Kitabı oxu: «Русский Вольтер. Герцен: диссидент, писатель, утопист. Очерки жизни и мировоззрения»

Посвящаю маме, Светлане Федоровне Блохиной

© Блохин В.В., 2024

© Издательство «Весь Мир», 2024

От автора

Предложенная книга – очерки, незавершенное исследование! Хотя издано немало книг и научных работ, автор счел возможным под определенным углом зрения посмотреть на эту крупную фигуру властителя дум оппозиционной России. В книге, очевидно, многие вопросы остались «за кадром»: не показаны последние годы жизни Герцена, в стороне от исследовательского интереса остались вопросы о взаимоотношениях Герцена с оппозиционными силами в России. По мнению автора, благодатными темами являются вопросы о месте Герцена в русской общественной мысли. Ждут своего часа исследования о взаимоотношениях Герцена и русского общества 1830–1840-х годов. И тем не менее автор предложил пристально вглядеться в отдельные аспекты жизни и деятельности мыслителя. В своих очерках автор опирается на значительное наследие герценоведения, богатый массив историографии.

В.В. Блохин 17.11.2024

Предисловие. Нарушая каноны

Признаюсь, я взялся за вступительный текст к книге моего давнего друга и коллеги Владимира Владимировича Блохина с некоторой долей скепсиса. Казалось бы, что нового можно сказать о человеке, ставшем символом и певцом русской свободы, на творческом наследии которого выросло не одно поколение оппозиционной интеллигенции, от народников и большевиков до современных диссидентов. Первоначально я думал, что ограничусь чем-то вроде формальной рецензии с выверенными фразами о несомненных достоинствах и некоторых недостатках, сводящихся чаще всего к оформлению текста. Но, вчитавшись и увидев искреннюю заинтересованность автора, решил поделиться не только впечатлениями от работы, но и некоторыми соображениями, что нарушает каноны обычного вступления.

Прежде всего подкупает стремление автора не показать, а понять своего героя, что невозможно, с одной стороны, без осмысления огромной литературы, посвященной А.И. Герцену, а с другой – без некоторого сострадания, дающего возможность увидеть потаенные черты его личности и взглядов. Только такой подход позволил преодолеть устоявшиеся стереотипы и раскрыть сотканную из противоречий и вместе с тем цельную фигуру Герцена. Мне кажется, что это первая книга о нем, в которой удалось преодолеть каноны, избежать односторонности и однозначности, показать не столько идеолога, основоположника народничества, сколько человека, который под влиянием своей личной природы, жизненных потрясений и веяний времени шел к обретению невозможного – истины и душевной гармонии. На этом пути Герцен воспринимал различные, на первый взгляд несовместимые идеи и позиции, например, свободу личности, служившую знаменем либерализма, и крестьянскую общину, ставшую в его построениях основой теории русского социализма; осуждение мещанства с его жаждой обладания собственностью и стремления к личному денежному достатку; критику самодержавия, приводящую к анархизму, и надежды на государство как творца прогрессивных реформ и др.

Автор пытался вскрыть объединяющий эти полярные черты стержень, подходил к идее России, народа, патриотизма. Однако этот «треугольник», как представляется, оказался несколько в стороне от основного направления научного поиска. Более того, обоснованно выявляя присущее Герцену противоречивое отношение к России, пораженческие настроения эпохи Крымской войны, справедливо подчеркивая связь настроений с неприятием Герценом самодержавия, автор все же не акцентировал внимание на отказе писателя воспринимать историческое государство как выразителя глубинных чаяний народа, защищавшего интересы России, а не Гольштейн-Готторпской династии, о чем он так красноречиво писал в своих памфлетах. И все же нельзя не отдать должное смелости автора, заострившего вопрос о патриотизме Герцена.

В книге мыслитель далеко не монолитен, он предстает живым человеком, со свойственными ему обретениями и ошибками, достижениями и слабостями, временами принимающим тяжелые удары судьбы со слезами на глазах.

Автор заставляет задуматься и об актуальности теоретических исканий Герцена, например, о его преодолении идеализации Запада и отказе от идеи необходимости следования России по европейскому пути; об обосновании мыслителем великого будущего отечества, в случае если оно сохранит и разовьет свою общинную самобытность. Злободневными представляются и рассуждения автора об отношении Герцена к государству, его отождествлении прочной вертикали власти и деспотизма, присущие части нашей современной интеллигенции.

