Эта книга – подарок друзьям ко дню моего рождения 26 октября
Полнолуние, и снова тот же, однажды найденный образ, видится мне в очертаниях лунных морей: на Луне сидит Заяц и пьет вино из кувшина…
Справа вверху – длинные уши – море Спокойствия, море Изобилия, море Нектара… Слева, где море Дождей – кувшин с вином в его лапах, а голова соответствует морю Ясности.
Полнолуние, катится по небу Луна, и Заяц заваливается на спину, все выше поднимая кувшин.
Если в страдании есть сила, освобождающая от привязанности, то значит – страдание не бессмысленно.
Но ведь Будда в страдании видел не избавление, а только неизбежное следствие привязанности: а к избавлению от страданий и от привязанности, и к достижению нирваны ведет – «благородный восьмеричный путь».
А вот Артур Шопенгауэр мыслил страдание как преодоление воли к жизни. Чем больше страданий и разочарований, тем лучше, а предельный смысл и цель страдания – победа над привязанностью к самой Жизни, когда уже нет стремления к отдельному своему и для себя – бытию.
«Не любимым Бог дает корыто сытости, а любимым Он скитания дает».
Да и наша христианская традиция говорит, что любимым своим чадам Господь дает страдание, и что мучения и гонения, и разочарования в земной юдоли – на благо души нашей. Ведь страдание – предпосылка покаяния, а покаяние – есть изменение в лучшую сторону. Непрерывное покаяние, а значит, и страдание – путь к Спасению.
Я пострадать хочу! – воистину, русское восклицание: чтобы додуматься, надо почувствовать и пережить нечто другое, необыкновенное, что противоречит обычным нашим стремлениям.
Кусок мрамора сопротивляется скульптуру, здесь мрамор – инертная косная материя. Тварь в руках Творца пищит и стонет, не хочет меняться, не хочет страдать, НО:
«Что без страданий жизнь поэта
И что без бури океан» – Лермонтов.
Вот и добрались! – мои излюбленные темы: материал и творец, Материя и Дух, Создатель и его творение… Как проявляются во мне духовное и тварное начало, где тело, где душа, а где – Господь?
В общем, русская рефлексия супротив проблем американских!
Напряженные искания и мучительные раздумья на подобные темы, иногда вызывали во мне странные аффекты эмоционального свойства. (Страдать хочу!) Что выражалось и в моем творчестве:
Вина хочу! – Вины хочу…
Хочу я пострадать.
А мера так мала…
Хочу давать, дарить…
Бери еще, свинья!
Смотри! – Я рву рубаху,
И в грудь свою стучу,
Широко так, с размаху…
Еще вина хочу.
И топчут свиньи бисер,
И душу рвут, – давай!
Холодные, пустые выси —
Невкусный Рай.
Хотите жрать и наслаждаться,
И шкурою за все платить?
Дивятся нам американцы…
Страдать хочу, и —
Русским быть.
Материал всегда достаточно тверд и ждет равного по силе творца. Нежелание приспосабливаться, быть пластилином в руках социума – естественно для духовного человека. Как прекрасно быть неподвластным – никому, только Богу одному.
Что есть, в данном смысле, действие, польза, страдание?
Осень сырая насквозь.
На мокрой траве серо-зеленый валун…
Ледник недавно растаял.
Сорок тысяч лет здесь лежит
Камень этот, самый лежачий,
Под который вода не течет.
Вот такой же и я —
Валун негодный:
Слишком жесткий, неправильной формы,
На кирпич совсем не похож.
Не смогли меня приспособить,
В дело каменщиков не гожусь.
А время идет, просто идет время – простое, пустое бытие. Где цель, где смысл? Я всегда стремился жить для чего-то большего… Почему же теперь не могу уйти из этого зала ожидания?
Здесь все просто – что может быть проще? Здесь коротают время, здесь убивают время…
Но оно – бессмертное время идет, и будет идти, пока хоть что-нибудь движется.
Время – понятие, которое мы применяем для сравнения скорости протекания процессов. Принято все соизмерять относительно скорости вращения Земли вокруг оси и вокруг Солнца. А если мерить относительно скорости вращения Солнца вокруг центра Галактики, то это – галактическое время.
Относительно нашей жизни, от рождения до смерти, мы измеряем некую совокупность процессов, сводимую к судьбе человека, к его биографии.
Очевидно, что все движется. Куда оно все движется?
