Kitabı oxu: «Ледяная купель. Проза XXI века»
НП «Литературная Республика»
Благодарности:
ЛИТЕРАТУРНАЯ РЕСПУБЛИКА
Директор издательства: Бояринова О.В.
Руководитель проекта: Крючкова А.А.
Редактор: Петрушин В.П.
Вёрстка: Измайлова Т.И.
Обложка: Крушинина В.А.
Книга издаётся в авторской редакции
Возрастной ценз 18+
Печать осуществляется по требованию
Шрифт Serif Ingenue 11
ISBN 978-5-7949-0804-6
Издательство
Московской городской организации
Союза писателей России
121069
Россия, Москва
ул. Б. Никитская, дом 50А/5
2-ой этаж, каб. 4
В данной серии издаются книги
авторов, пишущих на русском языке
в XXI веке
Электронная почта: litress@mail.ru
Тел.: + 7 (495) 691-94-51
© Владимир Хованский, 2022
ISBN 978-5-7949-0804-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
СЛОВО от АВТОРА
Дорогой читатель!
Я очень рад, что Вы открыли мою книгу, и мне хочется надеяться, что она будет прочитана Вами до конца.
В этом сборнике малой прозы есть место и сказочным историям, и реальным событиям, свидетелем, а то и участником которых, был я сам.
Различные по форме, стилю письма и по содержанию рассказы отличаются одной общей линией, единым стержнем, в основании которого находятся извечные ценности – Любовь и Добро.
С пожеланием Любви и Добра,
Владимир Иванович Хованский
СКАЗКИ для ДЕТЕЙ и ВЗРОСЛЫХ
Листик
Случилось это осенью в конце октября. Утром пронзительный блеск солнца разлился по всей округе. Заиграл на блёстках инея, чуть тронувшего остатки поникшей травы, поднял сонных уток над тёмною водою пруда и, плеснув синевы в глубь небес, бросил в неё чёрную россыпь сварливых ворон.
Их крики и гвалт разбудили Листика. Какое-то время он, не открывая глаз, машинально слушал их сплетни, потом чуть приоткрыл свои веки. Так и есть. Ночь унесла соседей слева и справа. Поднял глаза. Только ветки. Только голые дрожащие ветки…
Печаль поразила его в самое сердце. Где Листичка, где его любимая подружка… Ещё вечером они тревожно следили за тем, как порывы ветра, под крики и плач, срывали и уносили их родных и друзей. Как они, отчаянно цепляясь за жизнь, кружились в последнем хороводе, теряли остатки сил и обречённо падали на жухлую траву.
Ему вспомнились первые дни своей жизни, когда, разорвав треснувшую кожицу почки, он просунул головку в узкую щель. Яркий сноп света ослепил его, в ноздри ударил терпкий запах народившейся жизни. Листик вылез из распавшейся почки и задохнулся от солнца, от счастья, от восторженных криков ярко зелёных младенцев. Их было много. Кричали и слева и справа, сверху и снизу. Поминутно лопались почки, и большая белая берёза медленно покрывалась нежно-зелёным пушком.
Тут-то Листик и увидел впервые Листичку. На соседней ветке, почти касаясь его, с тихим шорохом лопнула почка. Зелёная маковка, а затем и головка на длинной шее, показались в открытом проёме. Два изумруда с любопытством уставились на него. А он утратил дар речи. Ведь женщину Листик увидел впервые…
Придя в себя, он прошептал:
– Я – Листик…
– А я – Листичка, – улыбнулись изумруды.
– Я видел, как Вы появились на свет…
– А я рада, что родилась рядом с Вами…
Так завязалась их дружба. Листик не расставался с Листичкой, ведь веточки, на которых родились они, росли совсем рядом. Днём они вместе с соседями обсуждали разные новости и со смехом рассказывали весёлые истории. По утрам умывались росой, а когда начинал идти дождь, наступал «банный день». Так в шутку называли они дождливые дни.
Когда дул северный ветер, старались прижаться друг к другу, чтобы было теплее. Когда припекало солнце, сонно дремали. Смеркалось. Листик желал Листичке спокойной ночи, бережно опускал её ладошку в свою, и они закрывали глаза.
