Испорченный кадр

6.

Следующим утром впервые на моей памяти просыпаюсь раньше будильника. Поначалу отказываюсь верить, что это возможно, тупо смотрю на часы. Но об их исправности говорит и то, что до моего далеко не самого чуткого носа доносятся запахи кофе из кухни и духов Марго из прихожей. Значит, ушла на работу совсем недавно. Время повернуться на другой бок и посмотреть еще пару мультиков для взрослых.

Но мозг уже проснулся. Он заставляет размышлять, рассуждать и анализировать. Странно. Не слишком ли многого ты требуешь от меня в последнее время, уважаемый?

Поворочавшись, сажусь на постели и бросаю взгляд в окно. Кстати, вот и здравая мысль. Если до работы столько времени, то почему бы не проветриться? Когда же еще, если не в мае? Зимой слишком холодно, летом чересчур жарко, осенью и ранней весной – очень уж слякотно. Солнце ободряюще светит мне прямо в лицо, избавляя от последних сомнений. "Выходи из дома и сразись со мной, как мужчина", – словно восклицает оно. Ладно, вызов принят.

В ближайшем к дому парке свежо и тихо. Что ж, это буднее утро. У мам есть коляски с детенышами, у бабушек нескончаемые темы для скамеечных пересудов, у собачников – их ретивые любознательные питомцы. А у таких, как я, есть рабочий день. И преимущественно пятидневка. Нас большинство.

Оказавшись на зеленой территории, чувствую себя то ли в забытом прошлом, то ли в отдаленном будущем. Лесные звуки кажутся непривычными для моего городского уха. Кроны уходящих в небо дубов и клёнов образуют плотную резную стену, сквозь которую бессильно прорваться даже агрессивное светило. В проросшей траве и на стволах деревьев бурлит недоступная моему пониманию, но имеющая свои четкие правила и сложившийся веками порядок жизнь пернатых трудяг.

Внезапно совсем рядом дорогу перебегает серохвостая белка. Дерзко остановившись на моем пути, она внимательно оглядывает меня, словно соображая, для чего ей может сгодиться этот двуногий.

Затаившийся было мозг тут же реагирует. Он выискивает воспоминание о воскресном закатном разговоре с Катрановым. А с ним возвращает и занимающий меня в последние дни вопрос. Конечно, я тот еще философ, но одна фраза из его монолога настойчиво царапает меня изнутри, не давая покоя. И ожидая моего ответа.

Неужели он прав, и мы правда не более чем муравьи в таком огромном, но таком маленьком лесу? Заигравшиеся дети, забывшие о том, что в любой момент могут вернуться взрослые? Такие вот белки, глядящие на всех сверху вниз и считающие именно себя главными на обжитом участке?

Пожалуй, впервые я пробую оценить свою жизнь и найти в ней что-то возвышающее меня над другими. Над окружающим миром. Пытаюсь примерить на себя корону и мантию его хозяина. И это не получается. Ожидаемо, в общем-то. Что я знаю о жизни? Что понял? Чему научился? Что могу передать о ней по наследству? И что Дашка сможет рассказать про нее своему ребенку, когда придет время? Мои ноги вроде бы ритмично вышагивают по ней, как по этому парковому асфальту. Но вместе с тем у меня всё чаще возникает ощущение, что им недостает надежной почвы. Нет точки осознанной опоры, откуда можно двигаться вперед. Может, потому что во мне нет веры во что-то настоящее, важное, непоколебимое. Ведь смешно верить в себя, если всё, что у меня есть – это слабость перед обстоятельствами. Перед внешними факторами. Даже этот прыгающий по тропинке воробей чувствует себя увереннее. У него есть простой план и нет завышенных ожиданий. Он знает свое место, поглощен насущными делами и не загадывает дальше, чем видит перед собой.

Кажется, какое-то смутное понимание рождается у меня в голове. Но развить его я не успеваю. Мое внимание привлекает что-то белеющее впереди. Подхожу ближе и вижу на дорожке дохлого голубя. У него особенный окрас – белый с темными крапинками. Присаживаюсь на корточки рядом и сочувственно разглядываю свою находку. Непохоже, чтобы его сбила машина, поймала кошка или подбил камнем малолетний охотник. Просто умер. И о нем уже не вспоминают другие голуби. А люди обходят, стараясь не смотреть в его сторону. Позже придет дворник, и он окажется в одном мешке с окурками, фантиками и прочим мусором. Никто уже не вспомнит об этом роскошном окрасе и размахе красивых крыльев.