Как Дело совершенного Творца, все Творение движется к Совершенству. Значит время – это мера сопротивления. Время – это мера сопротивления косной, инертной материи, время – это мера нашего сопротивления Благому Замыслу…
Мы не хотим меняться, не хотим страдать, но мы в руках Творца, и поэтому наше страдание, пока мы сопротивляемся, – неизбежно.
Причина страдания – сопротивление Любви. Божественная, истинная Любовь действует вне насилия – это значит, что страдание исходит от нас самих. Отсюда следует, что страдание не обязательно, – надо только понять, принять Чудо… Ведь получилось же у Будды!
Если мы не сопротивляемся Творцу, то нет и тягостного времени, а есть – Любовь. Такое благое состояние – это Чудо. Получается, что Любовь действует с помощью Чуда, ведь нет другого способа действовать без насилия.
Пока есть переживание времени, бессмысленного, напрасного, то будет и страдание, которое иногда обостряется так безмерно, как в «Бутырке»:
Одно здесь измеренье – тягостное время.
Кирпичные сомкнулись своды.
Всей грешной жизни навалилось бремя,
И отлучило от свободы.
Процессы идут, и поэтому я могу наблюдать время. Процессы идут: тело мое стареет, но я не наблюдаю жизни, нет радости, нет удовлетворения… Наверное, это потому, что остановился главный процесс – движение Духа.
Где Оно – оживляющее, и всему дающее смысл, Дыхание?! Не слышу, не вижу, не наблюдаю. И бездна затягивает все глубже – пустое, простое, напрасное время, несущее разрушение и гибель. Черная тоска оставленности, ни почему, ни зачем, – ни понять, ни ответить. Пусто, ничего нет, ни в голове, ни в сердце нет ничего такого-этакого: значительного, важного, глубокого, да и просто интересного, – о чем имело бы смысл писать, – и я уже давно не писатель.
Ничего не достиг, ничего толком не умею, не могу, не делаю… – только страдаю. Так тяжело и трудно живу в тоске да печали. И ничего у меня нет…
Сделать бы это последнее движение – отказаться от своего «я». Всем сердцем, всей страстью – «движение Веры»! Кажется, что ОНО уже близко – «отвергни себя», – ведь нет ничего такого-этакого, что могло бы поддержать мое самолюбие, за что могло бы зацепиться мое ЭГО, что потешило бы мою гордыню.
Вот если бы я смог вовсе, на самом деле от себя отказаться…
Я – образ, я – представление, такой сякой я…
Я один единственный на всем Свете среди многих и многих других «не я», – ущербное и смертное мое для себя бытие в бесконечности вечного ДРУГОГО.
Отказаться! Отказаться от СТРАДАНИЯ, от страха, от тоски, от неуверенности, от стыда, от смерти…
Ведь если я отвергну себя, то придет ДРУГОЙ, Тот, Кто может ДЕЛАТЬ.
(Таклиэтом звали одного, во всем сомневающегося философа.)
Для меня, это так! Если бы я не знал, что все может быть по-другому, то не было бы ни рефлексии, ни шизофрении, ни тоски, ни печали. Однажды со мной случилось – то самое, высшее переживание, мистический экстаз, я и не я – одно, ни от чего не отделенное, неделимое сознание…
Это действительно запредельное сознание – такой ясности, яркости и силы, что оно вырывается за пределы всех возможных структур, взрывает сосуды любых идей, лишь миг держится в какой-нибудь вещи мира, и летит дальше и дальше в бесконечность. И все мое существо переживает ускоренный, подобный взрыву, полет.
Все было здесь и сейчас – высшее счастье. А теперь все не сейчас – несчастье дальше некуда…
И как это я в поисках Истины довел себя до такого жалкого и бессмысленного существования? Но разве я мог выбрать само созидание и само укрепление, зная, что мой эгоизм никуда не ведет? И я выбрал саморазрушение и самопотерю со всеми жуткими следствиями. Последний раз, когда Божественная Благодать омыла мое существо, и спало с меня бремя отдельного и ограниченного существования (Неописуемо хорошо было – истинная Радость и Счастье!), вместо того, чтобы принять, находясь в этой щедрости великой, я стал думать и говорить, что, мол, рано, не заслужил, не успел, как следует пострадать… Написал стихотворение, в котором кричал, бил себя в грудь и кричал: «Хочу я пострадать»! Ну и пострадал, и страдаю, и бездна – дна нет…
Вот бывало, нырнешь в глубину, терпишь, борешься, чтобы дно достать, а потом оттолкнешься и – выныриваешь стремительно. Я все надеялся предел почувствовать, чтобы оттолкнуться, но, видимо, если бесконечность над нами, то и бездна внизу.
