Kitabı oxu: «Три сестры и Васька»

Şrift:

ISBN 978-5-0053-3950-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

За берёзовицей

Родился и жил до женитьбы Иван Чудинов в деревеньке Зачернушка, что в полутора верстах от центральной колхозной усадьбы – села Коромысловщина. У матери Лукерьи он был один. Не успела больше ребят нажить, потому что муж-фронтовик Родион скитался по госпиталям, освобождаясь от бродивших по телу осколков. Иван Зачернушку любил: под боком бор и рядом речушка Чернушка с рыбными омутами. А полторы версты для тракториста со своим колёсником «Беларусь», который под окном терпеливо ждал его, – это не расстояние. Завёл – и через десяток минут на колхозной разнарядке.

А когда женился на фигуристой приезжей черноглазой красавице-бухгалтерше Анфисе, начались осложнения. Далеко, видишь ли, оказалось жене до конторы бегать. Выпросили у председателя колхоза «Светлый путь» Григория Фомича Кузнецова половину нового пятистенка. Иван – механизатор хоть куда. Ценил его Григорий Фомич. Да и бухгалтер – не последняя спица в колесе. Обеспечил председатель новоселье нужным людям.

И стали молодые Чудиновы жителями старинного села Коромысловщина, в центре которого церковь пресвятой Троицы. Улицы в Коромысловщине пересеклись крестом. Все четыре конца носили свои названия. Дорога, идущая к кладбищу, называлась Упокойная, а к реке Чернушке и дальше к Вятке-реке почему-то именовалась Мотня. Зато гуртовый тракт, по которому гнали когда-то скот на мясокомбинат в Киров, имел два прозвища – Ошары и Шевели. Видно, «шарили» и «шевелили» здесь в старину местные ухари проезжавшие обозы. Дальше по тракту до самого райцентра – городка Орлец шли деревни с одинаковыми окончаниями: Коробовщина, Самовщина, Карнауховщина, Вересниковщина, а у них Коромысловщина.

Дом Чудиновых, вторую малую половину которого занимал бобыль-холостяк фельдшер Серафим Ивонин, стоял как раз в Шевелях. Дом как дом, без причуд и украшений. А вот напротив них, у Кочергиных над трубой красовался флюгер в виде рыбки с кокетливо поднятым хвостиком. Обычно в качестве ориентира и называли дом механика Демида Кочергина:

– Дом, над которым рыба с хвостом.

Любил Демид побраконьерить, побродить с бредешком по отмелям и старицам. И пристрастье это передал в виде рыбки на трубе.

С переездом в село реже стал завёртывать Иван к матери в Зачернушку. Недосуг. По собственному дому забот не оберёшься. Веранду велела жена остеклить, яму ходовую выкопать, теплицу оборудовать. Приятельские компании опять же. От них не хватало у Ивана решимости отказаться. Первый на всю округу гармонист. А какие без него именины, юбилеи, проводы в армию, свадьбы да крестины. Мать хоть и пеняла Ивану за то, что редко стал завёртывать домой, находила оправдание: свой дом не велик, а сложа руки сидеть не велит. Да и у снохи особые запросы, а ей суперечить негоже.

Случалось так, что одна досаживала Лукерья картошку на одворице, притаскивала из лесу жердину-другую, чтобы по-бабьи с помощью верёвки или провода изладить прясло, сено в одиночку тюкала-косила, чтоб корм для коровы Вешки был. Вспоминала Ивана. Он косил всем на загляденье – размашисто да захватисто.

Зарод ставить, конечно, Иван помогал. Он мужичище могутный, рукастый. Играючи закидывал вилами-тройчатками чуть ли не целую копну. Стоя около качающегося стожара, Лукерья ухватисто принимала граблями, ровняла и утаптывала сено.

– Устала ведь, мам? Вспотела? – спрашивал Иван и прикладывался к бидону с квасом.

– Не, я не вспотела. Это платье на мне вспотело, – беспечно откликалась мать, довольная тем, что сено прибрано ладом.

Силушка у Ивана не меряна. Недаром на военную службу угодил в ВДВ – десантные войска дяди Васи Маргелова. Гордился этим. Но вот и дембель, приказ дан, собран чемодан и не только он.