Конечно, не всё и всегда было гладко. Комары досаждали назойливым писком, толпились бестолковые мошки, больно задевали крыльями птицы. Но всё это были мелочи жизни.
А вот тлю, майских жуков и гусениц листья смертельно боялись. Настоящие бандиты и убийцы! Они поедали листочки. Ели… живых! И нельзя было от них убежать – мама-берёза крепко привязала детишек к себе.
К счастью, судьба хранила молодую пару. Безмятежно прошли май, июнь и июль. Листик с Листичкой набрали силу, жизненный опыт и мудрость. Наступил август. Как-то Листик заметил в зелёных кудряшках Листички желтоватую прядь.
– Ты что, красила волосы? – удивился он.
– Старею я, милый, вот что, – грустно улыбнулась Листичка. – Присмотрись-ка к другим…
И правда: у многих собратьев тоже появились жёлтые пряди. Мало того, в жёлтый цвет окрасились и руки, и ноги. Да и мама-берёза начинала пестреть. Жёлтые пятна появились и в её пышной зелёной кроне.
А тут ещё и сарафанное радио разнесло неприятную весть. Будто бы самые первые листья видели странного старца. Тёмно-коричневый, иссохший до невозможности лист утверждал, что родился ещё в прошлом веке. Пережил весь зелёный народ, живший на маме-берёзе, пережил страшный холод и голод и утратил смысл жизни. Через несколько дней он исчез.
Этот рассказ оставил неприятный осадок. С некоторых пор Листик стал замечать перемены в себе. Он начал желтеть и худеть, раздражаться и брюзжать по пустякам.
– Боже, да ведь я настоящий старик… – однажды воскликнул он про себя. – А как же Листичка?
А Листичка, и пожелтев, не утратила своей красоты. Жёлтый цвет был ей явно к лицу.
Ностальгия появилась в их долгих беседах: как молоды мы были…
Промелькнул сентябрь с его «бабьи летом», побежали-полетели деньки октября. Погода испортилась. Дул северный ветер, секли мелкие острые капли дождя. К вечеру он вроде утих, но настроение у обоих было неважным. Вяло пожелав Листичке спокойной ночи, Листик забылся тревожным сном…
Он ещё раз огляделся. Никого. Один, он один остался у мамы-берёзы. Её последний сынок. И снова печаль навалилась на сердце: Листичка, Листичка, как же ты могла уйти без меня…
Листик стал вглядываться в разбросанные по траве жёлтые пятна. Кое-кого он узнал. Вон, знакомая с третьей ветки налево, вон её соседка, а вот и сосед, висевший прямо над ним…
В глазах зарябило. Он наклонился и… свет померк в его глазах. На траве, почти под ним, лежала Листичка. Его родная Листичка лежала и глядела на него.
Он закричал изо всех сил, что любит её, что не может без неё жить… Но голос его, как и у всех листьев, был тих и похож на шорох. Листичка не могла разобрать его слов, и только виновато улыбнулась ему. Беспомощная и нежная…
И тогда Листик начал молиться. Он молил Вышние Силы, чтобы поднялся ветер. Он молил ветер, чтобы тот забрал его у мамы-берёзы. Он молил свою маму, чтобы она не держала его…
И откуда-то взявшийся ветер легонько обнял Листика и мягко оторвал его от ветки. Листик, почувствовав свободу, начал медленно и плавно кружиться и потихоньку терять высоту, не спуская с Листички глаз. Вот она уже близко… Вот она совcем рядом… И Листик мягко опустился на траву рядом с любимой…
Он и Она
Они познакомились в страшной тесноте и давке огромного товарного вагона. Могучий поезд, легко рассекая вечерний воздух, всё дальше уносил их от родимых мест, от знакомой до последней былинки опушки, где ещё недавно шумела заповедная ясеневая роща. Теперь её не стало. Топор и пила ураганом прошлись по могучим деревьям, оставив от них лишь жалкие останки пней, да безобразные кучи хвороста, брошенные, как попало.
Так бежит армия, разбитая в жестокой битве, бросая на произвол судьбы трупы своих солдат, обозы и артиллерию. Страшное и тяжкое зрелище.