Вот и вся жизнь в разрезе. Мы слишком ничтожны. Как песчинки. Или муравьи. Получается, Катранов прав.

Осторожно переношу голубя на обочину. Бросив на него прощальный взгляд, направляюсь к выходу. Время вышло. Вот тебе и проветрился. И всё же я чувствую, как где-то в моем механизме встала на место, перестав напрасно молотить воздух, одна из важных шестерёнок. Вот только бы понять, изменило ли это меня к лучшему.

7.

День в офисе выходит стандартным, размеренным. Танюхи снова нет. И на этот раз обходится без колкостей в ее адрес. Никто не вспоминает о вчерашнем, не бросает на меня косых взглядов, не шушукается. Не пристаёт, но и не обходит стороной. Дискуссий больше не устраивают. Верно, зачем провоцировать. Корпоративная этика в действии. Михаил Олегович должен быть доволен. Еще восемь часов жизни возложено на алтарь процветания компании. Что бы оно ни значило для рядовых сотрудников.

Выйдя на улицу после работы, я не без труда отыскиваю свою машину на общей парковке. Сажусь за руль и вздыхаю с облегчением. У каждого должно быть место, где ему хорошо. Видимо, мужчине для обретения внутреннего комфорта ниспослан автомобиль. Домик на колесах. Врубаю радио и отправляюсь в путь через вечереющий весенний город. В дом без колес и без башни. К своим сумасшедшим девчонкам. Надеюсь, они ждут. У меня хорошее настроение. Мне кажется, что всё в нашей жизни наладится. Как? Не имею понятия. Я лишь маленький человек. Мне недоступно понимание, что заваривается, есть только вера в лучшее. Усмехаюсь, начинаю беспечно подпевать какой-то ерунде на FM-волне.

Дом показывается минут через двадцать моих передвижений по вторничному трафику. Вполне приличная, хоть и немолодая кирпичная девятиэтажка. Когда-то я был по-настоящему счастлив здесь. Мы с Марго были моложе, а Дашка и вовсе карапузила. Смеялись, развлекались, принимали гостей. Кайфовали от каждого дня. Любили. Не требовали невозможного, не придирались к словам, не унижали друг друга. Враньем, фальшью, ревностью. Это были мы, я точно помню. Постепенно и незаметно всё стало портиться, увядать, зарастать мусором. Но это по-прежнему мы. А значит, всё еще возможно.

Выскакиваю из машины и пружинящей легкой походкой направляюсь к подъезду. Скоро увижу их. И, может быть, в первый раз за долгое время смогу сказать им обеим что-то очень доброе. Жизнеутверждающее. Нежное.

Но мой кураж сходит на нет, едва лифт выпускает меня на нашем этаже. Я слышу женские крики. Из нашей квартиры. Связка ключей едва не выпадает из рук. С третьего раза попадаю в скважину, влетаю в прихожую и сразу понимаю, что орет Марго. Истерично и зло, что так непохоже на нее.

–… И что ты теперь собираешься делать, а?! Не знаешь? Правда? Тогда я тебе скажу, что будем делать мы! Мы засудим его, ясно?! И всю его сраную семью, ты поняла меня?! Отвечай матери!

Захожу на кухню. Дашка сидит за столом, опустив голову. Красная и вспотевшая от гнева Марго стоит рядом, опершись на столешницу. Кажется, что вся чудовищность, вся абсурдность этого срыва легла ей на плечи, и оттого она сгорбилась, как старая карга.

– В чем дело? – осведомляюсь я, стараясь казаться хладнокровным.

Моя жена оборачивается, но не выпрямляется, отчего еще сильнее походит на персонажа из фильма ужасов. Пять-шесть, мама всех нас хочет съесть.

– Какие люди! – задыхается она от ярости, вперившись в меня колючим взглядом. – Поздравляю, дорогой. Есть новости. Наша славная доча беременна. Что теперь скажешь, папаша?

Я ничего не успеваю сказать, потому что в следующее мгновение Дашка выскакивает из-за стола. В два прыжка она преодолевает расстояние до окна. Сдергивает тюлевую занавеску с петель. Рвет раму на себя. Ловко взбирается на подоконник.