Вернулся Иван со службы возмужавшим. Ещё шире стал в плечах. В уверенных руках могута. На плече выколот парашют. И с собой привёз малый запасной парашютец, который выклянчил у старшины Полозкова за две поллитровки водки. Списал этот тючок старшина, как некомплект. А ещё отпустил Иван усики – погубу деревенских девчат. Этими усами, наверное, и Анфису покорил. Парни над Иваном похохатывали:

– Чо, Вань, с коровника затяжные прыжки будешь делать?

А Ивану нравилось, что будет напоминать ладно упакованный запасной парашют о десантных прыжках, когда испытал жуть от вольного падения, а на десятом прыжке восторг. А потом опять жуть. Это когда эдакий же тючок спас его от верной гибели. Вытянулся белой беспомощной кишкой и завился основной парашют, а у Ивана вышибло из памяти, что надо делать. Вспомнил, дёрнул за кольцо. Запасной раскрылся. На нём и приземлился Иван. А ведь на краю гибели был.

На гражданке мечтал Иван о сыне, а жёнушка Анфиса Семёновна наладилась таскать ему девок. Одна за другой три дочери родились: Танька, Жанка и Светланка.

– Бухгалтер, дак высчитай, чтоб парень родился, – требовал в подпитии Иван, а как тут высчитаешь? Это ведь не в ведомости цифры перегонять.

Анфиса, винившая себя в девчачьем однообразии, даже ездила тайком в церковь соседнего села Порелье и в город Орлец, чтобы свечку поставить и вымолить у Бога парня. Однако то ли Бог не услышал, то ли не так молила его Анфиса, и четвёртый ребёнок оказался девкой. Жанка на родителей осерчала:

– Зачем вы её купили. Орёт и орёт. Выбросьте её в окошко.

А Танька и Светка – старшие, понимали, что выбрасывать поздно, надо имя орущему существу дать. Настояли, чтоб очередную сестру назвали Василисой, потому что по всем сказкам, какие они слыхали и видели по телику, оказывались Василисы Прекрасными да Премудрыми.

Иван поначалу осерчал на жену:

– Опять посудина с дыркой, – то есть девка.

– Не посудина, а Василиса, – поправила его Татьяна.

Татьяна была самой старшей и самой авторитетной дочерью, потому что ей над всеми сёстрами пришлось нянчиться. Видимо, поэтому навсегда осталось у неё этакое командно-покровительственное отношение к ним.

– Пускай Василиса, – неохотно согласился Иван. – Я её Васькой стану кликать. Парня она мне заменит, – и, склонившись над кроваткой, поцокал языком.

Василиса отозвалась, загулькала, улыбнулась беззубым ротиком. Видно, сходу поняла, что отец – самый любящий её человек. Иван ус покрутил: знай наших!

Детский сад тогда в Коромысловщине только строили, и чтобы не искать няньку на стороне, спровадили трёхлетнюю Василису в Зачернушку. У бабки Лукерьи корова удоистая – молока залейся, времени свободного вдосталь. Чем ещё на старости лет заниматься, как не нянчиться с внучкой. Девка уже как угорелая по дому носится, на кровати скачет, что тебе цирковой акробат на сетке.

Оторвали бабку Лукерью, по-деревенски Лушу, от её ткацкого станка, на котором набирала она весёлые радужные дорожки из разорванной на полосы всякой негодной одежины, вроде старых, давно вышедших из моды платьев, сарафанов и кофт. А в половике они играли цветами, веселили глаз. Даже городские гости не гнушались эдаким подарком. Половики-то получались мяконькие, тёплые. Это тебе не на холодный пол ступать босыми ногами.

Малосознательное Васькино детство прошло в Зачернушке.

Баба Луша Ваське обрадовалась. С живой-то душой не так одиноко будет ей. Конечно, забот прибавится: корми-пои, следи, чтоб не простыла внучка. Но ведь родимый человечек всегда отрада. Пускай рядышком лопочет.

Дом Лукерьи Чудиновой – бабушки Луши в Зачернушке первый, у самой росстани. Из него и дорогу на Коромысловщину и всю деревню о пяти дворах видать. Идёт улица покатом вниз к омутистой речке Чернушке. Посерёдке прудок с дощатыми мостками. На них бельё бабы полощут, половики бьют вальками. Вверх дорога открыта до повёртки: кто, куда идёт или едет – всё видно.

