Kitabı oxu: «Наблюдатель»
«…Сойти с ума, имея на то причину – в этом нет ни заслуги, ни подвига, но совсем иное дело утратить разум, когда для этого нет никаких поводов.»
Мигель де Сервантес Сааведра. «Дон Кихот»
…Тишина заполняет всё. Что-то серое ворочается в глубине, какая-то необъяснимая радость переполняет сознание с привкусом боли… Солнце – словно матовая лампочка… Мёртвый город… Сирена, изводящая своими приливами и отливами. Туман рассеивается, солнце превращается в ослепительное пятно; оно отскакивает от асфальта, стен, окон и врезается в глаза. Огромные штабеля железобетонных блоков, танки, беззвучно проезжающие по пустынным улицам… Жерла их пушек – врата в ничто. Они бесстрастны, они присланы собирать информацию об этом мире, и они рыщут по вымершему городу в поисках объекта исследования…
…Она стоит на балконе и смотрит вглубь комнаты; луна нимбом висит над её головой и её груди – ещё одна пара глаз – напряженно смотрят на меня.
«Тебе опять приснился кошмар?»
«Нет. Не может присниться то, чего не было и чего не будет…»
« Ты хочешь, чтобы я думала именно так, а не так, как хочу этого я?»
«А чего ты хочешь на самом деле?»
Тиканье дешёвых ходиков – метроном, отсчитывающий музыку, звучащую за пределом слуха. «Иди сюда.»
«Не хочу».
«Тогда оставайся там…»
«Я не хочу и этого.»
Её лицо наплывает на меня, заслоняет лимонные окна, её губы произносят слова, но кто-то выключил звук; они шевелятся на неподвижном лице, словно живут самостоятельной жизнью.
«Где ты?»
Темнота. Это её крик. Она плачет?
«Почему ты плачешь?»
«Где ты? Кто здесь?»
«Здесь только ты и я.»
«Но я тебя не вижу!»
«И я не вижу тебя. Мы теперь нечто иное, не он и она, а – оно…»
«Мне страшно…»
«Это глупо.»
…Она спит. Почему она спит, когда я не могу уснуть?
…Море, полное звёзд в глубине, сипло дышит. Душная ночь. Какие-то тени бродят среди кустарника. Опоздавшее облако спешит за своими родственниками на юг…
Холодный пол приятно холодит ноги. Шорохи, скрипы досок…
Она вздыхает во сне. Я сажусь на пол рядом с кроватью, смотрю на её временно умершее лицо… Но почему временно? Она мертва. Да, она мертва, она дышит, но она мертва…
Неужели у смерти такое глупое лицо? …Сосновый гроб, кладбище, похожее на помойку, вывороченная земля, пропитанная тленом… Кого это хоронят? Пьяный могильщик – обязательный атрибут ритуала смерти.
«Не всё ли вам равно?»
«Это её хоронят?»
«Нет. Её похоронить никак нельзя. Закапывают манекен.»
«Зачем?»
«Зачем?» – могильщик держится за лопату, чтобы не упасть от смеха…
Я иду по мертвым жёлтым листьям к гробу.
«Что ты видишь?»
Она молчит. Она дразнит меня?
«Что ты видишь?!»
«Не кричи.»
Она открывает глаза.
«Ничего не вижу.»
«Почему?!»
Она поворачивается на бок в постели и дотрагивается рукой до моего лба.
«Ты болен?»
«Не знаю.»
Она встаёт, ходит по комнате; я не могу понять логики её движений – они кажутся бессмысленными – проводит пальцем по книгам, щёлкает по листку цветка и, завершая какой-то таинственный обряд, останавливается посреди комнаты, разглядывая всё так, словно видит эту комнату в первый раз. Проводит руками по бёдрам, животу, груди… Закидывает руки за голову, изгибаясь всем телом…
«Я есть хочу.»
…Жёлто-зелёная кухня, кровавый абажур, шипящая яичница. Она жадно пьёт холодную воду, и капли воды стекают по горячему телу, пахнущему чем-то животным… Забирается с ногами на стул и начинает накручивать на палец руки волосы лобка…Закипающий чайник истерично гремит крышкой…
«Не выдумывай.»