Скоро рассвет, еще чуть, и Луна закатится, мой Лунный Заяц сначала завалился на спину, а теперь и вовсе – на уши встал, кувшин пуст, разговор окончен…
Лунные разговоры. На Луне у меня, кроме Зайца, обитает Иван Скорпионов – великий коллекционер средств и способов самоубийства. Там же, уже давно ничего не делает, и ни на что не может решиться – Данет Яснетов (Да-нет, ясности нет)…
Заходите, залетайте, вина у нас море, пьем кувшинами, и есть о чем поговорить!
(Лунный Заяц, скучая по драконам, с таким чувством и так много о них рассказывал, что я тоже расчувствовался, и стал вспоминать собаку.)
Собака на улицу хочет,
Но хозяина не тревожит…
Ведь всю ночь он читал и думал,
Мыслей в доме, что осенью блох…
Хорошо, что мозгов не много
У собаки,
Не то, что шерсти…
Первый раз в жизни, и уже год, как я живу без собаки…
И моя левая рука проваливается в пустоту…
Вообще-то слово «собака» тюркского происхождения, но слышится, что от слова – «с боку», – со мной с боку идет моя собака.
С двухнедельного возраста и до пяти лет со мной неразлучно и неотлучно была собака – Альма, очень старая и умная восточносибирская лайка. На охоту она уже не ходила, а жить ей позволялось в комнатах, в дедушкином кабинете: других собак дальше кухни не пускали. А мне позволялось засыпать с ней в обнимку на ее подстилке. Так тепло и приятно было уткнуться в эту чуть колючую, волчью, зонарносерого окраса, густую шерсть…
Я даже не знал, что Альма – собака, все время с ней разговаривал, помню, обижался на нее, когда мы играли в прятки, потому что она меня сразу находила, а я ее долго не мог найти: «Альма, ну где ты, я больше не играю». И каждый раз, засыпая, я просил ее рассказать мне сказку, и до сих пор помню все ее сказки, и до сих пор в глубине души не верю, что собака не говорила со мной.
Собака со мной говорила, а последний раз – совсем даже недавно…
Была ночь, я возвращался от друзей, после долгих философских бесед, и был изрядно пьян, шел и напряженно думал о самом главном.
И, вдруг, – милиция…
Я рванулся и побежал, потому что пьяных они забирают, так как ничего не понимают в философии. В общем, я побежал, а они – молодые и трезвые – за мной. И не одного подходящего дерева, на которое я мог бы залезть и спастись, ведь по деревьям я и пьяный лучше всех лазаю. Думал, уж все! – поймают, но тут вдруг, увидел открытый люк, – если не вверх, то вниз…
Вот я и кинулся туда, в кромешную тьму, стараясь двигаться как можно быстрей, а то вдруг – погонятся следом…
Но милицейские, видимо, постояв наверху в крайнем изумлении, удалились вылавливать для «галочки» другого – нормального, нормально пьяного мужика.
Шел дождь, бурлили грязные потоки, я постоянно бился головой в бетонные стены, плутая в подземных коммуникациях, и не было нигде не малейшего просвета.
Только часа через два забрезжил вверху слабый свет, и я, поднявшись по лестнице колодца, последним усилием, упираясь головой, сдвинул чугунную крышку. И выполз в ночь, в дождь, неизвестно где, а в уме была, только одна мысль, – я шептал и думал: «Собака, собака, собака…»
Ведь если бы со мной была собака, то ни чего этого бы не было, с собакой они не забирают, и я бы спокойно дошел до дома. А у меня тогда был огромный, мощный, черный дог: «Против Тома нет приема, если нет другого Тома» – звали его, как вы догадались, Том.
Так вот, мокрый, грязный, я лежал на асфальте неизвестно где и звал собаку. И собака пришла, ткнулась в меня носом, горячим языком слизывая с лица слезы, и говорит: «Чего ты хочешь?» Это была не моя, а другая, тоже крупная, но лохматая и белая собака. Это была – Собака!
Я встал, несмотря на усталость, и поздоровался с ней: «Здравствуй, Главный Пес! Спасибо, что ты снова пришел ко мне. Отведи меня, пожалуйста, домой!» И мы пошли, разговаривая по дороге, и добрались до дома, думаю, что самой короткой дорогой. Моя черная большая собака ушла спать под стол, а мы с белой устроились на собачей подстилке, и я снова, как в детстве, слушал и смотрел чудесные сказки. Мы сидели у костра, мы охотились, да разве расскажешь обо всех приключениях, но всегда мы были вместе, – всегда была собака.