Марго охает и пятится. Подкосившиеся ноги доносят ее до подвернувшейся табуретки, на которую она с шумом падает.

И тут кошмар достигает апогея. Мы слышим обращенный к нам голос Дашки. Который меньше всего напоминает ее обычный голос.

– Не подходите ко мне! – кричит она исступленно. – Убирайтесь! Вон из моей жизни! Оставьте нас в покое! Отвалите! Раз и навсегда! Я спрыгну, реально!

Дашка делает движение, и ее нога оказывается за окном. С нее тут же сваливается тапок и отправляется в тот самый полет с седьмого этажа, которым угрожает наша дочь.

Я зачарованно смотрю на ее перекошенное лицо. На распахнутые от ужаса и отчаяния глаза. Передо мной затравленный зверек. Мой ребенок. Мой желтый ангел.

Каким-то чудом мне удается взять себя в руки.

– Хорошо, – говорю как можно спокойнее. – Мы остаемся на местах. Ты да я. Мама сидит молча. Договорились? Только дай мне минуту. А потом решай, как быть. Ты же взрослая девочка, верно?

Дашка переводит дикий взгляд с меня на Марго и обратно. Вижу, как побелели от напряжения ее тонкие пальцы с дурацким зеленоватым лаком на ногтях. Понимаю, что минута у меня есть, но вряд ли больше. Хватит ли сил. Ей и мне. За пару секунд до того, как я снова открываю рот, в памяти вспыхивает лицо Катранова. Его страшные и мудрые глаза. Становится чуть легче.

– Видишь ли, малыш. Тебе жутко не повезло, – слышится мой ровный голос. – Ты живешь в жестокое и бессмысленное время. Да еще под одной крышей с придурками, которые не понимают тебя и даже не прикладывают должных усилий. Мы слепы и глухи. Причем не только к тебе, но и друг к другу, и к самим себе. Это очень плохо, но так обстоят дела. Такова правда.

Ресницы Дашки вздрагивают, в глазах появляется блеск. Она слышит меня.

– Но правда и то, что мы с мамой еще молоды. Когда-то мы были лучше. И мы по-прежнему можем быть лучше. У нас есть сердца. А в них помимо повседневной бестолковой шелухи есть любовь к тебе. Бескрайняя как космос. И еще в нас жива доброта, это спасительное тепло среди окружающего холода. А значит, есть и надежда. Что мы будем счастливы все вместе. Что будет счастлив твой будущий ребенок. Если ты захочешь оставить его.

Ее губы дрожат. Помедлив, она нерешительно ставит вторую ногу обратно на подоконник и выпрямляется. Растерянно смотрит на меня. Я знаю, что сейчас в ней происходит борьба, но мне больше нельзя в нее вмешиваться.

– Почему… – едва слышно начинает дочь и ненадолго замолкает, стараясь собраться с силами. – Почему ты никогда раньше не говорил со мной так? Как с человеком. Как с живым существом.

Этот простой вопрос бьет меня прямо в сердце. На него может быть только один ответ.

– Как и было сказано выше. Перед тобой придурок, – отвечаю я, и голос впервые меня подводит.

Дашка еще несколько мучительно долгих секунд вглядывается в мои глаза. Затем пробует улыбнуться, но вместо этого ее лицо искажает гримаса, и, часто всхлипывая, она заходится в рыданиях.

Делаю порывистый шаг навстречу и ловлю ослабевшее хрупкое тельце в свои объятия. И вот мы стоим посреди кухни. Дашка судорожно обхватывает меня, сотрясаясь от плача, а я в молчаливом изнеможении успокаивающе глажу ее стриженые волосы.

Поверх головы дочери вижу лицо Марго. Она смотрит на меня не мигая. А когда ее веки всё же на миг смыкаются, в глазах появляются слезы.

Наконец, Дашка отстраняет мокрое лицо от моей груди. Я замечаю проблеск надежды в ее взгляде.

– Ты позволишь привести его к нам в гости? – спрашивает она срывающимся голосом.

– Как его зовут?

– Макс, – шмыгает носом дочь.

– В любое удобное. Только в другой день. На сегодня хватит дуэлей.

Она улыбается сквозь слезы. Мы с Марго помилованы.

