Граф Витте

Но «она» улыбнулась.

Довольно!

И преданный дурак снова лежит у её ног, счастливый, как могут быть на свете счастливы только глупые люди.

С исцарапанным сердцем, из которого сочится кровь. Но счастливый. Забыто всё.

И всё исцелено.

В один момент.

Она улыбнулась!

Сквозь хорошенькие щёлки он видит два кусочка неба.

И на румяных устах играет заря.

А ямочки на щеках!

Ну, можно ли тут не потерять голову? Зачем же и дана человеку голова, если её не терять при таких оказиях?

Но вот в один прескверный день она улыбается.

И ничего!

У него «лицо самоубийцы».

Складка между бровей, углы рта опущены, в глазах один мрак.

– Ну?

Она удивлена.

Она рассержена.

Она топает ножкой.

Она теряет терпение и туфлю.

– Ну? Не сметь делать такого лица! Разве я вам не улыбнулась? Как вы смеете не быть счастливым?

Но вместо того, чтобы потерять голову, он ею качает.

Невиданная вещь!

Он качает головой.

– Улыбка?

Ему улыбались много раз, и потом начиналось всё снова.

Он что-то такое бормочет.

И требует чего-то такого более существенного.

Как он изволит довольно глупо называть:

– Фактов!

Улыбки, самые многообещающие, на него больше не действуют.

Он видал улыбки!

С него довольно улыбок!

У хорошенькой блондинки слёзы готовы брызнуть из глаз.

Он смеет так говорить об её улыбках!

Он!!! Он?!?!

– Что случилось?

– Бог весть, сударыня!

Но время шло, пока вы улыбались многообещающими улыбками.

Быть может, вы постарели и подурнели за это время. Быть может, ваш преданный за это время стал старше и с летами умнее.

Но время, всемогущее – увы! – время что-то изменило.

Вещь, которой не понимают, не хотят понять, не могут понять, которой никогда не поймут в Петербурге!

Ах, Боже мой! Это так естественно!

Так трудно расставаться с мыслью о своей всесокрушающей очаровательности.

Спросите любимую женщину…

Граф Витте пал жертвою того же петербургского поветрия.

– Довольно им улыбнуться!

И общество и страна…

Чем больше они страдали, тем скорее всё будет забыто.

Ему улыбнулись! Какое счастье! Какое небо! Какая заря!

Весна!

Ведь зон князь Святополк-Мирский! Полуулыбнулся, можно сказать, четверть-улыбнулся:

– Доверие!

И всё засияло.

Какой восторг в ответ!

– Сударыня! Это была последняя улыбка! Последняя, которая совершила чудо! Время! Время! Всемогущее время! Которое всё уносит с собой, – нас, и нашу веру, и наши улыбки, и наше очарование! Время! Сморщенные бровки больше никого не повергают в бездну отчаяния, и улыбка более не исцеляет ничего!

Целительный бальзам, который так часто открывали, что он выдохся и потерял всю свою силу.

С. Ю. Витте возвращается из Портсмута сияющий, ликующий.

Америка, Европа, Нью-Йорк, Париж, Берлин, – везде овации.

– Портсмутский победитель!

Разве он не хорош, как никогда?

И…

Петербургская дума собирается на совещание, чтобы обсудить вопрос:

– Добавить ли к высокому званию графа Витте ещё и скромный титул почётного гражданина Петербурга?

И решает:

– Нет!

Почему?

– Он, его политика была, в конце-то концов, первой причиной войны.

Какое злопамятство!

Портсмутская улыбка не заставила забыть ничего!

В эту минуту история грянула ритурнель.

Танец должен начаться.

Граф Витте протянул руку с очаровательнейшей полуулыбкой:

– Почти конституция!

Всё будет забыто! Восторг и ликование! Бал открывается. Громче, оркестр!

И…

Рука графа Витте «осталась в воздухе».

С неисчезнувшей ещё улыбкой на лице, с протянутой рукой он остался один среди зала, в позе стеснительной неловкой и странной.

– Как вы сделаете революцию? – спросили когда-то в Версале другого графа – Мирабо.

– Les bras croisés! – ответил он, скрестив руки.

