О чём думают медведи. Роман

Когда мы покинули здание, я снова услышал рояль. На этот раз инструмент звучал ярко и неистово. Это была романтическая классика, которая могла звучать так выразительно только на настоящем механическом инструменте в исполнении живого человека, глубоко взволнованного произведением.

Людей совершенно было невозможно ничему научить, ни к чему подготовить. Иллюзия навыков погубила не одну общественную систему. Вся техника со времен древних – расчетливый обман, механика – грязное мошенничество, роботехника – дутая среда, полностью сымитированная сознанием ее носителей. Им только казалось, что они в точности соблюдают инструкции, последовательность действий, рецептуру. Это получалось один-два раза в жизни, да и то случайно. Отсюда происходили все эти науки, медицина и кулинария. Но в реальности, которая открыто расстилалась передо мной, это был лишь хаотический набор ошибочных действий, нарушений технологии (даже если редкие из них на что-то годились) и манипуляций, препятствующих обозначенной цели. Иногда это смешно было наблюдать, но обычно сил не было смотреть на эту беспомощность. И я не в силах был это исправить.

Глава 12

Беляев, лобастый и угрожающе крупный, стоял на небольшом пригорке среди покосившихся сосен, словно под их корнями поработали гигантские кроты, в высоких перламутровых резиновых сапогах, в куртке с рядом дополнительных карманов, пришитых по диагонали от плеча до бедра, с инфракрасным биноклем на поясе, с датчиками на открытых участках кожи и складках одежды, и бешено зыркал по сторонам и играл скулами. В нем не было ничего от невозмутимого и надменного Беляева, которого я знал. Казалось, что он сейчас набросится на меня или на Мухина, потому что мы были в пределах досягаемости. Олега, Серафима, Анатолия, группу обеспечения и отдел унификации, которые могли все это наблюдать из центра, он достать не мог.

– Вы все от меня скрыли. Не сообщили о главном сдвиге. Коробов разбудил меня посреди ночи и сообщил, что вы вышли на последний маршрут.

– Коробов как всегда сеет панику. Мы понятия не имеем ни о каком последнем маршруте. Да ты бы ничего и не пропустил, а узнал об этом вместе со всеми, завтра. Но ты сам же сказал, что не сможешь мне помочь.

– Я. Такого. Не говорил, – отчеканил Беляев.

– Посуди сам, можешь ли ты к нам присоединиться, после того что ты подвел черту?

– Я сказал, что мы видимся в последний раз. Как обычно, я говорил под запись и знал, что ты выпутаешься. Ты ведь мог со мной связаться, когда твое устранение отменили? Что тебе помешало?

– Не знаю. Сиднев не выпутался, – почти обиженно сказал я. – И у меня больше оснований для возмущения. Меня отрезали от прикрытия и ничего толком не разъяснили.

Беляев картинно всплеснул руками:

– Ему не разъяснили! Да ты тут самый информированный. И Сиднев не должен тебя волновать. У него доказанный несчастный случай.

Я состроил недоверчивую гримасу.

– Бедолага влез куда не следует. Ты в курсе, что он сканировал нашу лабораторию? Конечно, у него было на это разрешение, но он не знал, что этого нельзя делать. Ни в коем случае. Никогда.

– Погиб прекрасный человек. Мы успели с ним сблизиться всего за один день. А кто-то взял и распорядился его жизнью, – сказал я, прикрыв глаза.

– Поверь, меня эта история взволновала не меньше. Только все это время именно ты был в опасности. И остаешься.

– Удивительный вывод.

– Поверь, ситуация очень непростая. А кто был бы виноват, если бы с тобой там что-нибудь случилось?

– Кто?

– Беляев, – ответил руководитель территориальной экспедиции. – Ты даже не представляешь, что с тобой могли сделать в этом подземном притоне.

– Но ты-то здесь при чем?

– Ты не знаешь нашей новой ситуации. Меня лишили всех полномочий по межлабораторному сотрудничеству. И я больше не провожу полевые исследования. Зато меня поставили утирать носы тебе и Мухину.