– Тогда я пойду к нему, ладно?

– Если считаешь, что в таком виде можно показаться на улице.

– Это мне вообще пофигу, пап, – заявляет прелестное чадо и с облегчением смеется.

Она подходит к двери, но на пороге оглядывается на нас.

– Мой блог будет о материнстве, – произносит Дашка робко, но с достоинством. – Для тинейджеров вроде меня.

Через минуту дверной замок лязгает, и мы с женой остаемся наедине. Друг с другом. И со всем, что произошло.

С трудом поднимаю руку и провожу дрожащими пальцами по лицу. Гляжу на Марго. Она неотрывно смотрит на подоконник.

– Оказывается, ты хороший отец, – слышится ее подавленный голос. – Если бы это было не так, мы бы сейчас соскребали нашу дочь с асфальта.

Я не отвечаю. Отбрасываю разорванный тюль и закрываю окно. Прислоняюсь лбом к холодному стеклу.

За окном продолжается жизнь. Но где-то там внизу, среди проезжающих машин, спешащих с работы горожан и резвящихся в лучах вечернего солнца детей, на наше окно с безмолвным упреком взирает Дашкин тапок.

Всё как дважды два. Все эти дни она старалась достучаться до нас. На своем птичьем языке просила внимания и помощи. Надеялась на поддержку. Пока не решила, что в родительском доме ей друзей не найти. Это была проверка. А мы не услышали, не распознали. Вцепились в ее постылый универ, хотя нужно было просто узнать, чего на самом деле хочет и боится наша дочь.

Как далеко этот чертов асфальт. И как близко. Так же близка была трагедия, что зачеркнула бы и наши жизни. Не в состоянии больше смотреть на улицу, я бессильно закрываю глаза.

Тяжелым грузом нависает тишина. Она длится так долго, что мне начинает казаться, будто я остался один. Оглядываюсь. Марго стоит за спиной и ждет, не сводя с меня потерянного взгляда. Поворачиваюсь к ней. Ее глаза из-за вечерней синевы за окном кажутся еще бездоннее. Еще выразительнее. Еще красивее.

– Прости меня. Я говорила, что со мной не стоит связываться, – слабо произносит она и вновь потрясенно умолкает.

Я подхожу к ней вплотную и раньше, чем успеваю сообразить, что делаю, расстегиваю верхнюю пуговицу ее блузки.

– Ты прикалываешься, – грустно усмехается она.

Секунду вглядываюсь в свое отражение в ее зрачках. Эх ты, идиотина. Скажи это, наконец.

– Вы с Дашкой – это главное, что есть в моей жизни. А ты моя королева.

Марго хочет что-то ответить, но до меня доносится лишь всхлип. В следующее мгновение она обвивает руками мою шею и жадно впивается в губы. Чувствуя ее слезы у себя на лице, я поднимаю мою жену на руки и несу в спальню.

8.

Есть люди, которых отличает исключительная тактичность. Наш Стас Мелешко именно из таких. Вот и теперь он не промахивается. Когда на экране высвечивается его номер, я как раз докуриваю сигарету, свободной рукой поглаживая голову Марго на своей груди. Она то ли спит, то ли крепко задумалась, но на звонок внимания не обращает. Утопив окурок в пепельнице, беру телефон.

– Привет, дружище! – слышится его чуть картавящий тенор.

– Здорово, брат. Говори.

– Как занятость? Удобно?

– Конечно, ты всегда вовремя, – лениво ухмыляюсь я.

– Слушай! В воскресенье мы поехали праздновать к родителям на дачу. Вернулись поздно, а с утра в понедельник уже началась обычная маета с отмечаловым на работе. Совсем замотался. Просто голова кругом с этим днем рождения. К счастью, только раз в году.

– Классная прелюдия. Ты о чем вообще?

Ответом мне приглушенный женский смех – очевидно, Лара где-то рядом, как и всегда, когда Стас звонит из дома.

– Дело в следующем, – торопливо поясняет он. – Ваш подарок. Картина. Мы только вчера ее распаковали. Нашли в комнате. Даже не сразу вспомнили, что это, представляешь?

– Извинился бы хоть, балда! – обаятельно укоряет Лара.

– Да знаю я, отстань, – шутливо огрызается Стас и смущенно обращается ко мне: – Извини, старик. Вот что суета делает с людьми. Поездки, работа, дети. И взрослые, как дети.