– Вы, кажется, стоите на моей ноге, – жалобно пискнула Она. – Мне больно…
Он попытался сдвинуть свою правую ступню, однако сжатый со всех сторон слепой и тёмной массой толпы, попавшей в ловушку тупика, лишь бессильно вздохнул и, скосив глаза, взглянул на свою соседку.
Даже сумрак, сгустившийся в углах вагона, даже пыль, дрожащим покрывалом обволокшая их, не могли скрыть овала прекрасного лица. Закусив губу и запрокинув голову, Она, казалось, держалась из последних сил…
Только на рассвете следующего дня колёса вагона стали стучать на стыках рельсов всё реже и реже, и, наконец, шумно выдохнув из усталой груди остатки истончённого пара, поезд остановился. Все напряглись в ожидании, но прошёл час, затем другой, прежде чем послышались грубые мужские голоса, двери вагона, сопротивляясь, мелко-мелко задрожали и, повинуясь чётким движениям умелых рук, с протестующим воплем раздвинулись.
– Ого, сколько их здесь, – сказал здоровенный верзила своему напарнику, – зови подмогу…
В ожидании он уселся на ящик из-под яблок и, греясь на солнце, лениво смотрел на обшарпанный станционный пейзаж, шумно плевал, норовя попасть в одну ему лишь видимую цель и жестоко скрёб свою кудлатую голову…
Страх потерять Её сковал его волю, лишил способности рассуждать и действовать.
«Только вместе, только вместе… вместе, вместе, вместе!» – стучало, пульсировало в нём, исходило криком.
– Только вместе… – вдруг выдохнул он вслух и с отчаянием посмотрел Ей прямо в глаза.
Она не отвела их, лишь что-то дрогнуло в распахнутых настежь зрачках, и они поплыли куда-то вверх и в сторону, далеко-далеко от всей этой грязи и смрада, от этого кудлатого громилы с его бездонным чревом, набитого одной лишь вязкой и едкой слюной…
Грузчики быстро и споро опорожнили вагон, погрузив роскошный ясеневый паркет в огромный крытый грузовик. Шофёр с силою крутанул ручку, заставив машину поперхнуться от неожиданности и зайтись частым мелким кашлем, затем вскочил в кабину и, махнув на прощание рукой, повёз драгоценный груз к недавно построенному громадному зданию в самом центре города.
Судьба. Пожалуйста, не говорите, что судьбы нет, что это бабушкины сказки. Есть, есть судьба-злодейка и судьба-удача. Одним – грянет громом среди бела дня, заставит копаться в истоках несчастий своих и проклинать день появления на Божий свет. Другим – улыбнётся в самом отчаянном положении, и они, выбравшись из него, назовут это чудом.
Судьба одарила наших героев. Мастер, укладывая новый паркет в приёмной директора, выбрал из целого вороха паркетин сначала Его, а затем, аккуратно и ровно, положил рядом с ним и Её, тесно прижав их друг к другу. Он был так ошеломлён обстоятельством этим, что едва успел благодарно пожать руку Мастера, уложившего рядом с ним его Счастье…
Так началась для них новая жизнь, обычная жизнь всех счастливых супружеских пар. С медовым месяцем, когда рабочие, уложив паркет в приёмной директора, перешли в другие кабинеты. С буднями, заполненными работой, и выходными, которые они, без остатка, отдавали друг другу. Конечно, без неприятностей не обходилось. Как и без кошмаров, которые хотя бы раз в жизни обязательно переживает каждое нормальное существо…
Едва закончился их медовый месяц, как в приёмную вползла неуклюжая ревущая штуковина, которая с яростью набросилась на соседей, а затем и на них. Она подминала паркетины под себя, быстро и ловко сбрасывала с них одежду и, страшно даже подумать, сдирала с них кожу своими острыми щётками. С живых! Боже, что там творилось! Каким криком зашлись бедняги паркетины, какие потоки слёз бушевали в приёмной директора…
Когда же, сделав своё страшное дело, машина-изверг уползла за дверь, они долго боялись пошевелиться, боялись взглянуть друг на друга, чтобы не видеть ужасных ран и увечья. Но когда всё же отважились, то увидали себя обновлёнными, с молодою гладкою кожей, скрывавшейся под старой и валявшейся теперь лохмотьями возле них, вместе с одеждой. Крики восторга и радости послышались со всех сторон, началось всеобщее ликование. Конечно, и здесь нашлись ворчуны, которым обновление пришлось не по вкусу, однако их было ничтожно мало.