«Сложив руки».

Вон ещё пророчество о всеобщей забастовке, как средстве революции! Когда ещё оно произнесено!

Граф Витте встретился лицом к лицу с самой невиданной забастовкой в мире.

В которой было что-то буддистское!

«Со сложенными ногами».

Как Будды, – все сидели, поджав под себя ноги.

Никто не хотел танцевать.

Граф Витте улыбался.

В ответ:

– Фактов!

Граф Витте убеждал, просил:

– Да вы, господа, только танцуйте со мной, – факты будут.

Фактов нет, – перед фактами!

В ответ:

– Фактов!

– Фу, Господи, какие вы странные! Видите, – улыбка? Разве улыбка не факт?! Каких ещё фактов нужно?

В ответ одно и то же:

– Фактов!

И устав стоять один, среди зала, в позе странной и стеснительной, граф Витте рассердился.

– Не желаете танцевать со мной? Не нужно! Один танцевать буду! Со стулом!

И он пошёл танцевать один.

Но уже другой танец…

– «Но я хвалить вас не хочу».

Стальные перья существуют не за тем, чтобы льстить.

Даже целому обществу!

Я понимаю, до боли в сердце понимаю я, почему русское общество, исстрадавшееся, истомившееся, истерзавшееся и истерзанное русское общество не пошло танцевать по первой улыбке.

Оно видело уже столько многообещающих улыбок!

Нельзя винить его за этот скептицизм.

Нет общества более доверчивого.

Вспомните слова князя Святополк-Мирского.

И если общество, от одного слова «доверие» способное переполняться доверием и приходить в экстаз, – если даже такое общество стало «Фомой неверным», – не его в том вина.

Поистине, не его!

Но танцевать всё-таки следовало.

Зачем?

Господа, у нас есть две инстанции.

Куда мы можем приносить жалобы.

Апелляционная – Европа.

И кассационный департамент – история.

Которая кассирует все приговоры.

В кассационном-то департаменте мы выиграем.

История-то вынесет нам оправдательный приговор.

История-то покажет:

– В этом процессе были правы они!

И присудит в нашу пользу. Всё взыщет.

Но когда?

Когда мы будем костями, а наши гроба – гнилушками?

Это напоминает «посмертные процессы» о восстановлении доброго имени.

Какое-то дело Калляса, колесованного, за которого несколько лет после казни подсудимого, вступился Вольтер.

Вольтер победил.

Память Калляса предстала чистой, как лилия, как снег.

Он не был виноват.

Преступление было его казнить!

Память Калляса была реабилитирована.

И как торжественно!

Но Калляс-то ведь всё-таки умер, прибитый гвоздями к колесу, среди страшных мук.

Это напоминает процесс, который сейчас происходит в Париже.

Кассационный суд собирается кассировать приговор, поставленный 20 лет тому назад.

Какой-то человек был осуждён в каторгу за убийство.

И вот теперь дознано, что он был не виновен. Настоящий убийца открыт, сознался.

Телеграфируют в эту страшную Гвиану:

– Освободите из тюрьмы такого-то. Он не виноват. Приговор будет на днях отменён.

И губернатор Гвианы отвечает по телеграфу:

– Поздно. Он находится в агонии.

Кассационный суд объявит его полную невиновность.

А человек всю жизнь свою прожил в каторге!

Когда вынесет свой приговор история?

Будем мы тогда в агонии или уже «в состоянии разложения»?

Остаётся апелляционная инстанция – Европа.

Европа, – как министр финансов, он может иметь о ней своё представление, но мнение Европы важно для графа Витте.

И по мотивам честолюбия и по другим мотивам, более существенным.

Мы должны были танцевать с ним.

Чтоб лишить его на суде Европы этого оправдания:

– Я не всегда держал в руках камень. Я взял ого, – это правда. Но когда! Я протягивал им кусок хлеба. Но они не приняли его: «Вот ещё очень нужно, без масла!»

Мы должны были танцевать с ним на глазах у нашей собственной страны.

На глазах тех простых людей, которые не привыкли, не умеют слишком углубляться в вопросы и отыскивать слишком для них глубоко лежащие причины.