– Ладно, не переживай, – говорю с легкой усмешкой. – Это ж твой элемент декора теперь. Может быть, тебе он больше нравится в запакованном виде.

– Нет! – спешно возражает он. – Потому и звоню! Мы распаковали и обалдели! Какая нереальная красота! Сидим и любуемся! Не веришь мне, спроси у Ларки!

– Да-а, классная! – подхватывает та.

– Вот! – еще сильнее воодушевляется Стас. – Конечно, в целом я всегда был не про живопись. И да, искусствоведение не назвать моей сильной стороной, но…

Веселый смех его жены всё явственнее доминирует в эфире.

–… Но в ней столько… – на миг задумывается он, подбирая верные слова: – Столько света, чувства, гармонии какой-то… В общем, очень нравится. Я рад, что первая картина в доме оказалась такой. И что она пришла от вас! Спасибо! Повесим на видном месте!

– На здоровье, дружище, – отвечаю как можно любезнее. – Мне помогали с выбором, но когда я увидел ее, то сразу понял, что это ваше. Солнечный день для солнечных людей.

– Это мы! – охотно подтверждает Стас. – Идеально! Десять из десяти!

– Душевно в душу! – задорно восклицает Лара. – Рите привет и спасибо за мужа!

Мы дружно смеемся.

– Ладно, как вы? Как жизнь? – спрашивает он.

Я с наслаждением провожу ладонью по гладкой спине Марго.

– Жизнь налаживается, – выдыхаю облегченно. – Всё будет хорошо.

– И это правильный ответ! – почти хором торжествует чета Мелешко. – Будьте бодры и веселы. И приходите почаще!

Закончив разговор, продолжаю улыбаться телефону.

– "Солнечный день для солнечных людей", – вдруг подает задумчивый голос Марго. – Неплохо сказано.

Она со сдержанным любопытством поднимает глаза на меня.

– Ты полюбил поэзию?

– Не был замечен, – скромно ухмыляюсь в ответ.

В уголках губ Марго собирается осторожная улыбка.

– Вот и я думаю. Уж не под влиянием ли автора картины?

Задумываюсь над ее словами, и тут меня осеняет.

– Мы же договаривались о встрече. Вещи перевезти, – озадаченно гляжу на нее и бросаю взгляд на часы.

– Дай сигарету, – внезапно просит она.

Моя жена не курит. Разве что временами, когда захлестывают чувства, или напротив, внутренние ресурсы оказываются на исходе. Это случается нечасто, но мы оба знаем, что сегодняшний день по праву претендует на звание особенного.

Не сводя с нее глаз, молча протягиваю пачку. Марго выуживает сигарету, и я отмечаю, как сильно дрожат ее пальцы. Пламя от зажигалки озаряет неестественно бледное лицо. Сейчас оно выглядит осунувшимся.

– Поезжай, – говорит она просто.

– Ты не обидишься? Я могу позвонить и переиграть на другой день.

– Поезжай, – повторяет Марго спокойно. – Ты же обещал, я слышала. Только за рулем осторожней. А если будете выпивать, то возьми такси. Или останься ночевать у него.

Трудно сказать, что поражает меня больше – сами слова или непривычная покорность в ее голосе.

– Доверяешь? А как же "держись от него подальше"?

Она коротко затягивается, пожимает обнаженными плечами.

– Наверное, я ошибалась, – шелестит задумчивый голос. – Я вижу, как этот человек важен для тебя. А значит, и для меня. И еще я верю, что когда судьба в трудный момент посылает к тебе кого-то необходимого, то им обычно оказывается вовсе не кудрявый мальчик с крыльями. Этим кем-то вполне может стать и жуткий дядька с отсидкой.

Марго слабо кивает мне и переводит взгляд на ранние сумерки за окном.

– А мне сейчас полезно побыть одной. Нужно многое обдумать, многое сказать себе. Здесь, в наших стенах. Этим вечером я узнала о нас много нового. И о жизни. Поняла, как мало знала о ней. Мне нужно измениться. Чтобы соответствовать своим же запросам. Чтобы соответствовать тебе. Такому, каким я увидела тебя сегодня.

Она снова смотрит на меня, затем нежно улыбается и протягивает окурок.