«Что? Что «не выдумывай»?»
«Чушь.»
«Я не выдумываю. Я вижу. Ешь», – ставлю перед ней яичницу.
«Пусть остынет… Я не умирала.»
«А что же тогда?»
Она притягивает мою голову к своему животу, я ощущаю его горячность, его колыхание, биение какой-то жилки под кожей. Она запускает свои руки мне в волосы и лохматит их.
Я отстраняюсь, смотрю ей в глаза: она улыбается, но не мне – её взгляд проходит беспрепятственно сквозь меня… Я провожу языком по её соску, она вздрагивает и глядит мне в глаза.
«Ты вернулась?»
Теперь она улыбается мне.
«Где ты была?»
«О! Хочешь устроить мне сцену? Ты играешь не по правилам…»
«Я закурю?»
«Кури.»
…Дым уплывает в открытое окно. Я играю не по правилам: забыл роль, несу отсебятину, я запутался в простом и не могу собрать в целое гору бессмысленных деталей, которые раньше двигались и жили. Что происходит? Почему я участвую в этом, когда должен был бы только наблюдать, не имея права на собственное мнение… Все построения, все формулы летят в бездну… Почему? Где эта ошибка, в чём она? Когда я переступил черту, за которую нельзя переступать?
«Задавать вопросы легче, чем отвечать на них,» – говорит она с набитым яичницей ртом…
…Лица, фигуры, тени… Они движутся, что-то делают… Белая комната с красным полом… Железное звяканье инструментов....
«Мы его вытащили,» – голос из ниоткуда, возникающий прямо в мозгу. Боль. Невыносимая боль, что нет сил закричать… Отрезанные уши, обожжённые руки, кастрированные фаллосы, Босх на стене, лезущей в глаза, головы, насаженные на пики.
«Где я?»
«На фабрике,» – каждый звук голоса бьёт с ужасающей силой в лоб.
«Что со мной?»
«Вам нужна реконструкция и мелкий ремонт…»
«Говорите потише…»
«Что?» – раскат грома.
«Говорите потише…»
Всё расплывается, несётся куда-то в сторону, я вижу только тело на белом столе, раскрашенном странными ярко-красными пятнами…
«Чёрт, мы его опять теряем!» – бесчисленное множество голосов сплетается в канонаду разрывов… Тишина. Словно выключили магнитофон. Музыка. Хор. Звуки. Система звуков нисходящая с недосягаемых вершин… Музыка вибрирует, проникает в меня, я начинаю биться в такт внешнему пульсу… Я чувствую движение вокруг, нет, это я сам начинаю двигаться, а всё на самом деле остаётся на месте, я несусь через построения непонятной гармонии, через толщу бесчисленных звуков… Всё быстрее и быстрее; музыка разрешается невообразимым аккордом, который начинает нестись за мной вослед… Он звучал всегда и будет звучать вечно. Он пронизывает мой мозг миллиардами острых иголок; я слышу его во всех диапазонах – от запредельных дискантов, до утробных басов, каждое колебание, каждый обертон… Я – пустота, определённая из вне неким полем, голубым сиянием искр…
«…Боже, как ты меня напугал!» – она сидит на казенном стуле с инвентарным номером 220870 у изголовья моей постели… Серая комната…
«Здесь пахнет смертью.»
«Что?» – она недоумённо смотрит на меня.
«Здесь пахнет смертью… Я умер?»
«Нет, ты жив. Всё будет хорошо, ты поправишься…»
«Откуда эти звуки?»
«Какие звуки?»
«Слышишь?»
«Это радио.»
«Что передают?»
«Баха.»
…Вселенная в кружке с бразильским кофе: при рождении она движется, несётся во всеобщем круговороте, но вот её кружение замедляется, она начинает растворяться в чёрно-коричневой пустоте… Охлаждается и умирает…
… «Знаешь, у меня такое чувство, будто из меня вынули что-то и не поставили обратно на место… Так, наверное, чувствует себя машина, когда из неё выбрасывают кажущуюся не нужной
деталь…»
«Ха!» – усмехается таксист, везущий куда-то меня с нею. Она смотрит в запотевшее окно: мимо мелькают размытые тени.