Наутро я открыл дверь, и белая собака, – уже просто собака, – ушла.
А в гостях у меня в ту ночь был сам Главный Пес, общесобачья индивидуальность, «собачьность», некто вполне разумный, давний друг и спутник Человека – СОБАКА, КОТОРАЯ УМЕЕТ ГОВОРИТЬ.
На правде своей стою упрямо.
Не станет собака меня кусать,
Потому что могу я прямо
На собаку взглянуть и понять,
Потому что я чту собаку,
И во мне пес читает аншлаг:
На Вашу уважаемую лапу
Не наступит мой грубый башмак!
С чудесами, встречаясь на свете,
Вводим в этику эстетизм:
Ни какой-то при встрече – «Приветик!»
А шляпой – справа-налево-вниз.
Мой дедушка был страстным охотником: с восьми лет брал меня на охоту, а в шестнадцать подарил ружье, и всегда у нас были собаки.
Мой черный дог, несмотря на то, что прошел все курсы служебного собаководства, в основном, был собакой охотничьей: я брал его с собой в лес, и он мне приносил уток. Он сплавлялся вместе со мной на плотах и даже ехал на крыше поезда. И вот, наконец, мы отправились с ним ловить мамонта.
Это была серьезная экспедиция. Есть авторитетные свидетельства, а так же многочисленные рассказы аборигенов о том, что в 20-х годах 20-го века в марийской тайге видели мамонта. Мне, например, мариец – собиратель сосновой смолы – показывал покинутую деревню и говорил: «Очень большой лохматый все время приходил, и все топтал, пришлось людям уйти. Этот большой – Обло зовут, под землей живет…»
А ведь в «Марийке» столько карстовых провалов и озер, – значит, есть под землей и огромные пустоты, пещеры. Кто там живет, ни туда ли мамонты ушли?
Вообще-то, марийцы народ суеверный, у них в лесах и лешие, и водяные, и оборотни водятся. С нами, в этом смысле, где-то на 7-й день путешествия, приключилось нечто весьма забавное.
Наша экспедиция состояла из меня, двух моих друзей, и, конечно, с нами была собака. Мы шли с тяжелыми рюкзаками, и ружье висело на шее. Была ранняя весна, неустойчивая холодная погода, иногда даже шел снег. Когда по лесному завалу мы переходили небольшую, но стремительно бурлящую речку, мой пес сорвался туда – в черную ледяную воду…
Все обошлось, мы его достали, но Черный так дрожал от холода, аж посинел. Недолго думая, я выдернул из-под клапана рюкзака меховую (летную) куртку и надел на собаку. Куртка еле сошлась на его могучей груди, а в талии болталась, тогда я затянул ее своим ремнем, на котором так и остался висеть большей охотничий нож. И пес, согревшись, радостно побежал вверх, на речной обрыв.
А вот когда следом поднялись мы, то – нарочно не придумаешь!
На полянке стоял мариец, в совершенно немыслимой позе и, чтобы не упасть, опирался на старенькую одностволку. К ногам его, жалобно скуля, жался маленький тощий гончак. А мой пес важно ходил вокруг, поливая кустики. Увидев нас, и все же не отводя глаз от чудовища, мариец прошептал: «Кто это?». Понимая, что дело не ладное, я стал говорить ему, что это просто собака, только большая, и стал рассказывать о породе…
«А почему ОН в шубе?»…
Тогда я стал рассказывать, как мы переходили речку, о том, что шерсть у него короткая, что пес замерз…
Но тут мариец, покрутив пальцем над головой, сказал: «Е-е-е, а ножик у НЕГО зачем?»
И больше никто ничего не сказал. Я не смог ответить, не смогли и мои друзья объяснить ему, с какой целью вооружилась собака таким очень даже не маленьким ножиком. Мы молча ушли, а марийский охотник так и остался…
Интересно было бы съездить еще раз и узнать – в какого мамонта превратился мой дог, или, может быть, собиратели фольклора знают…
Жаль! Столько приключений, столько историй, но теперь, видите ли, Иван Скорпионов будет рассказывать, а истории у него – все о том же…
Братья мои и сестры мои, самоубийцы! – Никогда, никогда, никогда! Всю свою жизнь, всего себя посвятил я поиску самоубийства без убийства, потерпите, потерпите еще чуть, уже близко – есть, есть такой способ!
А история, – вот какая!