– Потуши и иди. Только оставь сигареты мне, будь другом. Пригодятся.

Несколько мгновений после услышанного я не могу пошевелиться. Когда же наконец неуверенно спускаю ноги с дивана, Марго окликает меня. Вздрагиваю от неожиданности, впервые за долгое время слыша от нее свое имя.

Она чутко вглядывается в мое лицо, словно пытается запомнить.

– Я люблю тебя, – тихо произносит моя жена такие редкие для нас слова.

9.

– Дима? Как здорово, что вы пришли! – обрадованно восклицает Ирина, пропуская меня в прихожую.

Она заглядывает мне за спину и улыбается с шутливым укором:

– И снова один? Это становится традицией.

Отвечаю сконфуженной усмешкой.

– Просто я сегодня по делу. Виктор просил помочь отвезти вещи для церкви.

– В самом деле? – удивляется женщина. – Он меня не предупреждал. Его еще нет, да и вещи не собраны. Наверное, придет с минуты на минуту, и мы с этим оперативно разберемся. Вы на такси?

– Нет, сегодня на личном транспорте.

– Значит, не откажетесь подождать моего забывчивого братца? Если не спешите.

Я соглашаюсь, и она приглашает меня на кухню, которая кажется более светлой и уютной, чем комната. Кажется, что хозяйка привыкла проводить здесь больше времени – за готовкой, наедине с мыслями и книгами, что высятся на старинной этажерке. Хемингуэй, Маркес, Моэм, Диккенс – читаю я на корешках. Усмехаюсь себе. Словно заявился в гости к маме. Им определенно было бы, о чем побеседовать.

– Выпьете чаю? – предлагает Ирина.

– С удовольствием. На ваш вкус.

– Тогда мой любимый, ромашковый, – благодарно улыбается она.

Когда женщина ставит благоухающие чашки и садится за стол напротив меня, я спохватываюсь, с досадой хлопая себя по лбу.

– Фотография! Забыл распечатать ваш снимок.

Ирина тепло улыбается.

– Не страшно. Это просто значит, что вы точно приедете к нам снова. К нашей с Витей радости.

Она немного медлит, затем стеснительно смотрит на меня.

– А вы… Вы позволите взглянуть на нее еще раз?

Нахожу в телефоне их фото и протягиваю ей. Женщина долго любуется, рассеянно улыбаясь.

– Какой вы молодец, что предложили это. Нам бы и в голову не пришло. Важные вещи имеют обыкновение забываться или откладываться на потом. А у нас с Витей и правда ни одного совместного снимка, даже детского, – помолчав, она добавляет с грустью: – Как и у нас с Андреем.

– Андрей – это…

– Мой муж, – торопливо поясняет она. – Нам казалось, столько времени впереди. Столько более важных дел. Мы были молоды, поглощены заботами. Жили сегодняшним днем.

Ее взгляд затуманивается, а красивый высокий лоб пересекают морщины.

– Но вдруг его не стало. И всё сразу потеряло смысл. После похорон я хватилась, но даже свадебной фотографии не смогла найти. Потеряли или забыли у кого-то. По легкомыслию.

– Ваш муж был военным? – помолчав, неуверенно спрашиваю я.

Ирина опускает глаза, долго разглядывает чашку. Делает глоток.

– Андрей был хирургом. Очень хорошим. Спас немало жизней. Но когда с ним случился сердечный приступ, спасти его оказалось некому. Такая вот причуда судьбы.

Я не знаю, что сказать. А в таких случаях обычно говорю глупости.

– Вы так и не смирились с его уходом?

Она молчит, раздумывая. Затем быстро проводит ладонью по глазам. Снова смотрит на меня, стараясь улыбнуться.

– Трудно ответить на этот вопрос. Умом я понимаю, что раз Господь забрал его так рано, то это для чего-то нужно. Но между пониманием и смирением настоящая пропасть. Которую я по-прежнему не могу преодолеть. Не могу заставить себя поверить, что это навсегда.

Ирина вновь делает паузу, опуская кроткий взгляд на узорчатую скатерть.