Ваське в деревне нравилось. Бабушка и приласкает, и развеселит. А весельства в избе много. По весне привозила в мешке бабушка Луша поросёнка. Он визжал, бегал, стуча копытцами, тыкался пятачком в ноги Ваське. Играть хотел. Один смех с ним. Почеши его, уляжется, захрюкает. Особенно сообразительным был Борька с чёрным пятном на спинке.

Больше всего нравилась Ваське лежанка. Там спала, книжки с картинками листала и даже ела. Поросёнку тоже понравилась печь. Он сначала прыгал на деревянный диван, с него на тумбочку, потом на лестницу, с неё на полати, а с них на печь к Ваське. Холодный, обрадованно хрюкал, вот он, я.

– Какой умный у нас поросёнок, – хвалила его Васька.

– Да как же, живая душа, – подтверждала бабушка. Борька согласливо хрюкал: эдакий, мол, я, умный.

В рождественские и крещенские морозы приносила бабушка петуха и куриц, чтоб не обморозили гребешки. Жили они в залавке, а кормиться выпускали в избу, сгрудив половики. Курицы со стуком поклёвывали зерно, а Петька, гордо похаживая, указывал. По утрам же так орал, что даже Васька поначалу пугалась.

– Ну, некошной тебя, – сердилась баба Луша. – Вот отнесу на мороз, дак прижмёшь хвост.

А однажды принесла бабушка только что родившегося слюнявого красно-рыжего телёнка. На воле стужа. Озябнет. Этот тихо стоял на ножках-растопырках за печью и глядел большими глазищами на Ваську. Ей телёнок понравился. Его погладить можно было, из соски кормить.

В кути висели у бабушки платки. Один обыденный, который носит завсё, то есть у себя в дому, другой ко скоту ходить, корову Вешку доить, а ещё один – выходной, а уж для зимы в стужу сразу три платка. И для Васьки три платка. Сначала лёгонький повяжет баба Луша, чтоб не продувало, потом мяконький потеплее, а уж наверх-то шалюшку накинет да узги-концы подмышки пропустит. Стоит Васька в платках как кукла Акулька. Руки не поднять. А потом обвиснет и окажется, что всё ладно повязано. Стой и любуйся с крыльца ослепительно белым зимним днём или на салазках катайся с горки.

Почти каждый день у бабушки был особый, со своим значением. Зимой ясно – праздники новогодние, рождественские. А вот летом: 3 июня – льносейка – раньше сеяли лён в этот день, колосяница – начинает колоситься рожь. Это 11 июня. 17-го – день тем силён, что вытягивается лён, с 18-го начинаются самые короткие – воробьиные ночи. Они до 26 июня длятся. А ещё забавный день 26 июня. Он называется «вздери хвосты». Скот бегает, задравши хвосты, потому что бесится от оводов, слепней, комарья и мошкары. Лоси, говорят, в воду уходят, чтоб не изводила их вся эта нечисть, а вот коровы лезут, задрав хвосты, в еловый густерик.

Отчего-то запомнилось Ваське вроде совсем не примечательное тихое утро. Бабушка ушла, видно, на огородец, а она досыпала своё в уютной тёплой кровати и вдруг сквозь сон начала пробиваться к ней музыка какой-то божественной нежности. Зажужжал, загудел негромко, наверное, чтоб не разбудить Ваську, шмель, ему отозвались пчёлы, что-то ищущие на подоконнике. В вислых ветках берёзы вдруг пискнула птичка-невеличка. Наверное, самая крошечная – малиновка. Васька открыла глаза. Славное счастливое утро отражалось на потолке, обозначив окна с переплётами рам. Зазвенел в сенях рукомойник. Видно, бабушка возвращается с огорода. Пробежала овечка, Дунина козлуха замемекала, просясь из загородки. Видно, погнали скотину на выгон. И брякнуло глухо ботало – железный колоколец. Под эти звуки складывалось что-то музыкальное.

– Бабушка, а кто музыку придумал? – озадачила она Лукерью вопросом.

– Ты разве не спишь? Я ведь тихо зашла, – отозвалась бабушка.

– Я давно не сплю. Кто музыку придумал?

– Ну кто-кто… Сама, наверно, придумалась. Сколько народу-то до нас жило. Все пели-играли. Может, поначалу не больно и хорошо, а потом уже навострились, гусли придумали, балалайку, бубен с колокольцами.

– А летняя музыка отличается от зимней?

– Ну, уж не знаю, – озадачилась бабушка. – Шумы-то летние, конечно, отличаются от зимних. Зачем тебе это? Иди давай, выдумная, умывайся да ести садись.