«Это дождь?.. Мы едем домой?»
«Да» – как устало звучит её голос…
«Да» – дождь или «да» – домой?»
«И то и другое…»
«Я долго умирал?»
Шофёр смотрит на меня в зеркальце заднего вида.
«Полгода» – отвечает она. «Сейчас уже осень.»
…Осень… Серое небо. Лысеющие тополя… Запущенный парк… Горький дым от костров с горящей листвой… Открытое дешёвое кафе, столики в белой облупленной краске… Бездомный пёс с глазами святого великомученика сидит у мангала в бессмысленной надежде получить кусочек липкого, красно-сиреневого мяса…
Это один из осенних дней, когда на улице до странного тепло, сыро и неуютно…
Она просит меня купить шашлык для собаки. Я иду к мангалу, где колдует заросший щетиной грузин и покупаю порцию жареного мяса. Отдаю его собаке, и пёс на глазах превращается в жалкое создание, мучимое голодом. В его глазах появляется блеск раболепия, а завораживающая печаль в осмысленном взгляде исчезает бесследно… Он виляет хвостом, он готов оказать любую услугу… Куда исчезает его одухотворенность? Мне становится противно и я ухожу вглубь парка. Она догоняет меня, а следом за нами семенит пёс…
Мне стыдно… Как жалость унижает нас и жалеемых нами… Я прогоняю пса, а он всё равно плетётся следом…
…Старая, гниющая эстрада, скамейки… Она танцует менуэт, скользя по мокрым доскам сцены.
«Скажи, чтобы ты делала, если бы я умер?»
«Ничего.»
«Совсем?»
«Нашла бы себе другого.»
«Но ты бы помнила меня?»
«Не знаю.»
Собака, добровольно продавшая свою свободу за кусок мяса, лежит у меня в ногах. «Как мы назовём его?»
«Максом.»
«Максом?»
«Да. У нас с мамой был пёс и мама звала его Максом». Она спрыгивает со сцены и бежит ко
мне.
«У тебя была мама?»
«Почему была? – удивляется она. – Мама жива.»
Она хватает пса за уши и играет ими – Макс терпеливо сносит её выходку и улыбается, высунув язык.
«Смотри! Он улыбается!» – кричит она и прижимает к груди собачью морду.
…Таксист включает магнитофон, из которого начинает выпирать какая-то пошлая музыка с ещё более пошлыми словами. Движение укачивает и я проваливаюсь в дрёму…
«Ну, вот мы и дома,» – говорит она.
Я открываю глаза: машина стоит у подъезда.
…Сквозняки на лестничных клетках, развороченные почтовые ящики… Исписанные стены… «Здесь что, была война?» – спрашиваю я.
«Нет, просто дети выросли и теперь самоутверждаются.» – она открывает коричневую дверь и заводит меня в прихожую…
…Липкая летняя ночь. Кончится ли она когда-нибудь?
«Иногда мне кажется, что ты…»
«Сумасшедший?»
«Нет – она усмехается. – К этому бы я как-нибудь приспособилась… Тут другое…»
«Что же?»
Она ложится на меня сверху и я чувствую жар между её ног…
«Мне кажется, что ты не отсюда…»
«То есть?»
«Ну, не из этого мира… Из иного…»
«Ты думаешь – подобное возможно?»
«Кто знает, что возможно, а что нет?»
«Хорошо. Предположим, я из другого мира… Это пугает тебя?»
«Нет,» – она качает головой.
«Это неприятно?»
«Нет.»
«Каково же это тогда?»
Её язык проскальзывает под мой…
…Может быть всё это иллюзия? Или иллюзия иллюзии? Явь, сон? Да, сон, детский сон с голубым небом и белыми ватными облаками, висящими так низко, что кажется – приставь к ним лестницу и можешь забраться на них…
Но как я могу помнить и ощущать, если всё это было не со мной? Более того – вообще не было… Почему я никак не могу собрать воедино то, что знаю и то, что чувствую? Почему возможность потерять так угнетает? Бред? Нет, сумасшествие было бы избавлением от муки
мышления. Мне кажется – я забыл что-то очень важное… Но что? Память подсовывает какие-то эпизоды, о которых я и не подозревал… Или это не память?