– У Вити была мама. Он вам рассказывал, наверное, – продолжает она негромко. – Жанна Викторовна. Чудесная, светлая, беззащитная. Сестра моей мамы. Когда его забрали, она отреагировала примерно так же. Не поверила. Но вынести эту новую реальность так и не сумела. Одиночество, взгляды и разговоры соседей, визиты в милицию, затем в тюрьму. Всё вокруг кричало о том, что произошло. И не было ни спасения извне, ни внутренних сил, чтобы справиться. Она попыталась перейти этот мостик смирения. Но не смогла. Не выдержало сердце.

Женщина подносит чашку к губам, и, когда хочет поставить ее обратно на блюдце, та едва не падает из дрогнувших рук.

– Когда Андрей услышал эту историю, то так расстроился, знаете, – слабо улыбается она. – Говорил, что Жанну Викторовну можно было спасти. Жалел, что мы с ним тогда еще не были знакомы. Он сидел здесь, рядом со мной, на этой кухне. Казался таким молодым, таким полным сил. А потом его самого не стало.

Ирина торопливо смахивает слезу, не сводя с меня полных скорби, но всё таких же добрых глаз.

– Жизнь хрупка, Дима. Она непредсказуема. И хотя заканчивается одинаково, к этому невозможно быть готовым. Но она и есть то главное, что необходимо ценить. Потому я преклоняюсь перед людьми, способными продлить ее. И сама борюсь за каждое живое существо, которое приносят в нашу клинику. Радуюсь, когда удается спасти. И не могу смотреть в глаза их владельцам, если не получается. Потому что знаю, каким ударом это станет для них. И для меня. Сколько слёз пролито в наших стенах. Как безутешны бывают взрослые, умудренные оптом, сильные люди, навсегда теряющие своих любимцев. Они знают, что их собственная жизнь лишилась чего-то бесценного, чего-то сокровенного.

Женщина прикрывает глаза ладонями, пытаясь сосредоточиться. Это удается, ее взгляд проясняется. Хотя он по-прежнему печален.

– И всё же самое тяжелое испытание – это забрать чью-то жизнь. Теперь я это знаю. Когда вы встречаетесь с Витей, он старается держаться, выглядеть бодрым, уверенным в себе, жизнерадостным. Общение вдохновляет, отвлекает его. Но вы не видите моего брата, когда он один. У нас маленькая квартира, спрятаться негде, потому часто я вижу его именно таким. Разбитым, потерянным, одиноким. Он молча курит. Пустой, остекленевший взгляд. В такие минуты он где-то внутри себя. Где-то в прошлом. Хочет что-то исправить в нем, хотя бы попробовать. Но случилось непоправимое, и мы оба это знаем. Витя борется. Я помогаю, чем могу. Так и живем.

Она порывисто вздыхает, вновь силясь улыбнуться. Мне очень хочется как-то поддержать ее, но мой запас важных слов, похоже, на сегодня исчерпан. Я лишь сочувственно смотрю на нее.

Ирина вспоминает о времени и всплескивает руками.

– Где это наш художник потерялся. Пора звонить.

Женщина находит телефон в сумочке и набирает номер Катранова. Задумчиво слушает гудки, затем удивленно смотрит на аппарат.

– Странно, сбрасывает.

– Наверное, неудобно говорить, – откликаюсь я.

– Ишь ты, какой! – с горькой иронией возмущается Ирина. – А заставлять человека ждать ему удобно.

Она глядит на меня, раздумывая.

– Знаете, Дима, вещи подождут. Это не срочно, в конце концов. Время позднее, ваши начнут волноваться. Давайте отложим этот вопрос, хорошо?

Я киваю. Не без внутреннего облегчения.

– Вы простите нас, – виновато улыбается женщина. – Витя не в ладах со временем, да и я расклеилась что-то.

Мы идем в прихожую. Заверяю, что ничего страшного, что рад был повидаться. Заношу в контакты ее номер и ставлю напоминание насчет фотографии.

– Благодарю вас, – заглядывает она мне в глаза. – Что находите время. Что умеете слушать. Теперь так редко доводится встречаться с кем-то, кто на это способен. С тем, кто не поучает, не критикует, не насмехается. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Не знали непоправимых бед. А с пустяками вы справитесь. Главное, берегите себя.

Словно в опровержение последних фраз я спотыкаюсь в прихожей, но Ирина проворно подхватывает меня под локоть. У нее неожиданно крепкая рука. У меня больше нет сомнений, что она принадлежит мужественному и жизнестойкому человеку.