– Вот оно что! Тогда у меня есть пара тем для обсуждения с шефом. – И, подняв голову к небу, я сказал громко: – Хочу поговорить с заведующим!

Через несколько секунд воздух разрезал голос Агаты, его помощницы:

– Сейчас это никак не получится.

– Девушка, с каких пор вы стали гласом? Это что, новое поветрие в Стреглово – превышать свои полномочия?

– Я назначена особым распоряжением, – холодно ответила она.

– Но ведь без шефа мы никак это не решим, – заметил я.

– Теперь, когда у вас есть утвержденный ассистент для завершения исследования, вы выходите из-под нашей ответственности. И я не могу больше связывать вас с руководством. Вы теперь человек посторонний. Однако по поводу любых затруднений вы должны будете немедленно докладывать мне лично. Таковы новые правила.

– Подождите, но ведь он не мог просто так отстраниться. Он обходит любые запреты, лишь бы держать руку на пульсе. Что не так с нашим шефом? – сделал я еще одну попытку.

Агата несколько секунд колебалась и потом нерешительно проговорила:

– Вы же помните: «всем испортил настроение, всем понизил самооценку». Шеф полностью погрузился в свои семейные противоречия. Как раз сейчас он получает консультацию специалиста. Жена настояла на его временном отстранении.

– Как же я раньше не догадался. Человек мне все уши прожужжал о своем семейном крахе, с настоящими слезами передо мной стоял. А сам готовил семейное освидетельствование, чтобы вовремя удрать. Зачем он так со мной? – спросил я изумленно.

– Не судите его строго. Сейчас всем немного страшно, – откликнулась Агата.

– Ладно, держите нас всех в курсе, – оборвал я разговор.

Теперь я обратился по лабораторному каналу, который, судя по индикатору, был активирован в режиме «для всех»:

– Олег, ты здесь? Можешь дать мне последнюю сводку по явлениям и лабораторным замерам?

– Могу, но не очень понимаю зачем, – отозвался координатор моей группы. – Мы больше не даем никаких сводок. Никому. Хотя все данные у меня есть.

В разговор вступил Серафим Баранкин:

– Вообще-то, Валер, мы не ждали твоего возвращения. Ты поехал один в этот бункер, мы прямо вздохнули с облегчением. Думали, чем черт не шутит, может, захочешь там остаться. Безопасное место. Как раз для тебя. Попавший туда человек получает расширенный иммунитет. А теперь, ты будешь смеяться, мы улавливаем и регистрируем всю номенклатуру отклонений. Работа кипит как никогда.

– Это же невозможно. Это какая-то провокация. Как это все может происходить без меня? – растерянно обрушился я на него.

– Не расстраивайся так, – душевно протянул Серафим. – Понимаю, как непривычно оказаться одним из этих лаборантов, выведенных за штат. Но у тебя теперь другая работа. Никто не посмеет сказать, что она проще. Сейчас ваша группа отправится на поиски объекта. Его довольно подробное описание у вас на руках. С тобой рядом человек, который один на всем свете знает направление. Твой новый ассистент. А мы в это время будем осуществлять орбитальную поддержку. Буквально через минуту мы запустим все имеющееся наблюдение. Надеюсь, хватит энергии реактора, или от чего тут питается вся наша система.

– Хочешь сказать, мне наконец подфартило? – догадался я.

– Не представляешь: всем нам!

Беляев терпеливо ждал на пригорке окончания нашего разговора, а потом обратился к Мухину:

– Теперь, когда к вам переходят обязанности следопыта, может быть, поделитесь своим видением операции?

– Я знаю, что нас ждет. Я занимался подготовкой этой миссии последние полгода. Знал, что она неизбежна. Знал, что за мной скоро кое-кого отправят. Не хочу вдаваться в подробности, они вам обоим ни к чему, – сказал мой ассистент, покачав головой. – Проблема в том, я почти пять лет не участвовал ни в одном серьезном эксперименте. Немного волнуюсь. Время пошло на часы. А тебе, Валера, вообще пора бежать, ты больше всех нас опаздываешь. Но как бы мы ни спешили, в конце мы все равно все сойдем с ума.