Надо сосредоточиться: я, наверное, оперирую непроверенными данными… Но даже если это и так – как проверить их несоответствие настоящему?..
…Она на кухне. Будто сошла с картин малых голландцев. Готовит ужин. Режет лук. Плачет.
«Тебе больно?»
«Нет.»
«Почему ты плачешь?»
«Лук.»
«При чём здесь лук?»
«Погуляй с Максом пока я готовлю.»
«С кем?»
Она поднимает на меня глаза. Слёзы уже высохли и в её взгляде… не могу определить что: лёгкое беспокойство? настороженность?
Стало как-то вдруг холодно – я чувствую за спиной присутствие какого-то существа… Оборачиваюсь – собака…
«Хорошо,» – горло почему-то пересохло и слова больше походили на хрип, чем на речь…
Мы идём с собакой в ближайший сквер, грязный снег хлюпает под ногами, я сажусь и наблюдаю за псом: тот носится от дерева к дереву, лая на ворон.
Как всё сложно. Сколько условностей. Взять хотя бы пса – он состоит из тех же молекул, что и вороны, на которых он лает. Только они соединены в другом порядке… И так всё вокруг. Во всём можно найти систему и перекроить на другой лад, чтобы получить нечто иное…
Но чувства… Возможно ли перевести их в формулы, какими бы сложными те ни были? Каждый раз, когда кажется, что нашёл ключ к решению задачи – всё переворачивается с ног на голову и приходится начинать сначала…
…Она ведёт меня на выставку в музее…
На белых стенах – кроваво-золотые квадраты и прямоугольники…
Гнусавый голос экскурсовода распространяется об иконописных школах в соседнем зале…
Лики… Почему-то не приходит на ум назвать это как-то иначе: все остальные слова не уместны.
И до смешного просто – доска, краски, смешанные в определенной пропорции, лак… Но – если бы всё… Взгляды. Они движутся за нами, от них невозможно укрыться, их чувствуешь спиной, кожей, через расстояния и препятствия…
«Мне не по себе… Пойдем отсюда.»
«Что такое?» – спрашивает она, не отрываясь от какой-то иконы, словно играет в гляделки с изображённым на ней святым…
Я отхожу к окну и смотрю на клёны, растущие у музея. Затылок начинает гореть – взгляды с этих мёртвых досок вползают в мой мозг, какой-то острый гудящий звук проделывает тоннель в голове от уха до уха…
Это всего лишь воображение, они не могут видеть – они мертвы, а живо только то, что движется и реагирует на раздражение… Написавшие их – давно стали глиной, а они – всего лишь слепки с трупов, бывших когда-то живыми. Нельзя, нельзя приблизиться к ЭТОМУ – оно тут же убьёт любого смельчака, а то, что он создал – останется уродливой попыткой достижения совершенства… Но зачем? Ради чего? Ради этого глупого висения на белоснежных стенах? Разве мудро искать красоту в мёртвом? И бесполезно пытаться запечатлеть живое? Ведь оно всегда грубее, оно пахнет потом, а не благовониями, оно ест простую пищу, а не небесный нектар… Зачем умерщвлять его, пусть и ради бессмертия?..
В зале оживление – входит группа людей в чёрном; какой-то церковный чин в сопровождении монахов. За ними семенит гнусавая экскурсоводша.
Взгляды потухают, теряя свою гипнотическую силу, замыкаются в себе, словно чёрные рясы напомнили им о чём-то больном…
Рядом с ней стоит старик, они разговаривают, не замечая ничего вокруг. Я подхожу.
«Здравствуйте…»
Старик оборачивается ко мне:
«Здравствуйте, здравствуйте!» – говорит он, наклонив голову на бок.