А Ваське вылезать из постели не хотелось, ждала, чтоб опять эта музыка счастливого утра повторилась.

Настоящий весёлый музыкальный праздник наступал, когда приезжал в Зачернушку отец, чтобы молоко забрать на продажу, дочку проведать. Конечно, гостинцы привозил: игрушку деревянную с курочками, которые клюют, физкультурника (этот крутится на перекладине), сладости разные: конфеты, пряник большой или ромовую бабу.

От отца пахло соляркой и бензином. Кто-то морщился, а Ваське казался этот запах приятным. От отца ведь он идёт. А кто как не он больше всех любит Ваську.

– Заскрёбышек ты мой, – скажет отец, прижмёт к себе, и такая ласка вовсе утеплит у Васьки сердце. Прижмётся к отцу: «Папка мой!».

Самым завлекательным было во время этих приездов, когда снимал отец со шкафа завёрнутую в старый выцветший полушалок свою подружку по гулянкам – деревенскую гармонь и трогал лады. Васька замирала, глядя, как пальцы отца мельтешат на кнопочках. Чудо! Она сразу веселела, глаза искрились от радости. А отец, напустив на лицо отрешённый хмуроватый серьёз, рассыпал такую горошистую дробь, что Васька начинала прыгать и метаться, не зная, куда веселье девать.

Заслышав гармонные переборы, сбредалось в Лукерьин дом зачернушкинское старичьё. Будто бы по нужде. Одной вдруг приспичило пачку соли взаймы взять. Капусту-де квасила, другой понадобилась газетка с телепрограммой, чтоб узнать, когда ненаглядный сериал казать станут? А на самом деле всем хотелось Ивановой игре порадоваться. Никто эдак-то заливисто да задорно теперь не играет.

Первой явилась Дарья Кочерыга, крупная шумная старуха.

– Ой, лико кого господь послал, – обрадовалась баба Луша.

– Ветром принесло, – откликнулась Дарья.

Прямолинейна и решительна в суждениях шумная старуха Дарья Кочерыга. Кочерыга – это не фамилия, а прозвище. В Зачернушке почти все ходили с прозвищами, приобретёнными ещё дедами. Кочерыгами, наверное, называли Дарьину семью потому, что у её деда была любимая приговорка: «ядрёна кочерыжка». Кочерыжку произвели в кочерыгу. У бабушки Луши было собственное прозвище Бригадирка. Видно, и правда когда-то бригадирила в Зачернушке. Тогда деревня большая была, жили в ней Свистуны, Зяблики, Сверчки, Голопяты, но об этих кличках помнили только самые пожилые. К примеру, Акулина Арефьевна-Сибирка. Видно, когда-то уезжала в Сибирь, да вернулась обратно на родину.

В полукаменном доме жила малоразговорчивая Дуня Косая – одноглазая высокая старуха.

Бабушка Луша рассказывала, что девой ещё в войну работала Дуня «на химии». На лесном заводике добывали девки-подростки древесный уголь, гнали из пенья скипидар, а из бересты курили дёготь. Смолу-серу собирали с ёлок. Малолетками, конечно, были, а работа взрослая, мужицкая, к примеру, пни корчевать. Иной попадётся гагаристый, ничем его из земли не выкорчуешь. Подрубали коренья, а потом подводили вагу и ну на неё жать да давить. А пень-то вцепился в землю – не сдаётся. Опять его подрубай. И опять вагу-жердь подводи да пляши на ней. Вылетит пень из земли – всех девок разметёт в стороны.

А потом это пенье-коренье мелко-мелко рубили и ссыпали в котлы, чтоб вываривать смолу-то и получался скипидар. Вот при рубке этой щепка прилетела Дуне в глаз. До фельдшера далеко добираться. Думала – так пройдёт. А глаз-то заболел. Болел-болел да и выболел.

Всю войну Дуня на химии промучилась, калекой стала. Замуж не выходила. Баб да девок пруд пруди, а парней в обрез. Кто кривую-то возьмёт?

Все в Зачернушке с племянниками да племянницами сидела. А они выросли, своих детей стали в Зачернушку посылать на лето: воспитывай, баба Дуня! А Дуня и рада. Хоть не одна. С покалеченной судьбой своей смирилась. Знать, эдак на роду было написано.