И которые «по видимости» могут судить и сказать:

– А кто ж вам не велел принять руки, когда вам её протягивали?

Симеон, великий и святой старец Симеон, всю жизнь свою ждавший Мессию, как мы ждём свободы…

Ему подали во храме Младенца, маленького, беспомощного, плачущего.

И представьте, что он, вместо того, чтобы воскликнуть:

– Ныне отпущаеши!..

Он, вместо этого, отдал бы Младенца назад и сказал:

– Такой маленький, беспомощный, плачущий! Он спасёт мир?

Не узнал бы Мессии!

Так может представиться наше дело и наш отказ тем простым нашим соотечественникам, которые не привыкли, не умеют ещё смотреть слишком глубоко «в корень» и там отыскивать слишком для них глубокие причины.

Они могут сказать:

– В этой крошке они не угадали будущей свободы. Их вина. Им хотелось сразу слишком многого. Им давали, им показалось мало! Они отказались, и от нас отняли даже то малое, что давали.

Ради них, чтоб выиграть их мнение, мы должны были принять протянутую руку.

Чтобы поставить политику начистоту, лицом к лицу со страной:

– Мы не ставим вам препятствий. Никаких. Мы идём вам навстречу. Делайте шаги.

И все увидали бы, кто, действительно, идёт и кто не двигается с места, говоря:

– Иду и поспешаю!

Мы должны были сделать это, чтобы лишить политику возможности прятаться за наше, якобы, противодействие, упрямство, за наши, будто бы, «запросы», за условия, за обстоятельства и прочее, и так далее, и тому подобное.

Мы должны были танцевать с графом Витте, чтобы хоть попытаться заставить его танцевать по-нашему.

Мы должны были танцевать с графом Витте, чтобы поставить его в глазах России, Европы, всего мира, истории, – ведь должен же чего-нибудь бояться всякий человек, самый «бесстрашный», – чтобы поставить его в невозможность танцевать другой танец, а не тот, на который он нас ангажировал.

Мы должны были танцевать с графом Витте, потому что больше не с кем было в эту минуту танцевать.

Найдите в административных кругах другого человека, более европейца. Более умом своим понимающего требования времени и яснее в глубине души отдающего себе отчёт в том, что губит страну.

Мы должны были танцевать с графом Витте за отсутствием там других танцоров.

А минута была такая, что танцевать было необходимо.

Не танцевать было нельзя.

История сыграла ритурнель.

Не будем же, заклинаю вас, повторять тех людей, про которых говорит Эдгар в «Короле Лире»:

«Смешные люди! Они ищут причин своих несчастий на небе, в движении планет и только не в самих себе».

Будем умны, холодны, спокойны, беспристрастны, строги к себе, – чтоб быть сильными.

Не будем исходить бесконечными жалобами на других, на подлое коварство.

Что же мы за ничтожество, что от нас, от нашего поведения ничего не зависело?

Не будем закрывать глаза на собственные ошибки.

Будем искать их, чтобы видеть и не повторять.

Будем неумолимо строги, до придирчивости, прежде всего, к себе.

Незабвенные – увы! – октябрьские дни!

Русской «весне» суждено начинаться всякий год осенью.

«Открывается первая рама, и в комнату шум ворвался».

И каких-каких ребяческих голосов не было в этом шуме.

Отворили железные заржавевшие запоры, приоткрыли тяжёлые, кованные двери, – и мы, – мы никогда не видали луга, – мы немножко сошли с ума от воздуха, от света, от зелени, от горизонта, открывшегося глазам.

Далёкого! Далёкого!

Как дети, мы кинулись кувыркаться по траве.

Вы помните, с чего это началось?

Что было первым в этом требовании:

– Фактов!

Вопрос об амнистии.

– Полной!

Рассудим спокойно.

Сомневался ли кто-нибудь из тех, кто издавал этот благородный и человечный крик, – мог ли сомневаться вообще кто-нибудь, – что если бы Государственная Дума собралась, имела возможность собраться, что если бы – чего нельзя было не ожидать – эта Дума была хоть чуть-чуть не реакционной…