Интересны разделы книги о связи Герцена с бароном Ротшильдом, с акулами европейского капитализма XIX века, с политическими кругами Британии, которые в существенной степени корректируют наши представления о родоначальнике русского социализма. Эмоционально окрашен раздел книги о личной драме Герцена, его взаимоотношениях с Натальей Александровной Герцен.

В обращении к читателю автор намеренно заявил об очерковой форме своего исследования, что вполне объяснимо как многогранностью заявленной темы, так и тем, что разговор о Герцене как человеке и мыслителе будет продолжаться и впредь…

Профессор кафедры истории России

РУДН им. Патриса Лумумбы, доктор исторических наук Р.А. Арсланов

Герцен в интеллектуальных отражениях
Вместо введения

При обращении к наследию и жизни Александра Ивановича Герцена поражаешься колоссальной литературе, появившейся как при жизни, так и после смерти мыслителя. В советское время не было исследователя или общественного деятеля, который при изучении эпохи XIX века или Великой русской революции не вспоминал бы о Герцене. Хрестоматийное ленинское клише «декабристы разбудили Герцена, и Герцен повел революционную агитацию», кажется, с плотью и кровью вошло в наш культурный багаж, причем так, что, кажется, Герцен необходим и доныне! Было бы легко объяснить это идеологизацией советского исторического знания, в котором Россия рассматривалась всегда с позиций ее революционизирования и нескончаемой борьбы с ненавистным самодержавием. Да, это, видимо, так. Но вопрос революционной сакрализации Герцена в нашем духовном бытии вытекает из чего-то большего, из «культа Герцена», созданного самой интеллигенцией, которая видела в нем как образ самой себя, так и идеал для подражания. Не последнюю роль здесь сыграла драматически окрашенная жизнь кумира с ее необычным синкретизмом частного и общественного, реального и идеального. По этой причине разговор о теме: «Герцен в литературе и общественной мысли» имеет скорее даже не историографический, а общественно-философский, ценностный характер. Смыслы культурной памяти о Герцене отличаются не просто крайними оценками, но мировоззренческой поляризацией: от восторженной, некритичной апологетики до столь же негативной демонизации. И в каждом из этих идеологических миров была заключена своя доля правды об этом человеке и общественном деятеле.

Предпослать тексту книги историографическое введение – сложная задача, сложная именно по безграничности литературы и потому повторяющихся бесконечных клише о Герцене. И все же необходимо остановиться на научном отражении некоторых стержневых проблем его жизни и творчества – это его философское мировоззрение, его представления о человеке, разуме, науке и прогрессе; это характер его политической программы, отношение к славянофильству и западничеству, народничеству и либерализму, революции и реформе; наконец, это его личная судьба и духовное самоопределение, психология и темперамент.

В литературе не сложилось единого мнения о Герцене как мыслителе. Для многих «блеск литературной формы» затмевал и сглаживал рельефность его мысли. Для С.Н. Булгакова Герцен не был сколько-нибудь оригинальным мыслителем, писательское начало в нем преобладало. Герцен для него – «замечательный литературный талант, один из самых блестящих представителей русской прозы». С.Н. Булгаков неизменно подчеркивал, что «литература, писательство, собственно, и было истинным призванием Герцена – все остальное явилось для него как бы родом исторического недоразумения»¹. О Герцене как философе или строгом мыслителе даже неуместно говорить: «Если рассматривать воззрения Герцена с точки зрения школьной философии, то придется признать, что Герцен совсем не был философом»². Писательство как сущность Герцена отмечается Н.Н. Страховым, по мнению которого Герцен раскаивался в своей агитаторской деятельности. «Как писатель Герцен несравненно счастливее; это одно из самых крупных имен нашей литературы и было бы великим ее украшением, если бы он мог удовольствоваться этого рода деятельностью», – писал Н.Н. Страхов в своем обстоятельном очерке³. Сходную оценку дал и Н.А. Бердяев»⁴.