Пришла Дуня Косая, стеснительно поставила на стол банку с солёными помидорами, села в уголке, виновато проговорила:

– Ну вот собралися излом да вывих.

А шумливая краснощёкая Дарья Кочерыга не согласилась:

– Мы ещё бабы хоть куда, – и бухнула на серёдку стола для «весельства» привезённую из города бутылку с золотыми буквами «Ной-классик» и в похвалу себе спела:

Надо Дарье премью дать —

Самогон умеет гнать.

Дали премью двадцать пять,

Я заквасила опять, – и добавила:

– Это гармонисту за игру, за игру кипучую. А вам, девки, принесла я квас по фамильи «вырви глаз». Пейте-ко, – и грохнула на скамейку жбан с квасом.

Только что вернулась Дарья домой в Зачернушку из города, где вовсе допекла её сноха Эвелина, и все разговоры вились у Дарьи о том, что в городе одно притеснение, а в Зачернушке вольный благодатный рай.

– Я была для неё как тряпка. Мной хоть пол мой, хоть ноги обтирай. Сделай то, сделай это, а сама телевизор этот лешачий глядит да ногти пилочкой скребёт. А я, выходит, прислуга. Шевелись да поворачивайся. Смотрела я смотрела на неё и решила: всё, тоже больше рук ни к чему не приткну. Тряпку-лентяйку в угол – и тоже села к телевизору. А она запыхтела: вот-вот лопнет. Сыну я сказала: баста, наотдыхалась у вас. Поди дом-то в Зачернушке вовсе затосковал, и сюда, – азартно рассказывала Дарья. Дарья губастая, с долгим носом, не первая красавица, а всегда на виду, поскольку задириста и криклива.

Оставалось тогда в Зачернушке четыре старухи да инвалид-старикан Серёга Огурец. Когда-то его, самого младшего в семье, зелёненького, прозвали в деревне эдак, в шутку Огурцом, а оказалось навсегда. И покойная жена была Огуречихой, и дети Огурцы. В молодости работал Серёга на комбайне «Сталинец». Вскочил в копнитель солому отбросить, а машина заработала, и оттяпало ноги. С тех пор без палки не ходил, но бодрился.

Заявился и Серёга. Долго преодолевал порог со своей тростью, а преодолев, вдруг к Ваське первой подковылял:

– На пиру, Василисушка, был, мёд-пиво пил. Пиво тёпло, по усам тёкло, а в рот не попало. Всем гостям подавали ковшом, а мне по зубям досталось чернём. Потом взяли меня за нос да спихнули под мост. Я катился-катился да у вас здесь и очудился.

– Садись, Сергей Данилыч, гостем будешь, – поприветствовал его Иван.

Ваське казалась забавной Огурцова присказка, а Дарья фыркнула:

– Врун редкозубой, навыдумывал. Редкозубые – все вруны. Благословлю его тюлькой берёзовой когда-нибудь за враньё-то.

Почему Дарья Кочерыга так Серёгу Огурца «навеличивала», Васька, конечно, не знала. Говорили, что в молодые годы бравый тогда Серёга Огурец приударил за Дашкой, да вот не срослось. А теперь старики. Чего уж делить, но Дарья какую-то обиду помнила.

А в общем-то плохо было бы Зачернушке без Серёги Огурца. Он ведь считался мужиком рукодельным. Топоры, пилы, ножи точил всем старухам, топорища излажал, стекло резал, если была нужда вставить его кому-нибудь. А ещё валенки подшивал, плёл корзины и мастерил бураки-туеса. У всех были эти изделия Огурцовой работы. Ну а сносившиеся каблуки подбить – он и на эти дела был горазд. В общем, помогал обмануть нужду. Ну и грабли, вилы-тройчатки излажал к сенокосу.

А в «отместку» бабки помогали Серёге, коли затевал он капусту солить, картошку в подпол требовалось засыпать. Без ног-то, с протезами, тут вон так несподручно, а старухи играючи да с шутками все изладят, заодно и в избе приберутся, пол помоют. Не лентяйкой, как сам Огурец моет, а с косарём да стружкой. Сияет после этого изба до следующей оказии, когда появятся бабки. А коль блины заведёт баба Луша, так обязательно пошлёт с ними Ваську.

– Пушай горяченьких поест.

Жалела она Серёгу Огурца.