«Простите, что нарушил ваш покой – но вот увидел вашу спутницу и не мог себе позволить, чтобы такая красивая женщина скучала в одиночестве… Ещё раз прошу прощения и удаляюсь, дабы…» Он поклонился и направился к выходу из зала.
«Забавный старик.»
Она молчит, улыбаясь чему-то услышанному…
Старик останавливается в дверях:
«Вы верующий?»
«Я?»
«Да.»
«Нет.»
Он улыбается: «Впрочем, это не важно… Храни Вас Бог», – и исчезает в проёме дверей. Чёрные рясы гасят золотое сияние…
…У неё день рождения. Ужасный день. Множество каких-то малознакомых людей; школьные подруги, сослуживцы с сослуживицами.
Я хожу из комнаты в кухню и обратно, натыкаюсь на них везде… Какие-то безумные серьёзные разговоры о тряпках, детях, интригах, футболе… Экспериментальный театр без актёров; зрители сами играют пьесу. Импровизация на ходу. Абсурд.
У одной гостьи невообразимое лицо: глаза смотрят на соседа, а рот разговаривает с другим. Пытаюсь повторить её выражение лица, но не могу.
Она, как причина торжества, сидит во главе захламленного стола: замечает мои гримасы и делает мне огромные глаза… Я выхожу на балкон, куда выдворен Макс, мешавшийся под ногами.
Двое субъектов курят, выясняя степень уважения друг к другу… Полный дом роботов, запрограммированных на самоуничтожение…
Всё в синем, сизом тумане…
Субъекты, побросав окурки – искры в темноту, уходят в комнату…
Макс шумно вздыхает.
«Собака, почему ты собака? Молчишь?»
Пёс искоса смотрит на меня и ложится, поджав лапы.
«Знаешь, Макс, что роза пахнет розой? Хоть розой назови её, хоть нет?..»
Иногда я ловлю себя на мысли, что завидую этому бездомному псу, его всетерпению и умению молчать…
…Тёмная прихожая.
«Ну вот мы и дома,» – повторяет она. Её рука тянется к выключателю.
«Не надо. Не зажигай света.»
«Хорошо.»
Как здесь всё изменилось: я забыл эти вещи – шкаф, антресоли, вешалку, зеркало… И они забыли меня тоже; придётся снова учиться жить с ними.
«Что тебе сказали на фабрике?»
Она уже на кухне, ставит чай.
«На какой фабрике?»
«То есть… Я хотел сказать – в больнице. Что тебе сказали в больнице?»
Её силуэт появляется в проёме двери.
«Это зависит от того, что ты хочешь услышать…»
«Правду.»
Она, привалившись к косяку, спускается на пол:
«Врач сказал, что тебе осталось чуть больше года…»
Я сажусь рядом с ней:
«Он это знает или ему кажется?»
«А разве есть разница?»
«Наверное, есть. Хотя, может быть, и нет.»
Она опускает свою голову мне на колени.
«Что же со мною было?»
«Кома.»
«Как странно…»
«Что?»
«Полгода – нигде… Как в фильме: «Прошло полгода.» Или «Через год», или «Через десять лет.» Я опоздал на полгода. Мне придётся тебя догонять…»
«Зачем? Я же здесь…»
«Нет… Ты здесь такова, какова должна быть сегодня, а я – таков, каким был полгода назад, тот, каким я должен быть – станет мной только через полгода…»
Она закрывает мне рот рукой – я чувствую её теплые пальцы на своих губах.
«Помолчи, прошу тебя…»
…Беспощадный август… Божественный, насколько может быть божественным развратник.
За окном электрички несётся к закату истерзанная, безобразная земля и не менее усталые животные на ней.
Наши тела перемещаются в пространстве в угоду вымышленному смыслу; они движутся в такт ими же придуманному ритму, соблюдая все, собою изданные, законы…
Я боюсь никогда не постигнуть этого: я не чувствую, а то, что чувствую – какое-то подобие чувств, но если не предаваться самоуничижению, то можно прийти и к противоположному – я чувствую то, чего не чувствуют остальные. Она не в счет.