Обратим внимание на эти оценки, говорящие нам, что Герцена методологически неправильно воспринимать только как политического мыслителя, создавшего завершенную программу и непротиворечивую концепцию бытия. Да и разве мышление художника или писателя жестко детерминировано интеллектуальными факторами современности? Разве художественно-эмоциональное и личностно-окрашенное восприятие мира не сказывается на мыслительных конструкциях своего времени? Именно последним, принадлежностью Герцена к эпохе можно объяснить его позитивизм. «Основные положения позитивизма – отрицание прав метафизики и религиозной веры – вполне разделял Герцен… он отрицал возможность бытия трансцендентного», – писал о. Сергий Булгаков⁵.

Основания бытия писатель находил в человеке, что обусловливало его антропологизм и персонализм. Для Герцена основания бытия были здесь и сейчас, коренились в чувственно воспринимаемом сущем. Герцену чужда была религиозная жизнь. «Почти всю сознательную жизнь был и остался до конца ее атеистом»⁶. Атеистом увидел Герцена и Н. Бердяев: «…Философски он был близок к материализму, хотя и не глубокому, и был атеистом. Но вернее было бы его характеризовать как гуманиста-скептика. Он не был по натуре верующим энтузиастом, как Белинский. Для него материализм и атеизм не были религией. При таком философском миросозерцании трудно было обосновать философию истории и этику Герцена»⁷.

С противоположным тезисом о некоей религиозности Герцена выступил Н.А. Котляревский. По его убеждению, Герцен «искренно чуял сердцем Бога, и если на его глазах спадали с Бога одежды, какими люди облекали его, то религиозный смысл бытия был ясен Герцену, и в своих счетах с людьми он никогда не делал Бога ответственным за беспорядки и неустройства земные»⁸. К сожалению, Котляревский не обосновал это смелое заключение.

Концепцию религиозности развивал и Н.Н. Страхов. По его мнению, «Герцен принадлежал… к тем натурам, которых настроение можно назвать по преимуществу религиозным, которых этот мир, эта жизнь не удовлетворяют. Идеал, живущий в душах таких людей, может, по-видимому, вовсе не совпадать с идеалом церкви, но результаты выходят те же. Настойчиво, неотразимо открывается этим душам темная сторона каждого явления; мир обнаруживает им все, что в нем достойно смеха, плача, негодования. Таков был Гоголь, таков был и Герцен»⁹.

После этих строк возникает законное желание задаться вопросом: достаточно ли видеть «смех и плач» в мире, чтобы воспринимать его религиозно? Да и разве уместно ли в этом случае сравнивать смех Гоголя и смех Герцена? Разве скепсис ведет к Богу? Видимо, Страхов вкладывал в понятие религиозности весьма неопределенное содержание, сводил религиозность к вере человека в недосягаемый идеал.

Одна из стержневых тем герценовского духовного наследия – это источники и истоки его нигилизма. По мнению С.Н. Булгакова, нигилизм мыслителя порождался позитивистским мировоззрением, которое как бы «вмонтировано» в его антропологические построения. «Герцен пришел к тому выводу, что с точки зрения последовательного позитивизма нет разума ни в мире, ни в истории и что поэтому человек самоопределяется исключительно по своему усмотрению. Человек есть мера всех вещей – вот сущность всей философии Герцена; принцип Герцена не представляет, таким образом, ничего нового – это принцип софистов, этих позитивистов и ницшеанцев древности»¹⁰. Для Булгакова Герцен и Ницше – типичные представители позитивизма и оба провозвестники нигилизма. «При всей разнице, какая существует между индивидуальностями Герцена и Ницше и направлением их умов, их философская позиция чрезвычайно сходна. Оба они явились последовательнейшими представителями позитивизма, и оба обнаружили его действительное идейное содержание: человек есть мера всех вещей»¹¹.

В аналогичном духе размышлял и Н.А. Бердяев, видевший в герценовском антропоцентризме корень его пессимизма и этики. «Особенность Герцена была в том, что истина представлялась ему печальной, в его мировоззрении был пессимистический элемент. Он требует бесстрашия перед бессмыслицей мира. Он исповедовал антропоцентризм, для него выше и дороже всего человек»¹².

Размышления Булгакова и Бердяева представляются методологически важными, краеугольными в понимании философии истории Герцена. Мышление, полагающееся на личность как критерий действительности и прогресса, невольно приходит к субъективистскому мировоззрению, в котором все формы прогресса суть проявления субъективной воли. Исторический субъективизм, становясь опорой оценивания и изменения жизни, невольно порождает нигилизм, ибо весь мир воспринимается как бесконечное пересоздание существующей действительности. С этой точки зрения революционное и нигилистическое сознание – родственные явления. Однако же эта связь его философских идей с герценовским революционизмом и активизмом не всегда четко прослеживается в литературе.