Вскоре снова пришли паркетчики и облили всех с ног до головы тягучей едкой жидкостью. Фу, как это было противно. Но жидкость, вскоре затвердев, сделала их блестящими, как зеркало. И красивыми. Да, действительно, если хочешь быть красивым – терпи!
Он очень уставал на работе. Ведь он был настоящим мужчиной и изо всех сил старался облегчить долю своей верной подруги, трудившейся рядом с ним. Он принимал на себя тяжёлые шаги грузного директора и, защищая её, подставлял под них свои руки, плечи и спину, успевая улыбнуться ей, или шепнуть на ушко ласковое слово. Особенно досаждала им юркая секретарша, сновавшая взад и вперёд по приёмной, и норовившая делать больно своими острыми каблучками. Садистка! После этого у него саднило плечи и руки, а в пояснице не утихала тупая боль. Неделя заканчивалась, и в выходные Она заботливо лечила его ушибы и раны, кормила вкусным обедом и ворковала у него на плече.
Прошли года.
Время наложило свой отпечаток на дом в центре города. Теперь он не казался тем красавцем, каким вышел из-под рук уже ушедших на покой строителей. А ведь снаружи он был каменным, что же тогда говорить о его деревянном нутре…
Лак на паркете потрескался и стал облезать, влага и грязь с подошв посетителей избороздили морщинами облик когда-то молодой прекрасной пары. Они замечали, что стареют, силы оставляют их, а голоса стали скрипучими.
«Время, время… – всё чаще просил Он, – будь к нам милосердным, продли дольше наш век»…
Но время безжалостно даже к себе, что уж говорить о старом паркете. И настал тот день, когда равнодушные руки разобрали паркет и бросили Их в кучу старого хлама на заднем дворе. Так, держась за руки, они пролежали достаточно долго и умерли в пламени большого костра, разведённого дворником. В один день, в один час и в одну минуту…
Родинки
Жил да был маленький Мальчик. Глазки у него голубые ясные, словно небо весною раннею, носик-курносик небольшой, да ох уж и озорной-то какой, а волосы густые, ершистые, что тебе пшеница наливная-золотистая. И ещё родинки. Одна на среднем пальчике уродилась, другая возле локотка расположилась, а третья на самой щёчке присоседилась.
И жили они в мире, да в согласии; днём спали-отдыхали, а по ночам, когда Мальчика сладкий сон-дрёма в кроватку укладывал да убаюкивал, в гости друг к дружке похаживали, чайком баловались, шутками-прибаутками забавлялись.
Только однажды, знать, кошка чёрная промеж них пробежала. Закричали они, заспорили: кто главнее и важнее из них будет, кого из них Мальчик больше всех любит.
– Я – самая главная! – шумит родинка на пальчике. – Я всегда на самом виду: и рисую-то я, и кубики собираю-то я, и колбаску с хлебушком держу – не выроню. Больше всех меня Мальчик наш любит.
– Ну, уж нет, я главнее тебя, – запалилась родинка на локотке. – Захочу локоток согну, а захочу и разогну, и тогда и на пианино не поиграешь и колбаску не возьмешь.
– А я, зато, выше всех устроилась, – перебила их родинка на щёчке. – Я на щёчке сижу, на вас сверху гляжу, значит, я и есть самая главная и любимая.
Ох уж раскричались они, рассердилися, чуть до драки дело не дошло. Только криком делу не поможешь, криком правду не найдёшь. И порешили они к зеркалу обратиться, чтобы рассудило оно по правде, по совести: кто из них самая главная, кого Мальчик больше всех любит.