Но с каждой секундой первопричина уносит нас друг от друга в разные стороны… Если бы понять её смысл в, казалось бы, бредовых вывертах… Одни многоточия… Словно студент с отчаяньем глядишь на неимоверные тома, которые надо прочитать за ночь…
Вопросы выедают изнутри, они будто очередь с развитыми локтями – бьют больно и
метко…
Отчего? Почему?
Она сидит напротив меня, погружённая в порядком обтрёпанную книгу…
«Что ты читаешь?»
«Стругацкие… «Трудно быть богом»
Трудно быть богом… Ещё труднее стать человеком… Ещё труднее быть чистым листом бумаги, изначально таящим в себе похабщину или шедевр; как белоснежный холст изначально содержит в себе все краски будущей картины…
…Темнота вплывает в мозг, заливая собой все полутона и светотени…
Красные искры вспыхивают в бездне мрака… Покоя. Так хочется покоя; чтобы всё пришло хотя бы на миг в шаткое равновесие…
Бесконечный коридор с множеством дверей, потолок, посеревший от усилия, сдерживает огромные массы земли над собой. Продолговатые тела ламп, светящиеся холодным голубым светом…
Где-то за стеной, за одной из этих дверей, страшная бесшумная машина – она разлагает всё, что в неё ни засунут, на атомы, разгоняя их до немыслимых скоростей. Она бесстрастна, последовательна и логична. Она над временем и пространством – она измеряет их, ведёт отсчёт и хладнокровно констатирует происходящие изменения во вне…
Это часы. Огромные башенные, настенные, каминные, напольные, ручные, дешёвые и дорогие, механические и электрические… Система шестерней и электрических цепей, система безучастная и равнодушная…
Её движение в никуда из ниоткуда, из бесконечности в бесконечность пронизано смертельным холодом безжизненности…
Тысячелетия, исчезающие в железном механизме, уносят за собой жизнь, словно жизнь это то, что часы едят, как люди едят пищу для того, чтобы жить…
…Пустынный перрон. Дачная станция. Где-то здесь живёт её тетя со своим мужем. Она говорит – мы им «снег на голову»
Солнце касается горизонта, когда мы входим в дачный поселок. Косые рыжие лучи скользят по пыльной земле, по прибитой зелени…
Вечер конца лета не спутать ни с какими другими вечерами. Его особенный, уже чуть прохладный сумрак, невозможно спутать с майскими вечерами, предчувствующими зной лета, а августовские вечера – первое дыхание сна…
…Её тётя со своим мужем кормят нас ужином на веранде… Ветер шуршит в листьях черёмухи; тетя говорит безумолку…
«…Это, наверное, генетическая память – ведь наши с твоей мамой родители были крестьяне – всю жизнь на земле. И вот, хотите верьте, хотите нет, я, окончившая институт и университет, не могу найти наибольшего удовольствия, чем копание в своём саду… Честное слово – сама не знаю что и откуда берётся; просто делаю по наитию и всё получается так, как я хотела…»
Приятная истома окутывает меня, проникает в тело, звуки становятся всё глуше и тише – я перестаю разбирать слова, только и вижу: открытая веранда, белоснежная скатерть на старом овальном столе, ультрамариновое небо, густеющее на глазах, тени на белом, крашеном потолке от красного абажура – какие-то мотыли бьются в его перевёрнутой чаше, картина отодвигается от меня; словно я зритель, любуюсь ею, то отхожу от стены, где она висит, то снова приближаюсь к ней… Тётин супруг курит через мундштук папиросу – синий дым вьётся прихотливо и непонятно: то бьётся тонкой острой струёй вверх, то вдруг начинает заплетаться в изысканные круговороты, зигзаги… Он сливается сам с собой, даёт побеги и отростки, он растёт в могучую крону тумана, плывущего под потолком, состоящего из ранее выдохнутых облаков и прибывающих к ним новых…
В углах притаился тёплый сумрак, словно какой-то зверь, ждущий, когда погасят свет и уйдут отсюда – тогда это его царство. На бревенчатых стенах выступают жёлтые тягучие капли смолы. Картина, где всё движется, живёт, обрамлена рамой наступающей августовской ночи.