Интерес к личности как цели прогресса у Герцена мог пробудиться по причинам социально-психологического дискомфорта, который он ощущал в своей жизни, что обусловило и постановку темы свободы в его литературе. Герцен как свободный мыслитель и свободный человек – одна из сквозных тем в изучении его личности. П.Б. Струве в своем очерке о Герцене так характеризует его свободолюбие: «Герцен был воплощением свободы как вечной стихии человеческого духа. Он всегда боролся, всегда сомневался, всегда искал – и в этой борьбе с другими и с собой, в этих исканиях всегда был свободен, несмотря на всю свою пылкость, более того, страстность. Это – человеческий тип, которому ничто человеческое не чуждо, все понятно, но который сам не способен быть одним – деспотом»¹³. По мнению же Бердяева, Герцен жаждал свободы даже от «“освободителей человечества”, от апологетов социализма»¹⁴.

Постановка Герценом вопроса о субстанциональности свободы, о невозможности бытия вне свободы определяет его особенное место в русской общественной мысли, проблематизирует концепцию народничества, в которой свобода вторична по отношению к справедливости. Между тем концепция народнической природы мировоззрения Герцена сегодня, без сомнения, превалирует. Так, по убеждению Р.В. Иванова-Разумника, «именно Герцен является первым основателем народничества: это уже locus topicus, малоисследованный, но единогласно принимаемый… народниками были и Герцен, и Чернышевский, и Юзов-Каблиц, и г. В.В., и “Отечественные записки”, и “Неделя”, и, наконец, сам Михайловский, отнюдь не признававший себя народником – и несомненно бывший им»¹⁵.

По мнению Иванова-Разумника, можно найти немало совпадений между мировоззрением обоих мыслителей, в частности между категорией мещанства у Герцена и теорией Михайловского о «практических и идеальных типах»¹⁶. Сравнительный подход Иванова-Разумника позволил заключить, «что отношение к мещанству» привело Герцена к своеобразному индивидуализму, а «индивидуализм Михайловского, его высокая оценка личности привели его к отрицательному отношению и мещанству». Интересно, что взгляды их на личность и общество послужили поводом к их обвинению в принадлежности к анархизму: против Герцена такое обвинение выставляли еще читатели «Колокола», против Михайловского его высказал Н. Бердяев в своей книге¹⁷.

Прослеживая идейное и семантическое родство А.И. Герцена и Н.К. Михайловского, Иванов-Разумник наметил не только сквозные проблемы народнической мысли в ее последовательной эволюции, но и указал на доктринальную близость «первого народника» Герцена и «последнего народника» Михайловского, проявившуюся в присутствии анархических идей.

Как народника А.И. Герцена рассматривают и многие авторы – В.Я. Богучарский, Г.В. Плеханов, Н.М. Пирумова, В.Ф. Антонов, Б.П. Козьмин, Н.А. Троицкий, А.И. Володин, В.А. Твардовская, Б.С. Итенберг, Л.Д.Троцкий и многие другие¹⁸.

В целом в советской и отчасти постсоветской историографии на Герцена смотрели как на народника или революционного демократа. Между тем вопрос о политической программе писателя не предрешен до сих пор, поскольку интерпретация наследия Герцена позволяет говорить и о либеральном характере мировоззрения мыслителя, о чем свидетельствуют работы И. Берлина и его ученицы А. Келли¹⁹.

В последние годы значимое место в историографии занимает сложившаяся в Российском университете дружбы народов школа герценоведения. Сложившаяся под руководством доктора исторических наук, профессора Василия Федоровича Антонова на кафедре истории России научная школа, занимающаяся историей общественной мысли ХIХ века, особое внимание уделяла творчеству А.И. Герцена. Именно в рамках этой школы наметился отход от многих стереотипов и был предложен оригинальный ракурс изучения его теории. Так, В.Ф. Антонов первым увидел анархистскую составляющую воззрений Герцена. Его ученик Р.А. Арсланов обратил внимание на либеральный компонент учения мыслителя. Да и в целом представители школы Антонова пытались преодолеть сложившуюся в историографии традицию противопоставления революционной и либеральной тенденций общественного движения России и выявляли элементы их синтеза в рамках предложенного ими концепта реформаторского демократизма.