– Как-то мрачно, – покачал головой Беляев.

– А где обещание, что никто из нас не пострадает? – спросил я.

– Кто-то пострадает обязательно. Чувствую, что один из нас лишний, – нахмурил брови Мухин. – Надеюсь, это буду я. Объяснить не могу, после проводки через преображение нескольких десятков человек появляется наитие.

– Мне кажется, этого достаточно. Прекрасное выступление перед выполнением задания, – остановил его Беляев, скептически прочертив в воздухе ладонью. – Но кое в чем я все-таки не разобрался. Как вы собираетесь подключать свой метаморфический инструментарий, чтобы мы все могли присутствовать? – с напором проговорил он со своего пригорка. – Чем больше участников, тем точнее наводка на объект, так я понимаю?

– Совсем не так. Но в плане отладки это несложно.

Мухин взял Беляева под руку и показал куда-то в сторону открытого горизонта:

– Видите плавающую в дымке спираль, похожую на странный небоскреб или застывшую воронку смерча?

– Почему-то не вижу, – ответил Беляев.

– Потому что вы не член клуба. Шучу. Вам придется приблизиться ко мне вплотную и заглянуть в глаза.

– Я не смогу проникнуть в ваш интерфейс, – со смехом откликнулся Беляев, но подчинился.

– Смелее, это будет даже немного приятно.

И действительно, как только Беляев вплотную приблизился к мухинскому лицу, я четко увидел на своем полупрозрачном блистере не просто другую локацию, реальность была заметно трансформирована, и, помимо редколесья, ландшафт дополняли отдельно стоящие здания, вокруг которых наблюдалась человеческая активность, которой не было в оригинале. В трансляцию попали виды лаборатории и команда исследователей на своих рабочих местах в Стрегловском центре, хотя время дня и состав участников были явно изменены. Можно было понять, что одной из целей такой метаморфозы мог быть свободный доступ к данным, хотя я и не представлял, как это могло быть осуществлено технически, учитывая уровень защиты. Мухин показал эту возможность сознательно, чтобы подтвердить свой уровень владения ситуацией.

– Ясно, – произнес Беляев и отстранился. Он был озадачен не меньше моего.

– Время от времени я подглядываю, чем занимается ваша группа или могла бы заниматься при других исходных данных, – пояснил Мухин.

– Такого следопыта, как вы, мне очень не хватало в Найроби, – неожиданно заголосил Баранкин. – Когда мы здесь все закончим, поедете туда со мной? На любую должность, какую пожелаете.

– Я слышал, что людей там душат зловонные запахи, особенно по ночам. Офисы по соображениям новой этики строили прямо посреди города хижин, – невинно обронил Мухин.

– Про запах преувеличивают, как и про меня. Я прекрасно справляюсь с обязанностями ученого секретаря. А уж в качестве единомышленника для оригинального исследователя мне нет равных. От меня только посильная помощь и никаких проблем. Валера может это подтвердить. Конечно, иногда эта идиллия длится до моего первого прокола. Я попадался с большой партией безделушек, устраивал скандалы на рабочих совещаниях – все было. Но это все в прошлом.

– Наплевать на скандалы. Я почти год провел в подземелье, мне нужен свежий воздух.