Она улыбается, слушая тетю; помешивая ложечкой давно остывший чай, склонила голову чуть на бок… В глазах насмешливость и озорство; милая детскость, одновременно напускная и искренняя наивность, послушная проказница, терпеливо выслушивающая нравоучение, чтобы потом всё равно поступить по-своему…
Совсем не хочется покидать уютное плетёное кресло, эту веранду, не хочется не то что вставать, а двигаться вообще… Сидеть и наслаждаться теплом и покоем… Она заговорщицки смотрит на меня, и я понимаю – это мне не будет позволено…
… На окраине парка несколько старых домов, их скоро снесут. Разбитые окна – словно выжженные глазницы; из них ощутимо струится боль… Груды мусора; выброшенные хозяевами ненужные, старые вещи… Ненужные… Детская коляска, набитая промокшими подшивками журналов, ржавые остовы велосипедов, посуда с отколотой эмалью…
«Грустно, правда?»
«Что грустно?» – она ведёт пса, держа его за ухо.
«Рождались, жили, радовались, огорчались, умирали, а теперь… Теперь здесь пустота – будто ничего и не было. Лишнее брошено, а разве оно лишнее?»
Под ногами хрустят обломки патефонных пластинок…
«Пойдём отсюда,» – просит она.
…Это похоже на то, когда человек умирает на улице от сердечного приступа, а прохожие спокойно идут мимо думая, что он просто пьян…
…Я не знаю, где я и где она; мы лежим на промокшей от нашего пота постели, измождённые и усталые. Ни здесь, ни там. Нигде. Движения воздуха обдают нас тепловыми ударами, мы растекаемся, превращаемся в липкую, горячую субстанцию. То, чем мы стали, становится всё тоньше и тоньше, доходя до безумно малой величины; комната, дом, сад, всё покрыто нами – немыслимо тонкой, расплывающейся материей; чувствуется каждый камешек, каждая травинка, каждая песчинка на пляже; вот песок становится мокрым – невдалеке тёплая гладь моря, словно растопленное стекло, и мы вползаем на эту глянцевую поверхность и покрываем её собой, расплываясь всё дальше – к горизонту…
Мы останемся ЭТИМ, мы будем вечно, мы станем частью планет, звёзд и пространств…
…Выйдя из музея, идём по улицам, бесцельно выбирая путь; кругом люди, машины, множество звуков, словно сто оркестров играют каждый свою симфонию. Или даже нет – симфония
одна, только некоторые играют быстрее, некоторые медленнее, кто-то тише, а кто-то громче и звуки накладываясь друг на друга, бьются в каменных руслах, проложенных между домами…
«Ты помнишь, как мы познакомились?»
«Нет.»
«Вернее, как ты выбрала меня?»
«Я? Тебя?»
Её взгляд скользит по витринам. Она хватает меня за рукав и тянет в галантерейный:
«Никак я тебя не выбирала. Просто увидела и всё – ты мой. А я твоя. И чего ты об этом вспомнил?.. Есть тут где-нибудь туалет? Я писать хочу.»
Она исчезает в лабиринте отделов, а я стою у огромных стеклянных дверей и смотрю на улицу: броуновское движение, хаос – порядок беспорядка; всё куда-то несется, сталкивается, отскакивает, несётся дальше, траектории пересекаются, раздваиваются, сливаются… Частицы, движущиеся к им одним известной цели. Из пункта А в пункт Б – сюрреалистично до умопомрачения…
Вдруг… Улица пуста, словно никто и никогда по ней не проходил; я не вижу суеты молекул, я вижу лицо; оно притягивает взгляд. Параллельные прямые в неевклидовой геометрии пересекаются и уносятся в бесконечность пространства, чтобы больше никогда не встретиться вновь. Лицо, бесстрастное и холодное, с какими-то серыми пятнами, намёками на глаза и рот… Улица разрастается в площадь, которую окаймляет Нечто. Оно ревёт вдалеке беззвучно и от этого безмолвного крика волосы встают дыбом. Посреди площади, мощенной булыжником, – железная бочка. Двое в серых костюмах волокут лицо к бочке, полной воды. Стрекотание киноаппарата – это кинохроника. Плёнка заезжена и исцарапана… Из лица вырастает туловище, руки и ноги. Они связаны; двое суют лицо в бочку; ноги дергаются, с одной слетает истоптанный ботинок, и камера наезжает крупным планом на голую пятку в порванном носке, на ней – пожелтевшая мозоль…
Беззвучный рёв сотрясает землю; киноаппарат падает со штатива; плёнка коробится, её разъедают язвы, она вспыхивает и сгорает до белого полотна экрана…
Кто-то дотрагивается до меня, я вздрагиваю и резко оборачиваюсь – это она.