Мой друг, музыкант и великий путешественник взял как-то, да и женился. Хорошая жена попадется – счастливым будешь, а если она – Ксантиппа, то станешь Сократом, ему же такая попалась, что стал он вегетарианцем.
А вышло все, – вот как…
Должны были придти родственники жены, и она послала его петуха зарезать (они там кур разводили), он взял самый большой и острый нож и пропал…
Долго, долго его не было, все родственники разъехались, а потом пришел, весь бледный и без петуха. Петуху он голову так и не смог отсечь, зато отсек себе – крайнюю плоть. С тех пор мясо, рыбу, кур и яйца он не ел, а жена его выгнала.
И вот идет он один в лютый мороз по какой-то дорожке, и видит башмак, вмерзший в утрамбованный снег. И вдруг подумалось ему, что, может быть, не одному ему так плохо, что если, вдруг, – его папа напился, и упал где-то там, и сейчас вмерзает в снег как этот башмак. И ему так захотелось спасти папу, что он стал выковыривать из снега башмак, напрягая все силы, ногтями и зубами…
Но… И тогда он сел в позу «лотоса» прямо на башмак.
И сидел, и сидел, не обращая внимания ни на мороз, ни на случайных прохожих, пока ни оттаял лед…
Это далеко еще не вся история, потом он пошел к любовнику своей жены, который жил – аж на шестом этаже! И, предчувствуя дальнейшее развитие событий, постелил свой драгоценный башмак внизу…
Мой друг выжил после прыжка с балкона шестого этажа прямо на башмак, но на всю жизнь остался чистейшим вегетарианцем. Недавно такая интереснейшая философская беседа у нас была, и вдруг выяснилось, что он и гречку не ест. Почему? Смутившись, всегда тихим голосом, говорит, что сам удивляется, шизофрения, наверное…
Ивана Скорпионова, как всегда, бесцеремонно, прервал Лунный Заяц своими лемурийскими гимнами: «Лямур, лямур! Лямур – дитя, дитя свободы, законов всех она сильней…» – и т. д. и т. п. Вот так у нас на Луне…
А потом Лунный Заяц долго смеялся над людским суеверием, что нет, мол, ничего быстрее мысли.
Мысль быстрая летит всего быстрей,
Но если скорость есть у ней,
То значит время нужно ей.
И время шло, трудилась мысль моя, —
Из пункта «я» в – «не я» стремился я,
Но «я» сидело у руля,
И в пункте «я» я до сих пор —
На мысленном пути затор.
Не обойтись без озаренья…
Живу давно, и до сих пор
Все жажду откровенья.
– Да, да! Я жажду, жажду! – вскричал вдруг Данет Яснетов.
Мы так обрадовались его весьма обоснованному желанию, что не поленились преподнести ему кувшинчик лунного вина.
Пить или не пить – да или нет, как поступить, если ясности нет?
Но Данет выпил и отважился говорить.
Как Дух поймать, в какие клети?
Я мыслю новую Тюрьму…
Грустит философ, и смеются дети…
Где Радость, неподвластная уму?
«Где хочет, там и дышит».
Не хочет здесь, а хочет там,
За стенами, над крышей —
Поближе к Солнцу, к Небесам…
Дух Жизни дышит вольно.
Миг озарения, постой!
Болит мой ум, и мыслям больно…
– Ой! Выпей еще кувшинчик! – перебил Яснетова Заяц. – От ума помогает», – и поделился с нами секретом бессмертия.
Конечным мерить Бесконечность —
Для этого, нужна нам Вечность!
Быть метром – Мэтром для всего,
Что можно выудить из Ничего.
А если перестанешь мерить,
От слова «смерить» – смерть!
Что мерил, тем и жил,
Потом у мер того, что смерил —
Умер.
Неизмеримое – вот истинное Нечто,
Что можно мерить вечно.
Да, такие яркие звезды осенью на Луне, и бесконечная Вселенная вокруг, и вина у нас море…
Но я вспоминаю Землю, мои леса, и ту далекую осень в марийской тайге…
И дым уплыл по реке,
Пуста глазница костра.
Колючая лапа в руке,
От инея хвоя остра.
Прощай, не забуду! Память
В темно-зеленый окрашу,
Елки машут ветвями,
Елки машут, машут…
Иду иль теку устало
В своем замерзшем русле,
Ляжет на грудь одеяло,
Звонкое, словно гусли.
Река затянется льдом,
Затянет холодом рану,
Уйду в сверкающий дом,
Кристаллом прозрачным стану.