– Хорошо-хорошо, я объясню про запах. Хотя я и давал расписку о неразглашении. На самом деле это такой местный способ внедрения социальных технологий по повышению взаимной ответственности между людьми, взаимной открытости. Это средство еще только испытывается. Конечно, эти эксперименты проводятся без особой огласки, чтобы иметь независимые результаты. Все приезжие в Найроби замечают, как ни с того ни с сего вдруг появляется этот невыносимый тухлый запах. Они задыхаются, их рвет. И никому из них не приходит в голову, насколько этот прием остроумен. Волны зловония, как правило, одновременно маскируют и маркируют чей-то злой умысел. Некоторые думают, что это проблема с канализацией, но санитарная дренажная система здесь идеально герметична и биостерильна, как и все последние двадцать лет. А вот злодейство прямо-таки возгоняет вонь. Это подается не в виде метафоры, а как архаичная сигнализация. Конечно, потом поверх стали накладывать парфюм. Мы в лаборатории усовершенствовали их сочетание. Теперь благовония и зловония смешиваются не сказать чтоб слишком причудливо, но благодаря нашей разработке тухлятина, замаскированная тонким ароматом, достигла того уровня пронзительности и тошнотворности, что стала соответствовать современной сложной этической реальности. Словом, чем лучше люди себя ведут, тем меньше резких запахов, и наоборот.

– Ну хватит, Серафим, как не стыдно, – по-дружески попросил Беляев, но неуместный вроде бы рассказ Баранкина заметно оживил обе части нашей команды.

Тут мы услышали озабоченный голос Олега:

– Никак не удается наладить звук. Я думал, в лесу будет идеальная тишина, а от стволов идет такой гул. У вас там что, гигантский трансформатор под землю зарыли?

– Этот гул сейчас прекратится, хотя отголоски останутся, словно от шума подземки, – объяснил Беляев. – Даже я, знающий это место с момента закладки резервной базы, не могу вам объяснить происхождение этих звуков. Спрашивал у испытателей – они не знают, у наладчиков, с которыми круглые сутки шастали по местным оврагам, – версии были одна безумнее другой. Только у субподрядчика была стоящая рабочая гипотеза.

– Какая? – спросили мы.

– Скопление личинок мясной мухи. Их здесь могли незаконно утилизовать поставщики медицинского биосырья.

– Нелепость какая, – хмыкнул Мухин.

– Да, гипотеза не подтвердилась, – согласился Беляев.

– Обратите внимание на звуки фауны, когда шум ненадолго прекратится, – предложил Анатолий, который следил за потоком наблюдений. – Как поют полевые птицы, свистят суслики, лают деревенские собаки.

– Очень громко? – предположил Беляев.

– Я бы сказал, их звучание необычно. Оно слишком отчетливое, словно усиленное и пропущенное через фильтр. И на улице, прямо скажем, не май месяц. Очень холодно для всей этой живности. Да и жилья в этом секторе никакого нет.

– Что будет с наукой, если она не перестанет фокусироваться на таких проблемах? – безадресно поинтересовался Мухин и иронично переглянулся с Беляевым и со мной.

После этого разговора мы почти три часа шли в направлении призрачной спирали, почти ни слова не говоря, изредко перешучиваясь и жалуясь на снаряжение. А когда стало смеркаться, наша оперативная команда набрела на сплошную металлическую преграду, теряющуюся по обе стороны от нас в лесной чаще. Ржавые трубы, швеллеры, пластины, спирали и Т-образные профили, сваленные друг на друга, образовывали «хребет» выше человеческого роста.

– Придется разбирать проход и расчищать все до земли, – безучастно объявил Мухин. – Мы не можем просто так перемахнуть через преграду – есть большая вероятность потерять из виду спираль, на той стороне ее уже может не быть, как и остальных объектов.

– Это не так просто, – сообщил Олег. – Для разборки нам понадобится согласование. Это же магнитный барьер, мы даже не знаем, к какой системе он привязан. Тут какая-то старая история. Обычно через эту преграду просто перелезают, но разбирать ее еще никто не пробовал.

– И в чем проблема? – спросил Баранкин.

– Только в одном. Того, кто тронет эту гору металлолома, могут в любой момент накрыть импульсом с какой-нибудь летающей платформы, – сказал Беляев.

– Никто никого не накроет, перестаньте, – возразил я. – Этот контур уже почти полностью разобрали, это последний целый участок.