«Что с тобой?»
«Ничего,» – сердце бьётся о рёбра не меньше скорости, с которой мелькали кадры в фильме.
Она недоверчиво смотрит на меня, потом вокруг… Не заметив ничего подозрительного, успокаивается, берёт меня под руку, и мы выходим из магазина…
…Безумный вечер закончился: последние надоевшие гости выдворены, на кухне мойка ломится от грязной посуды. Она снимает праздничное платье и надевает домашний халат…
Макс пирует остатками застолья.
Горячая вода хлещет по грязным тарелкам, смывает губную помаду с бокалов и рюмок.
Я обнимаю её за плечи.
«Не надо. Я устала…»
«Ложись спать, я всё вымою,» – отбираю у неё тряпку и выпроваживаю из кухни.
Когда, домыв посуду, я вхожу в комнату, она спит, свернувшись калачиком и сопит, как маленький ребёнок во сне. Вдруг начинает щемить сердце – её беззащитность, хрупкость… Я сажусь в кресло и смотрю на неё: доверчивость маленького зверька к чему-то огромному и сильному: «Ведь ты не обидишь меня, правда?»
Что же это такое? Раньше ничего подобного не было: все эти метафоры о сердечных болях и муках были всего лишь метафорами. Почему оно так странно болит какой-то ноющей, с приливами и отливами, болью?
Я ложусь на пол, рядом с кроватью; не хочу нарушить её сна, но боюсь заснуть и проснуться, обнаружив её умершей. Она не умрёт. По крайней мере сегодня. Это единственное, что я знаю точно…
… «Если бежать под дождём – промокнешь меньше.»
«Почему?»
«Ну, чем быстрее бежишь, тем меньше капель на тебя попадёт.»
Иногда на неё находит желание объяснять всё и вся на свой собственный лад.
«Ну, а если это не дождь, а ливень?»
«А в ливень нормальные люди сидят дома и вздрагивают от раскатов грома. Вот.»
«А ненормальные?»
«А ненормальные сидят в лу… Это ты про меня?»
Она терпеть не может зонтиков; говорит, что человек с зонтиком смахивает на голосующего
идиота.
Надулась. Делает вид, что обиделась.
«Да нет же, ничего подобного!»
Само оскорблённое достоинство. Как умеет однако заставить почувствовать себя виноватым!
«Ну что ты? Честное слово – я не тебя имел в виду…»
«Кого же, интересно узнать?»
Пытаюсь поймать её за руку и притянуть к себе.
«Но-но, мужчина! Я буду орать: «Насилуют!»
«Ладно, сдаюсь; виноват. Признаю. Раскаиваюсь. Осознал. Прошу помиловать.»
Смягчается: «Ну-у не знаю, не знаю… Подумаю об этом на досуге… Посмотрю на ваше поведение.»
Она позволяет поймать себя. Я покусываю её ухо:
«Ах ты, маленький мерзкий прокурор!»
«Подсудимый! Попрошу без фамильярности!.. Кстати, вот наш автобус…»
По мокрой глянцевой улице движется нечто похожее на допотопного мастодонта: автобус подкатывает к остановке, на которой мы стоим, останавливается, открывает двери, пропуская нас вовнутрь. В его моторе брякают какие-то железки, он тяжело вздыхает, закрывая двери и начиная вновь двигаться по улице… Старый, больной, медленно умирающий зверь…
Pulsuz fraqment bitdi.