Выслушало их зеркало и задумалось: да непросто это, и правду сказать и словом неловким кого не обидеть. Наконец говорит:
– Не ссорьтесь вы, родимые, понапрасну. Все вы, хотя и разные, да одинаково главные, потому как похожи только на себя. Сами себе и цари, сами себе и короли. И любит вас Мальчик одинаково. Заиграет он на пианино, увидит родинку на пальчике – улыбнётся. Поднимет ручку, согнет локоток, увидит родинку – опять же улыбнётся. Подбежит ко мне, посмотрится в меня, увидит свое отражение с родинкой на щечке – глазки засветятся, а в них – улыбка. А улыбка-то что означает? Радость! А радость всегда одинаковая – тепло сердцу, покой душе. Так-то вот.
Шивола
– А теперь, дети, мы напишем небольшой диктант… Да-сс… небольшой диктант… совсем маленький диктантик…
В голосе учительницы с каждым словом нарастало сдерживаемое напряжение и класс, дотоле полусонный, разомлевший от жаркого света весеннего солнца, заполонившего огромные окна, подобрался и затих.
Лица второклашек, еще не утратившие наивной детсадовской доверчивости, не успевшие приобрести печати стадного безразличия старшеклассников, выразили готовность слушать и исполнять.
– Итак, начнем…
Взгляд учительницы пробежал по рядам стриженых и украшенных бантами голов и, не найдя там никакого беспорядка, остановился на небольшой книжке, которую она держала в руке.
– Итак, диктую: «Пастух гнал стадо мимо пруда…» Точка… Написали? Лягушка, увидевШИ ВОЛА, прыгнула в воду…»
Голос учительницы ровно и бесстрастно диктовал короткие, чёткие фразы, не давая разжаться тугой пружине дисциплины и порядка, и ручки ребят послушно скользили по чистым листам тетрадей, оставляя за собою ломаные линии слов и предложений.
Наконец, всё было кончено, последняя точка поставлена, и класс загалдел, задвигался, долго сдерживаемая энергия поглотила голос учительницы, рвущийся на самых верхних тонах.
– Ирка, ты как написала: «шивола», или «шевола»? – страшным голосом зашептала худенькая, вертлявая девчушка, толкая в бок свою соседку.
– Я, Шивола, а ты?
– Я тоже. А ты с большой буквы, или с маленькой?
– С большой…
– Сдавайте тетради, сдавайте… быстренько… быстро! – рука учительницы в ожидании зависла над партой, и в неё были послушно вложены две тетради с загадочным словом «ШИВОЛА».
По дороге домой, девочки едва не рассорились из-за этого таинственного слова. Ирка утверждала, что «ШИВОЛА» – это дикое животное, которое можно увидеть в зоопарке, а её соседка по парте уверяла, что это большая охотничья собака с ушами до земли и пушистым хвостом-колечком.
Дождавшись пришедшего с работы отца, Иришка еще в дверях прыгнула ему на шею и жарко зашептала на ухо.
– Погоди-ка, погоди… Мы ведь были в зоопарке совсем недавно…
– Ну и что же, папочка, ну и что же. Мы ведь не всех зверей увидели. Туда новых привезли, из Африки…
– Ладно, только дай мне поскорее умыться, а в воскресенье пойдём в зоопарк, если не нахватаешь двоек…
– Нет… нет… нет. Да… да… да, – заплясала от радости девочка, не забыв, однако, прихватить с собою в комнату папин портфель.
А глубокой ночью, она плыла на длинной и узкой лодке по широкой реке Лимпопо. С берегов, заросших пальмами, лианами и диковинными цветами, доносились крики обезьян, рычанье львов и трубные голоса, спустившихся на водопой, слонов.
Девочка крепко прижалась к доброму, лохматому, похожему на большую охотничью собаку ШИВОЛЕ, и он благодарно лизнул её своим тёплым шершавым языком прямо в коротенький вздёрнутый нос.
Девочка и клавиши
В одном большом городе, на тихой улочке, в маленьком старинном особнячке жила девочка. Девочка как девочка, с двумя косичками-хвостиками, в которые мама вплетала узенькие разноцветные ленточки, с большими, чуть удивленными голубыми глазами и маленьким вздёрнутым носиком, который придавал ей немного надменное выражение. Впрочем, так думали те, кто впервые видел девочку, а те, кто знал её давно, понимали, что это говорит лишь о весёлом и несколько своевольном нраве, и только.