– Точно? – спросил Олег, и я почувствовал, как все участники операции с недоверием посмотрели на меня.

– Ладно, – произнес Беляев, – все равно это моя работа.

Никто не хотел на это смотреть, координационная команда деликатно вышла из эфира и дремала в офисных креслах: в полной темноте, прорезаемой светом походных фонарей, которыми мы с Мухиным ощупывали окружающую растительность, в одиночестве, без видимых усилий и без единого перерыва трудился крепко сбитый Беляев. К одиннадцати вечера он закончил перетаскивать стальные профили на импровизированную складскую площадку возле нашей неприметной тропинки. Под конец он совсем утратил свою прежнюю прыть и перемещал сварные железяки волоком под невыносимый крекерный хруст опавшей листвы, которая успела за день пожухнуть, свернуться и пропитаться крепким раствором хлорида калия, из-за чего и стала такой звонкой. Тропинка была магистральной и зримо соединяла две отдаленные зоны маршрута. Эта прострельность еще более усиливала ощущение, что происходит что-то противозаконное и внезапной расправы уже не избежать прямо под этими соснами, у подножия беспорядочно наваленной груды изъеденного ржавчиной железа. Но точно в ту минуту, когда путь к спирали снова стал беспрепятственным, мы двинулись дальше.

Иногда у меня не было никакого желания погружаться во всю эту материю. Это было не так-то просто. Имелись в виду все эти квантовые скачки, которые требовали усилий. Я вспоминал о жертвах, которые люди принесли на алтарь своего безразличия к самим себе. Они бездарно проматывали все, чем их одаривали, невольно становясь немым укором таким, как я. Люди сошли на нет, предаваясь доступным удовольствиям, скучая и отказываясь от своего призвания, до конца не осознавая, чем они владели еще минуту назад. Это заставляло меня отрывать свою задницу от уютного кресла и снова и снова зашвыривать себя в один из этих потоков энергии.

– Через пару километров мы достигнем периметра резервной базы, точнее ее дублера, – объявил Беляев после напряженного получасового продвижения в темноте, где мы могли следовать лишь призрачным ориентирам по ту сторону блистера.

– Дублер резервной базы? – переспросил я.

– Да, и он в свою очередь также дублируется. И это не управленческая накладка в обеспечении научной деятельности, а вынужденная мера. Лабораторные мощности все чаще не выдерживают напряжения при выполнении масштабных фиксаций. И дело, как ты понимаешь, ни в мощности вычислений или в размерах или количестве ловушек, а в способности системы локализовать и модально совпасть с новым явлением. Иногда это получается только на третьем или четвертом контуре. Если получается вообще.

– А как вы опознаете этот объект, он же нигде не отображается? – поинтересовался Мухин.

– Никак не опознаем, в этом-то и дело, здесь применено новое слово в маскировке. Вы поймете, что мы на месте, когда мы достигнем березняка.

– Кто догадался устроить резервную базу в березняке? – спросила моя правая рука.

– Это не лесной массив в привычном смысле, а вместилище для аппаратной надструктуры, работающей автономно. Это абсолютное укрытие, недоступное электромагнитным средствам контроля. Ни тепловые датчики на беспилотниках, ни снимки из космоса не могут нас засечь. Хотя с земли это выглядит вызывающе. Пришлось насадить настоящие березовые джунгли, чтобы разместить под кронами двенадцать тысяч квадратных метров технических площадей.

– А куда спрятаны сервера? – продолжил расспросы Мухин, хотя едва ли его это волновало.

– Лучше не спрашивайте, – отозвался Беляев.

– Под какой-нибудь стотонной компостной ямой, для наполнения которой обкашивается целый округ?

– Вы удивитесь, насколько это технологично.