Все тяжкие работы делали в Зачернушке сообща, собирали помочь. Картошку ли садить, дрова ли колоть. Если городские дети не приедут, значит, местные старухи всё изладят. И Васька рядом с ними. Мешки притащит из ограды, картофелину-другую бросит в лунку из ведёрка.

Настроение налаживалось быстро под Иванову гармонь. Доходило до пляски. И Васька топталась вместе со старухами. Даже вприсядку пробовала плясать.

– Молодец, Васька, здорово пляшешь, – хвалил её отец.

В Зачернушке и возникла у Васьки любовь к музыке.

Пока баба Луша доила корову Вешку, задавала ей корм да готовила пойло, внучка садилась на скатку половиков, затягивала гармонь на колени и пиликала. Тут же и ревела, потому что мехами зажимало кожу на ножонках. Эдак вот, со слезами и одолевала игрой. Сама находила мелодию и такт. Сначала левую, басовую сторону освоила, а потом и правую, где кнопочек несчётно. А потом соединились обе стороны и получилась отцовская Коромысловская прохожая.

– Ну, талант! – обрадовался отец. – Когда мне маманя гармонь купила, дак я в баню ушёл и неделю не выходил. А вышел гармонистом. Самоуком всю премудрость одолел. Ты, Васька, в меня.

Ваське была приятна похвала. Папа самый добрый, самый сильный и самый справедливый.

Где-то годам к шести Василиса уже сносно играла, хотя гармонь вешать на себя ей было ещё не под силу.

Конечно, зачернушкинские старухи стали зазывать Ваську на свои вечёрки. Задабривали стряпнёй, сметанкой. И она старалась, играла, а когда надоедало, пряталась на сеновале, подволоке, в клети. Находили, уговаривали поиграть. А ей было обидно. Внуки у старух, прикатившие из города, в классики играют, в чиж-палку, ляпочки, кукол наряжают, а она играй.

– Много у нас не доплясано, мы девки военные, дак одну работу только знали. Ты уж нам угоди, Василисушка. Барабушку-то не знаешь, дак просто поиграй.

Ничего не поделаешь, угождала. А потом приходила в азарт. Раздухарившиеся старухи сыпали частушки одна забористей другой. Вспомнили войну, когда было не до гулянок. Нужда и голод. И, конечно, кручина о тех, кто ушёл воевать.

Мы сто вёрст пройти сумели

До Котельнича пешком.

Наденут серые шинели,

Подпояшут ремешком.

И ещё Котельнич упоминался не раз, потому что через него шла отправка новобранцев с Орлецкой стороны.

Жалко станции Котельнич,
Жалко северных путей,
Жалко милочку оставить
На бессовестных людей.

До Котельнича дорога
Широка и торная,
Наша братская могила
Глубока и тёмная.

Вспоминали об ухажёрах, вернувшихся с войны калеками. В утешение себе пели:

Ой, девушки,

Не будьтё гордоватыё,

Любите раненых парней,

Они не виноватыё.

От имени парней подавал голос Серёга Огурец, военный подросток:

Ой, девушки,

Мы на вас и не глядим,

Сами, девушки, подумайте,

Одну траву едим.

Огурцу казалось, что слишком смирную частушку он спел, и добавлял ухарской удали:

Я по северу шатался,

Полкотомки вшей привёз.

Дома высыпал на лавку,

Мамка думала овёс.

Расхрабрившись, добавлял такую частушку, за которую откололось бы ему в сталинское время:

К коммунизму мы идём,

Птицефермы строятся.

Ну а яица мы видим,

Когда в бане моемся.

А ещё хотелось Серёге объяснить, почему он никуда не уехал, а остался в своей Зачернушке, хотя звали его и в Сибирь, и на целину:

Мой товарищ дорогой,

Давай поделимся судьбой:

Мне соха и борона,

Тебе чужая сторона.

Подавала голос самая пожилая зачернушкинская старуха – Акулина Арефьевна. А частушка у неё оказалась свежая, современная.

Как на пензию живу я,

Непонятно до сих пор.

Хорошо, что есть картошка,

Свёкла, лук и хренодёр, – а потом и она вспоминала притужное прошлое:

Мы в колхозе работали

С солнышка до солнышка.

На горбу зерно таскали,

А теперь – ни зёрнышка.

Озорной задиристой Дарье не терпелось высыпать свои разухабистые коротышки-песенки, от которых брал смех даже самых степенных и смиренных бабок:

Говорят, что я старуха,

Только мне не верится.