У девочки были две большие мечты. Первая мечта совсем уже скоро должна была сбыться: осенью она шла учиться в школу, а вторая…
Со второй было значительно сложнее. Дело в том, что девочка страстно любила музыку. Ещё не научившись лепетать первые слова, она старательно подпевала папе и маме, которые пели ей колыбельную, а едва научившись ходить, неуклюже и смешно приплясывала под музыку, потешая и умиляя взрослых.
– Какая музыкальная девочка, – говорили они, и от этих слов у неё сладко замирало сердечко.
– Я буду музыкантом, обязательно буду, – твердила она про себя, но только никак не могла выбрать инструмент, который был бы ей по душе.
Сначала девочке нравился рояль, потом скрипка, затем рояль и скрипка взятые вместе. Выбор окончательный и бесповоротный она сделала в детском саду, слушая бойко извлекавшую весёлые искорки звуков из новенького пианино музыкального воспитателя.
– Когда я вырасту, я стану пианисткой, – однажды вечером заявила она папе и маме.
– И еще певицей и балериной, – усмехнулся папа.
– Нет, только пианисткой, – сжала кулачки девочка и носик её задрался в самое верхнее своё положение.
– Ну хорошо, хорошо, – успокоила ее мама, – вырастешь и будешь пианисткой, или еще кем захочешь, а теперь пойдем умываться и спать.
Но только с этого вечера девочка изо дня в день донимала родителей рассказами о «таком прекрасном пианино, с такими замечательными клавишами», что однажды они сдались.
– Будешь лениться – продадим, – предупредил её папа.
– В любом случае от этой покупки только выиграет наша квартира, – улыбнулась мама, и они уехали в магазин.
О, как ждала их возвращения наша девочка, с каким нетерпением подбегала она к двери, заслышав шум в парадном. Наконец, к дому подкатила машина, и трое развесёлых парней, вежливо отстранив суетящегося папу, внесли сверкающее лаком чудо в квартиру.
Пианино и впрямь было хорошо. Стройное, с ровным рядом загадочно поблескивающих клавишей, оно уютно устроилось у дальней стенки между креслом и книжной полкой, и папа с мамой сразу поняли, что именно его им так недоставало раньше. А девочка?..
Она робко подошла к пианино, протянула руки к клавишам, но вдруг отдёрнула и бросилась в ванную мыть их душистым розовым мылом.
Это очень понравилось клавишам. «Какая чистая, аккуратная девочка, – зашептали они и согласно закивали головками, – какая умница».
Надо сказать, что клавиши, даже черные, очень любили чистоту и порядок. До того, как собраться всей семьёй в этом пианино, они лежали в большом цеху фабрики, на которой делали музыкальные инструменты. Их было много. Восемьдесят восемь сестёр и братьев, старших и младших, чёрных и белых, с разными именами. Впрочем, имён было не так уж и много: До, Ре, Ми, Фа, Соль, Ля и Си – всего семь у белых клавишей. У чёрных и того меньше: пять, но зато двойных, так как каждая чёрная клавиша была двойняшкой – братом и сестрой, чем они очень гордились.
Вся эта большая и дружная семья была разбита на маленькие семейки по двенадцать клавишей в каждой, и каждая такая семейка называла себя октавой. Самой старшей октавой, обладавшей густым низким тоном, была контроктава. Все её клавиши были степенными, важными и неторопливыми в словах и движениях. Старшим у них считался братец «До», говоривший густым рокочущим басом, и которого побаивалась не только семейка контроктавы, но и все двоюродные, троюродные и прочие дальние братья и сёстры. Только шустрая и весёлая семейка четвёртой октавы, с утра распевавшая озорные песенки своими тоненькими голосами и наделённая весьма легкомысленным нравом, веселилась и резвилась, не обращая внимания на старшего брата. Он был от них слишком далёк, и всё своё свободное время отдавал уходу за тремя совсем старыми родственниками субконтроктавы.
Клавиши с нетерпением ожидали возвращения девочки, ведь им так хотелось похвастать перед ней своими звонкими и чистыми голосами. К ним ещё никто не прикасался, если не считать настройщика на фабрике, который довольно невежливо обошелся с некоторыми из них, но это было так давно, да и клавиши совсем не помнили зла.