После фальшбазы в березняке нас ожидало настоящее потрясение. Наша троица вышла на открытую местность, и с каждым нашим шагом небо ощутимо светлело, как в первые и последующие минуты рассвета, хотя до настоящего восхода солнца оставалось еще часа три. На первый взгляд, это был внушительный, почти до горизонта, участок пустыни. Мы оказались в зоне оранжевого свечения, напоминающего перенасыщенный янтарем тропический предзакатный свет, сдобренный полуденным маревом. Ни на градус теплее не стало, дул пронизывающий ветер, но было зримое ощущение остывающей жаровни под ногами.

– О, вот это мне нравится! Вот это по-купечески, – с искренним восхищением воскликнул Беляев и ступил на песок. – Валера, полюбуйся! Это такая же галлюцинация, как измененный урез воды на Филиппинах. Мы все втроем не в себе. Олег, Сима, вы это видите?

– Слишком подробно, чтобы не верить своим глазам, – ответил Баранкин.

– Это значит, что до спирали осталось совсем недалеко, – объяснил Мухин.

Какое-то время мы не решались идти дальше и разглядывали неожиданно возникший ландшафт. Я сделал несколько шагов в сторону, где на песке виднелись несколько глубоких борозд, и обнаружил следы и отпечатки огромного насекомого. Мне было совершенно ясно, что их не могли оставить ни птица, ни ящерица. Я перебрался через невысокую дюну и обнаружил целую рекреацию размером с посадочную площадку, где насекомое неторопливо наслаждалось собственным обществом. Было видно, как оно несколько десятков минут лежало брюшком вниз и медленно разгребало песок лапками, несколько раз раскапывало и закапывало себя на наиболее нагретом южном склоне, а в одном месте даже расправило тонкие летательные крылья, которые называют настоящими, и покрыло песчаную поверхность несколькими сотнями выразительных «водных» знаков. Минуты уединенного наслаждения завершились непроизвольным художественным актом. Осталось найти само насекомое, утратившее признаки страстей и примитивных инстинктов в глазах, насекомое если не просветленное, то, по меньшей мере, нашедшее в себе источник тараканьего счастья, – найти этого жука, чтобы заключить в объятия.

Я сразу сообразил, что это наваждение. Я ничего не мог поделать со своей страстью к членистоногим. Что-то сломалось в моем производстве вещей и существ. Меня тянуло сделать их больше. Мне казалось, что кузнечики и цикады должны быть не меньше кошки. У людей должно было появиться хоть какое-то представление о пропорциях. Современная микроскопия насекомых была свидетельством ханжества и трусости эволюции. И мне следовало все исправить ближе к развязке. Жуки размером с карликовых бегемотов, богомолы ростом с кенгуру. Все они заслужили соразмерности. Я прямо уже видел, как хищные кузнечики закусывают собаками, ведь их скорость и эффективность несоизмеримы. Хотя в последний момент мог об этом позабыть. Когда уже будет не до этого.

– Видел бы ты свое лицо. Это что, экстаз? – подтолкнул меня Беляев.

– Ты не представляешь, какой тут впечатляющий иллюзион, – откликнулся я.

– А ты хотел бы жить в мире, где существует только этот оранжевый закат с тенями длиной с телескопический зонд для контроля массовых тревожных состояний, то есть очень длинными? – задумчиво обратился ко мне Беляев.

– Уже через день кто-нибудь начнет жаловаться на недостаточную длину теней. Если бы этот закат был общим, люди быстро придумали бы, за что его ненавидеть, – парировал я. – И все эти пешеходы-исследователи, которые без единого слова возражения, очарованные видом янтарных гор и долин, топают к очередному законсервированному проктологическому центру, уже через неделю становились бы буйными, как пассажиры тонущего корабля.

– Не уходи от ответа. Я говорю о твоем собственном мире. У тебя все пешеходы были бы ненастоящими. Дай тебе волю – ты бы все здесь разрушил. Разве нет? Кроме наладчиков на техническом этаже и другого обслуживающего персонала – они все были бы призраками.

