит он. – Лучше заткнись, или я решу, что тебе нужны уроки того, как следует обходиться с женщинами в постели! – в его тоне появляется сарказм. – Или, может, тебе и впрямь это нужно? Может быть, ты хочешь, чтобы я популярно, как отец сыну, объяснил тебе, что следует делать с девушкой, согласившейся с тобой переспать?
– Нет, не нужно. Но я не насиловал её…
– Чёрт возьми, Эштон! – теряет он, наконец, самообладание. – У меня их были сотни… сотни! И ни одна из них не ушла из моей постели хотя бы с одним синяком!
– Да, знаю я! Наслышан!
Ещё бы, о нём же до сих пор ходят легенды. А с тех пор, как он стал спать только со своей женой, его образ получил ещё больше загадочности. Теперь женщины произносят его имя почти с мистическим придыханием, будто мой отец не обычный человек из плоти и крови, а древнегреческий недостижимый для простых смертных бог. Собственно, он и для меня именно им и являлся все последние годы… Да почему последние? Всю мою жизнь!
– У неё всё тело было в синяках! Голова разбита!
– Она упала… – пытаюсь встрять, но так тихо, что сам себя едва слышу. – На видео это видно…
– На неё ещё неделю после твоих «ласк» без слёз и взглянуть было невозможно!
Отец резко опрокидывает содержимое бокала себе в горло, закрывает глаза, скривившись.
– Мой сын изнасиловал мою дочь!
– Я не насиловал её… – повторяю.
Я не знаю, откуда во мне эта одержимая потребность оправдаться, донести до него главное – я не поднимал на неё руку. Нет, не так – хоть немного очиститься в его глазах. И хоть и чувствую себя первоклассником, снова повторяю:
– Я НЕ НАСИЛОВАЛ ЕЁ!
– А что ты делал? – совершенно спокойно спрашивает он, заглядывая в мои глаза.
– Воспитывал.
– Что?
На этот раз, кажется, мне удалось пошатнуть его знаменитую выдержку.
– Это было лекарство от затяжной хвори, – удаётся, наконец, выразить свою мысль.
Отец резко дёргается и, прежде чем я успеваю что-либо сообразить, наносит только два метких удара: в лицо и живот.
На мгновение свет меркнет для меня, земной шар останавливается, но не для того, чтобы дать возможность перевести дух, пережить острую боль, а для того, чтобы я чётче услышал его голос.
– Не приведи тебя бог, щенок, пережить эту боль, когда кто-нибудь решит так же «воспитать» твоего ребёнка! – цедит сквозь зубы.
Пока я силюсь прийти в себя, он покидает поле битвы и напоследок бросает:
– Завтра летишь в Австралию. Будешь реанимировать отмирающие ветки. И мозги свои на место вправлять.
И в этот момент я, наконец, окончательно осознаю источник свой неприязни к Софье: всё дело не в ней, а в нём! Это он относится к ней так, будто она не человек, а диковинное растение в оранжерее. Это он оберегает, нежит её и лелеет, закрывая от мира и от настоящей реальности. Это он отдаёт ей всю свою любовь, забывая о других своих детях. Он – идеальный отец для всех, но любит только одного – Софью.