Девочка, чисто умытая, с пунцовыми от волнения щёчками, стремглав вбежала в комнату и остановилась возле пианино. Близко-близко. Потом, оглянувшись по сторонам, ласково провела рукой по его откинутой крышке и поцеловала её.
– А нас, а нас, – наперебой закричали весельчаки четвёртой октавы, всячески стараясь обратить на себя её внимание.
– Тише, мелюзга, – зарычал на них братец «До» своим страшным басом, и на этот раз вертлявая семейка сразу угомонилась.
Девочка протянула свой тоненький палец и прикоснулась к братцу «До» первой октавы. Он тотчас ответил ей своим серебристым голоском и, довольный, посмотрел по сторонам. Затем девочка послушала голоса сестриц «Ми» и «Си», и братца «Фа» диез, который вовремя успел закрыть ладошкой рот своей сестре-двойняшке «Соль» бемоль, непременно хотевшей запеть вместе с ним.
– Пожалуйста, не порти новую вещь, – строго сказала вошедшая мама и захлопнула крышку пианино. – Я договорилась с учителем музыки, он завтра придёт заниматься с тобой.
Девочка нехотя подчинилась и пошла укладываться спать в свою комнату, а клавиши ещё долго недовольно ворчали под плотно закрытой крышкой.
Учителем музыки оказался не «Он», а «Она» – молодая скромная студентка консерватории. Она очень понравилась девочке, которая своим сердечком сразу почувствовала её доброту. Учительница легко пробежала пальцами по клавишам пианино, взяла несколько громких аккордов и осталась довольна инструментом. Клавиши оценили это.
– С таким музыкантом приятно работать, – пророкотал братец «До» контроктавы.
– Очень приятно, очень приятно, – подхватили остальные, а шустрики четвёртой октавы на радостях чуть не устроили кучу-малу.
Девочка оказалась прилежной и способной ученицей. Каждый день, даже по воскресеньям, она садилась за своё любимое пианино и играла, играла. Клавиши чувствовали, как растет умение маленькой пианистки, как крепнут и наливаются силой её пальцы. Ведь клавиши лучше всех знают всю тяжесть труда музыканта и умеют ценить его. Если за инструмент садится человек равнодушный к музыке, или пустой и ленивый, они нехотя отвечают ему колючими и резкими голосами, а если же с ними начинает разговаривать влюблённый в музыку… О, тогда они с радостью показывают ему всё богатство своих голосов, становятся упруго-лёгкими и послушными.
Правда, сначала девочка разговаривала лишь с белыми клавишами первой октавы, чем вызвала обиду остальных.
– Наверное, мы чем-то не угодили ей, – говорили они, – она нас любит меньше этих выскочек первой октавы.
– Подождите, – успокаивал их старший братец «До», – дойдет очередь и до всех нас, вы уж поверьте моему слову.
Он так убедительно говорил это, что все, даже чёрные двойняшки, переставали ворчать и терпеливо ждали наступления следующего дня.
Однажды девочка заболела. Не очень сильно, но так, что заниматься с учителем у неё не хватило сил. Тогда учительница сама села за пианино, и для клавишей наступил настоящий праздник. Она не обошла вниманием ни одну клавишу, даже старичков субконтроктавы, а уж четвёртая заливалась под её пальцами такими трелями, которым позавидовал бы самый голосистый соловей.
Под конец учительница сказала девочке:
– Сейчас я сыграю пьесу на одних чёрных клавишах. Её написал польский композитор Шопен и назвал концертным этюдом.
Чёрные клавиши, услышав это, возликовали, выпрямились во весь рост и замерли в радостном ожидании. Учительница подняла руки, и… пальцы ее с непостижимой быстротой забегали по чёрным клавишам, которые уже ждали встречи с ними и, мягко и упруго прогибаясь, запели чудесную песню, которую когда-то услышал в своём сердце великий Шопен.
Девочка плакала и не скрывала своих слёз, и слёзы её были чистыми и прозрачными, как капельки утренней росы, и радостными, как алая заря, ибо их породило великое волшебство музыки, а это значило, что душа девочки распахнулась во всю ширь навстречу этому волшебству и останется с ним навсегда.