– Меня волнует другое, – тряхнул я головой. – Среди полевых исследователей столько неординарных, научно одаренных людей, на которых держится вся ситуативная физика – вся теория и практика. Но они зря тратят свое время, я это знаю. В моем мире они делали бы что-то важное. А всех этих руководителей проектов или их помощниц я бы пустил на декорации, на оформление задника.

– Все не так, – рассмеялся Беляев. – Твои незаурядные исследователи за всю жизнь ни о чем другом не мечтают, кроме как однажды проснуться участником твоей группы или в команде постановщиков моих экспериментов, они все обречены. В оранжевом мире и в любом другом. Они открыты и просты и в оранжевой топи сразу бы потерялись. Мы их здесь держим в резерве именно потому, что среди них много незаурядных ученых. Но нам нужен один, максимум два толковых парня, для того чтобы двигаться вперед. А девять десятых отчетной работы – для тех, кто скачет с места на место, набирая себе очки. Именно предприимчивость и соперничество сделали наш мир многообразным – лучшим местом для таких, как ты и я. Представляешь, чего бы насоздавали наши гении, если бы мы их не гнобили?

– Не ожидал обнаружить здесь такой уровень взаимных претензий! – вдруг подал голос Мухин. – Похоже, вы оба это всерьез говорили. Чем вы там вообще занимаетесь у себя в Стреглово?

– Ты же сказал, что подглядываешь за нами, – хмыкнул я.

– Но это уже слишком, – развел руками Мухин.

– Мы пытаемся что-то нащупать в новом опыте, – объяснил Беляев.

– Но это не помогает, – добавил я.

– А я уже думал, что перестал понимать человеческую речь после месяцев, проведенных в подземном убежище.

В эфире снова появился Серафим Баранкин:

– Не хотел вас прерывать, но у нас назрела тема для оперативного совещания. Пока вы находитесь на подходе к объекту, который маркирует спираль, мы обнаружили еще один род препятствий. Что-то вроде магнитных капканов. Вы вряд ли их увидите, пока не наткнетесь, а мы их уже различаем благодаря мощности внешних контуров наблюдения. Прямо сейчас мы объявляем большой сбор и привлекаем все свободные руки – нам понадобится построить установку, которая могла бы найти зоны проникновения, через которые вы сможете беспрепятственно проникнуть дальше, сохранив связь с пунктом назначения.

– Чует мое сердце, вы собрались за сегодня доесть полугодовой бюджет группы. Что это будет за конструкция? – тут же спросил Беляев.

– Мы хотим запустить «качели», – сообщил Баранкин.

– Господи, они же почти целиком состоят из сплава, – застонал Беляев. – И сколько же вы планируете извести его на этот гамак?

– Я думал, ты будешь волноваться, хватит ли у нас времени, – весело подхватил Баранкин. – Не волнуйся, будем использовать сплав только в самых напряженных узлах.

– Все остальное будет из дерева, – сухо вставил Олег. – Я выбрал дерево исключительно из-за звукопоглощения, хотя, когда нужно, дерево будет стучать и скрипеть. Но здесь я пытался расправиться с вибрацией.

– Я не просто так спросил о сплаве, – с настойчивостью проговорил Беляев. – Если установка переувлажнит камеру, ваши деревяшки тут же разбухнут и расползутся.

– Прибавь к этому опасность возгорания от открытых элементов накаливания, и сплав может стать страховочной строкой в бюджете, – раздраженно парировал Анатолий.

– Пусть это будет мой личный сплав, сверх сметы, – предложил Баранкин.

– Поскольку я пока не видел установки, у меня сложилось впечатление, что проблема в дереве. С подсветкой тоже не ясно. Мне достаточно будет темных очков? – поинтересовался Беляев и тут же достал и примерил темные очки, которые извлек из одного из многочисленных карманов своей куртки.

– Я оценил все риски, дерево может только загореться – не расплавиться, не рассыпаться, – меланхолично ответил Олег. – А меня буквально распинают этим сплавом. Легче показать расчеты. Я только что вытащил из фундамента под мини-установкой здесь в лаборатории сверхтвердую и жаропрочную керамическую облицовку, поскольку она усиливала звук процесса до чудовищных ста шестидесяти децибел. А нам еще нужно управлять этой штукой не из бункера, а с обычного пульта. Так что проблема будет и со светом, и со звуком.