Да какая я старуха —

Всё во мне шевелится, – басила Дарья и добавляла:

Ух, ух, люблю двух,

А гляжу – одна лежу.

Пошла плясать, юбка съехала на задь,

Дайте гасник подвязать,

Дак я опять пойду плясать.

Усердно топая, объёмистая, круглобокая расталкивала Дарья товарок:

– Шевелитесь, девки. Не спать пришли. Там успеем выспаться-то.

– Давайте долгую, волокнистую споём, – предлагала помолодевшая от пляски, раскрасневшаяся бабушка Луша и высоким голосом заводила:

Тихо в поле, в поле под ракитой,

Где клубится по ночам туман.

Там лежит, лежит в земле зарытый,

Там схоронен красный партизан.

Волокнистыми называли такие песни оттого, что как льняное волокно, тянулись они долго.

– Ой, Василисушка, спасибо. От души напелися, – благодарила её высокая костистая тётка Дуня Косая, – играй нам почаще.

Остальные тоже наперебой хвалили гармонистку за то, что скрасила день.

Нравилось Ваське в Зачернушке. Здесь всё было какое-то ласковое, понятное, доброе. Когда умывалась из рукомойника, баба Луша подавала ей полотенце. А на нём вышито: «Умывайся белей, ходи веселей, лице утирай, меня вспоминай». Глаза у бабушки приветливо голубели.

Чуть свет затваривала бабушка квашню. Кисловато пахло тестом, а уж потом, когда печь протопится, донесётся до Васьки хлебный дух, приятный, вкусный.

– Садись, жданная, за стол. Молочко парное от Вешки ждёт тебя.

Вешка большая, добрая корова, как говорила бабушка, в «красной рубашке». Ваську любила и даже давалась доить. Бабушка позволила подёргать её за соски.

Любила Васька бабушкины постряпушки на скорую руку из толокна.

– Когда я маленька была, – завлекательно вспоминала баба Луша, – дак меня от чаруши с тяпнёй оттащить не можно было. Вот и ты… Ешь толоконце, дак будет попка, как оконце.

У Васьки загорались глаза: что за тяпня такая?

И делала Лукерья для внучки из толокна тяпню. Посредине блюда островком толоконное тесто, а вокруг молочное море. Весело следить, как убывает «остров» под проворными ложками бабки и внучки. Как не убывать, если такая вкуснотища. А ещё из того же толоконного теста лепила бабушка «сычики». И правда, кулёмки, зажатые в кулаке, были похожи на птичек – сов да сычей. Ткни этим сычиком в сахарный песок и кусай. Не хуже кекса.

– Мы раньше-то слаще репы ничего не едали. Это теперь вам шоколады подавай, – приговаривала бабушка.

Если нападал на Ваську урос: кашу есть не хотела, щи не хлебались, бабушка не ругалась.

– А отец твой, когда маленькой-то был, дак никогда не уросил. Чо не дашь, всё у него нежёвано летело. Хлеб испекошь, корку отломит и давай наворачивать, сухоешко, или тюрю сделает, наломает кусков, молоком зальёт, и пошёл метать – только деревянная ложка о глиняную чашку стучит. Недосуг ему было уросить. То рыбачить надо спешно бежать на Чернушку, то по ягоды на вырубки. И всё босиком. До застылка самого бегал эдак. Летит вприскочку, только щёки красеют да пятки мелькают, – и добавляла. – Гли-ко, огурчик-то на тебя глядит, поешь, жданная.

Василисе становилось стыдно, что она такая неженка по сравнению с отцом. Принималась щи хлебать, кашу ложкой поддевать.

Занимаясь своим делом – ткацкий станок настраивая, молоко процеживая, поучала баба Луша внучку непонятными наставлениями:

– Всё испытывай, жданная, а хорошего доржись, жизнь-то такая: не всё будет под горку катиться, иной раз и круто в горку пойдёт. Под горочку-то бежишь да притормаживаешь, а в гору-то пыхтишь да лезешь.

Когда Васька подметала пол, бабушка предостерегала:

– Чисто мети, а то жених сопливой достанется.

Васька обижалась: никакого жениха у меня не будет.

Иногда бабушка уходила к своей подружке Арефьевне.

– Ты гармонь потереби, а я Акулинушку проведаю. У ней вчерась вечером-то свету не было. Уж ладно ли всё? А, поди, на Покровскую убрела в Коромысловщину. Дак опять бы сказалась, – и бабушка уходила озабоченная.