Между тем такая дихотомическая двойственность (или социализм – или либерализм) является очевидным теоретическим тупиком и лишний раз свидетельствует, что мировоззрение мыслителя не умещается в прокрустово ложе привычных идеологем. С этой точки зрения вполне логичным выглядит попытка исследователей связать ее с либеральным социализмом. Подход И.К. Пантина в этой связи представляется очень плодотворным²⁰. По убеждению историка, необходимо различать принципиальную несопоставимость социалистических теорий Герцена и Маркса. «Герцен и Маркс являли собой принципиально разные тенденции политической философии и социализма. Первый положил начало воззрению либерального социализма, второй – пролетарского»²¹. Сравнивая Герцена с марксистами, автор замечал: «И Герцен, и они (марксисты. – В.Б.) отталкиваются от теоретического наследия классического Просвещения, развивают, опровергают, переформулируют политические, экономические, культурные “заявки”, которые сделал либерализм. Но оппонируя либерализму, критикуя его, они идут принципиально разными путями. Герцен сохраняет приоритет всех основных понятий просветительской философии – требование свободы, суверенитета индивида, самоценности личности и т. п., хотя и отчетливо понимает их несовместимость с буржуазным обществом. Они для него – нравственные постулаты, выражающие не сущее, а должное»²².

По мнению Пантина, «для либерального социалиста, каким был Герцен, проблемы культуры и морали имеют первостепенное значение для победы нового общества… Свобода, по Герцену, не только цель, но также и средство. Свободы нельзя добиться путем грубой силы, даже если насильственный переворот делается во имя высоких идеалов»²³. Так, Герцен был чужд насильственному пути к социализму. «Разорвав с якобинской традицией в социализме, Герцен, однако, не пошел вслед за Марксом и Энгельсом к признанию пролетариата единственной силой социального освобождения. Единственность выражения идеи социализма – партией, социальным слоем, классом – была ему глубоко чужда»²⁴.

При этом Пантин дает оценку реалистичности воплощения идеалов Герцена. «В качестве социалистической доктрины “русский социализм” Герцена был, без сомнения, утопией. Но утопия – не ложь. “Русский социализм” Герцена стал исходным пунктом крестьянски-демократической идеологии в России – течения, сыгравшего огромную роль в исторических судьбах нашей страны»²⁵.

Подобный подход Пантина симптоматичен, он выражает восприятие Герценом действительности. Будучи «свободным мыслителем», он всегда смотрел на современные ему идеологемы, будь то либеральные или социалистические, широко и непредвзято, что и пробуждает живой интерес к его наследию. Утопия и история становятся у него живыми ипостасями бытия, а сам мир – открытой и непредрешенной системой, наполненной как мечтами, так и разочарованиями, как свершениями, так и драмами.

Открытость и противоречивость мировоззренческой системы Герцена, факторы ее формирования, как видно, остаются в фокусе исследовательского интереса и по сей день.

Не менее интересна и личная биография писателя. В последнее время интерес к этой стороне его жизни подогрет статьями о личной жизни писателя. Впрочем, российскую интеллигенцию этот интимный аспект жизни ее кумира интересовал всегда. Еще П.Н. Милюков попытался воссоздать «психологический портрет» писателя, опираясь на переписку Герцена и его будущей жены Н.А. Захарьиной. Правда, автор коснулся лишь времени пребывания писателя в России. Принципиально важно наблюдение Милюкова о том, что истоки личного кризиса писателя созрели еще до отъезда за границу²⁶.

Очерк «Маленький роман Герцена» Иванов-Разумник посвятил взаимоотношениям писателя с П.П. Медведевой²⁷. Впервые системно вопрос обстоятельств личной жизни Герцена рассмотрен в работах израильской исследовательницы Ирины Паперно²⁸.