– Как ты успел? Мы только заговорили о том, что такую установку нужно будет построить, – удивился Беляев.

– Пока мы шли, он уже начал отрабатывать варианты. Уменьшенные модели установок у него всегда под рукой, – пояснил я.

– И что, от сплава все моментально вспыхнет? В чем проблема? – неожиданно спросил Мухин.

– Как только установка загорится, ее нельзя уже будет потушить, даже взрывом, – ответил Беляев.

– Вот я и предлагаю списать расходы на сплав с моего счета. Чуть что пойдет не так, все равно всему пропадать, – еще раз о себе напомнил Серафим.

– Спасибо, дружище, что напомнил о нашей проблеме, – осадил его Беляев. – У нас неограниченный бюджет, но мы задыхаемся без денег. Ты знаешь, я притащил собственную микроволновку на вашу кухню, а Олег отказался от принтера после последнего перерасхода бумаги и ломает глаза на древнем сорокадюймовом мониторе. Но мы стараемся не восхищаться красотой своих поступков, потому что осознаем весь идиотизм бескорыстного служения. Мы не должны друг друга ничем изумлять. Это единственный способ прийти к самому оптимальному результату.

– Я не знал, что Олег ломает глаза, – смущенно заметил я.

– Приглядись, он почти ослеп. Мы скоро начнем водить его за руку по лаборатории, – сказал Беляев.

– Я даю отдых глазам каждые пятнадцать минут и потом работаю еще пятнадцать, – разъяснил ситуацию Олег.

– А я думаю, почему ты все время задерживаешься с отчетами. Ты не мог бы увеличить рабочие интервалы? – нашелся я.

– Нет, – уверенно и спокойно проговорил Олег. – Вы же понимаете, что мы не должны жертвовать здоровым рабочим графиком ради какой-то сиюминутной выработки. Иначе наш внутригрупповой метод контроля производительности перестанет работать.

– Я говорю хотя бы о двадцати минутах.

– Вот с этого все и начинается. Вы не можете определять оптимальный уровень моей релаксации. Я сам ее с трудом нащупал и потратил на это кучу рабочего времени. И что, теперь все ломать? – возмутился мой бессменный координатор.

Мачтообразная установка беззвучно зависла над нашими головами, подвешенная на стропах парой грузовых ксилоптеров, после чего мягко села на грунт, раскинула опоры и зафиксировала свое положение парой десятков шнеков, поочередно со сверлящим звуком ввинтившихся в землю.

Как только установка заработала, наша троица продолжила свой путь. Я стал лихорадочно думать о том, что будет потом, когда мы заполучим первый воплощенный объект из моей поддельной физической реальности. И кстати, я сразу кое-что понял об этой спирали. По сути, здесь, на окраине настоящего, сохраненного в своем первозданном укладе поселения (лишенного черт этнографического аттракциона), заключенного в строгие границы хозяйственных угодий сельских жителей, – в принципе невозможно было бы разместить высокотехнологичную автономную систему, она давно была бы освоена и демонтирована местными жителями из-за доступных утилитарных компонентов в конструкции. Факт того, что ее можно было увидеть только через «пузырь», их не смущал. Простые люди, работающие на земле, очень быстро находили такие невидимые объекты. Этот странный факт давно был известен. Первые несколько месяцев они неизменно проходили сквозь объект, ничего не замечая, но потом внезапно прозревали. И то, что спираль в этих краях уже никем из местных не воспринималась как чужеродный и отторгаемый элемент наличной среды, парадоксальным образом говорило, что никакой спирали не было – в физическом смысле. Видимо, ее рабочий контур мог самообразоваться из естественных объектов и материалов, изначально не предназначенных стать объектом и устройством такого класса.