Бабушка твёрдо знала, когда кто из родственников и однодеревенцев родился и умер. По кому надо справлять годины, а у кого подкатывает юбилей и пора думать о подарке. Соседки дивились Лукерьиной памятливости.

– Да как это всё у тебя в черепушке умещается? Мне дак надо сто раз напомнить, – порицала себя Дарья Кочерыга.

– Она и в школе-то пуще всех всё знала, – вспоминала тихая ссутулившаяся Акулина Арефьевна. – Кабы не война, дак, поди, учёным профессором Лукерья-то стала бы, – высказывала она своё соображение.

Баба Луша махала рукой:

– Не мели-ко, Акулин, что попало-то. Семь зим я в школу отбегала, дак уж по имени-отчеству стали звать. Ценили тогда ученье-то.

Любила Васька с бабушкой Лушей сумерничать, когда ещё свет зажигать и телевизор включать рано, а в окнах уже полумрак. Забирались она на тёплую печь, и начинала баба Луша вспоминать, как с Ванькой, «ещё пеленисным» чуть не потонула в паводок, когда шла из Коромысловщины в Зачернушку.

– До пупа вода. Ваньку-то подняла выше, чтоб не замочить, – ужасалась она.

– А ещё, бабушка, расскажи, – просила Васька.

– А ещё в войну-то за семенным зерном ходили на дальние склады, за сорок вёрст. Приходилось в эдакую даль ноги бить. Боялись начальники у нас зерно оставлять, чтоб не съели. Идёшь туда в новых лаптях – обувка неизносная, а по стылым-то хохрякам всю её так издерёт, что измочалятся, и домой с пудовым мешком за спиной уже на портянках одних плетёшься.

– А как-то зимой в извоз направили. Стужа ядрёная. Лоб, чтоб не ломило, платком перевязывали. Изморозь – не разберёшь, какой масти лошади. Все белые. Повернули к Зачернушке. И вот к вечерней заре стал ещё калёнее мороз, а по краю поля один за другим рысят волки. Налетят – в клочья развеют. Лошади храпят, бьются, чуют зверьё. Чем нам, бабам, от них обороняться? Вспомнила, что загодя изладила факелы. На палках консервная банка с куделью, намоченной в дёгте. Вытащила их, возницам раздала. Огня-то волки побаиваются. Вроде рядом, а не кидаются. Так и добрались до конюшни. Все как негры чумазые от копоти.

Василисе нравились эти рассказы про бабку – храбрую, предусмотрительную бригадирку, про смышлёного босоногого отца и про неё саму, когда бабушка впервые увидела её:

– Не больно баска ты была. Личико красное, а теперь выправилась, куды с добром.

Ваське приятно было, что теперь она «куды с добром».

А ещё рассказывала баба Луша на печи-лежанке о деде Родионе, муже своём, который был на войне и вернулся с неё весь израненный.

– К наступлению они готовились. В атаку идти надо, а там дзот немецкий, с пулемётом. Косит солдат почём зря. А майор, командир ихний, кричит: вперёд, в атаку! Они бы рады, да из оружья-то одни винтовки. Майор первым поднялся. Закричал: «в ата…», а «ку» не успел договорить, в шею его ранило. Родя-то, дед твой, с другими солдатами майора на палатку брезентовую положили и к санитарам оттащили. Вернулись. Пулемёт немецкий по-прежнему подняться не даёт. Пушка мелкая бьёт по нему, миномёт мины пускает, а бетонному дзоту это как горох о стенку. И вдруг танк наш подъехал. Обрадовались солдаты. Облепили его, и Родя залез на броню. Танк этот раздавил пулемёт вместе с дзотом. Танкист люк открыл: прыгайте и дальше в атаку. А те солдатики, что слева и справа от башни сидели, мёртвые уже. И Родя-то весь в крови. Его вот сюда и сюда ранило, но поначалу вроде и не заметил боли. Ур-ра! Немцы руки в окопах подымают, сдаются. Родя подобрал немецкий автомат. В нём патронов много. Два рожка целых. Да винтовка своя. Ур-ра!

Выбили немцев и тогда боль-то почувствовал в ноге. Санитаров стал искать. Нашёл одного, а у того и бинта нету, чтоб раны перевязать. Рубаху свою нательную Родя содрал, исполосовал и забинтовали его кое-как.