Любопытную попытку интерпретации личности Герцена предпринял В.В. Розанов, сравнив «стили жизни» Герцена и Киреевского. Причем бросаются в глаза негативные характеристики писателя²⁹. Розанов увидел в Герцене неглубокого интеллектуала, способного лишь говорить, а не действовать. «Герцен был так талантлив и счастлив, что “жертвы” у него никак не получилось бы: между тем только на “жертве” построяется великое в истории. Замечательно, что когда пришли “семинаристы”, по-видимому, “единомышленные” с ним, Герцен затосковал…»³⁰

При этом нельзя не отметить проигнорированную советскими историками ценнейшую работу Э. Карра, вышедшую в свет в 1933 г. в Лондоне³¹. Концептуальная значимость работы британского исследователя чрезвычайно высока – он не только воссоздал психологическую атмосферу жизни Герцена в его отношениях с Н.А. Захарьиной, Г. Гервегом, но и осмыслил жизненную драму писателя в контексте культуры романтизма, в частности влияния на семью писателя романов Жорж Санд. В советском литературоведении влияние романтической культуры на мировосприятие Герцена было отмечено Л.Я. Гинзбург³².

Выявление культурно-психологической детерминации жизни Герцена, очевидно, сегодня является актуальным направлением в герценоведении, но при этом за скобками такого подхода остается мировоззренческая система писателя; она рассматривается в качестве автономной интеллектуальной системы, малосвязанной с психологическими аспектами бытия мыслителя.

В этой связи требуют осмысления эпизоды взаимоотношения Герцена с Ротшильдами. Советская историография упрямо не замечала этого факта, боясь бросить тень на родоначальника русского социализма. Между тем реконструкция этих отношений имеет принципиальное значение для понимания писателя, поскольку ставит вопрос о глубине и искренности убеждений самого Герцена. Первые шаги в этом направлении уже сделаны С.М. Волошиной³³.

Вместе с тем интерес к взаимоотношениям Герцена и Ротшильда не исчерпывает темы: до сих пор своеобразной tabula rasa остается тема взаимоотношений Герцена и британской политической элиты, «пригревшей» русского политэмигранта. Единственное исследование принадлежит британскому автору и, безусловно, требует открытия архивов по этой теме³⁴.

Приведенный очерк историографии и оценок Герцена не исчерпывает темы. Даже более – эта историография может служить предметом специального исследовательского интереса. Нам же интересно другое: наследие писателя не рассматривалось в культурных парадигмах своего времени, а его мысль и деятельность всегда измерялись политическими критериями революционности или реформизма. Бросается в глаза и разъединенность, некий методологический дуализм, при котором жизнь писателя, его «психологическое состояние» отрывались от созданной им интеллектуальной конструкции русского социализма. Долгое время господствовала установка изучать «социализм» и «либерализм» Герцена через призму «социалистической» или «либеральной теории», т. е. в той или иной степени апологетично. Однако правомерно ли подобное оценивать подобным, опираясь на методы средневековых алхимиков?

В представленной работе используется широкий круг источников. Прежде всего, это сочинения самого писателя и его публицистические труды³⁵. Не вошедшие сочинения и письма дополнены публикациями в академических сборниках «Литературного наследства»³⁶. Весьма широк круг источников личного происхождения, включающих в свой состав мемуары современников Герцена³⁷.

Особое место среди эпистолярия семьи Герцена имеют письма Н.А. Герцен к Г. Гервегу, которые никогда не публиковались на русском языке, да и не использовались в исследованиях. Впервые они были опубликованы Э. Карром, получившим разрешение на публикацию от Марселя, сына Георга и Эммы Гервегов. В предлагаемом исследовании мы используем эти письма³⁸.

Основываясь на весьма внушительной литературе, автор проведенного исследования стремился не столько к формулированию некоей законченной концепции наследия и жизни Герцена, сколько к пониманию его мысли и бытия. Ведь и в самом деле, многие научные системы, какими бы они ни были грандиозными, имеют личностный, персонифицированный характер. Не в этой ли «потаенной храмине» сознания скрыты многие ответы на вопросы жизни?

При подготовке текста неоценимую помощь оказал мой многолетний друг профессор Р.А. Арсланов. Я очень признателен за душевную поддержку, неоценимые советы при редактировании книги, а главное, за то, что он вселил в меня дух уверенности и свободного критицизма в обращении к столь непростой фигуре, как А.И. Герцен. Не могу не поблагодарить профессора Г.Н. Мокшина, моего друга и единомышленника, за доброжелательную рецензию, что придало мне сил в доработке текста. Благодарю кафедру истории России РУДН за дружескую поддержку в реализации задуманной идеи.