Kitabı oxu: «От тюрьмы до киббуца и другие приключения», səhifə 3

7. Секс. Разный

Калабриец был нетипичным охранником. Он был салагой. Другие охранники тоже были деревенскими, но они уже пообтесались и расслабились. Злобных среди них не было. Например, если спросить охранника прикурить, он щелкнет тебе зажигалкой; попроси передать книжку или записку в другую камеру – без проблем, и даже разглядывать не будет; но попроси вызвать начальника, или отвести тебя к телефону-автомату, или все что угодно, где ему придется подвинуть зад, – приготовься выслушать вагон отговорок и красочнейшие образчики языка жестов. Самая популярная отговорка: «Ну чо я тебя буду водить, у меня смена вот-вот кончится / обеденный перерыв начнется / мне в уборную надо – в общем, спроси, который после меня придет». То есть расписание их смен выходило за рамки простой арифметики. Сплошные Фибоначчи.

Книжки, которые передавали из камеры в камеру, были изрядно потрепанными комиксами, и ничего подобного я доселе не видывал. Текста там вообще не было; все персонажи были или животными, или какими-то полулюдьми, я уже не помню, но я помню, что их наиболее примечательными чертами являлись их гигантские половые органы, то есть если по жанру это были комиксы, по исполнению это были граффити со стены туалета. От избытка воображения авторы не страдали: все сюжеты были примитивными версиями «Ну, погоди!» с секс-добавкой; каждый сюжет заканчивался секс-оргией. Самцы-волки, и коты, и какие-то грызуны ходили с гигантскими членами, которые почему-то не мешали им бегать и (наверное) танцевать, а у самок губы занимали пол-лица, груди и задницы были размера хороших арбузов, а уж лобковые шевелюры были гуще амазонских джунглей. Нарисованный в этом же духе половой акт происходил в среднем раз на три страницы и сопровождался обильными междометиями и выражениями. Земля не просто «сдвинулась», как говорят амеры – каждый акт был тайфуном, цунами, ураганом. Комиксами «зачитывались» поголовно, их передавали из камеры в камеру, залистывали до распада, но это никого не волновало, не за связность их любили.

Итак, охранники передавали эту «литературу» из камеры в камеру без проблем, да и вообще вели себя пассивно (точнее, пофигистски) в отношении контактов между заключенными. Тебе никто не запрещал переговариваться с другой камерой, передавать записки, сигареты, еду. Я вырос на историях советских тюрем, где на передачу записок прилагались невероятные усилия, так что для меня все это было диковато. Но самое шоу наступало перед отбоем, когда сотни заключенных хором начинали стучать по решетке и орать «Voglio fica!».

Когда я первый раз увидел этот спектакль – сотни рук, молотящих жестяной посудой по металлической решетке, и сотни голосов, орущих «Хочу пизду!», – то я испугался. Воображение рисовало разозленных охранников, топающих по коридорам, размахивающих дубинками, открывающими двери и избивающих зэков по полной программе, и никто не спросит, орал ты или нет, и мне с моим банальным этническим счастьем в этой ситуации не светило. Но минуты шли: «VOGLIO FICA! VOGLIO FICA! VOGLIO FICA!» Крик нарастал, отдаваясь эхом по всему зданию – в нем было и отчаяние, и издевка над самими собой, и напоминание, что мы были живы и не до конца сломлены системой.

Система, впрочем, не реагировала. Наши деревенские охранники устало позевывали. Потихоньку тюрьма успокоилась, свет потушили, наступила ночь.

Сцена оставила у меня такое сильное впечатление, что на протяжении многих лет в Штатах это скандирование мне слышалось каждый раз, когда я смотрел на корешок чека, где перечислялись налоги и прочие отчисления. Одним из самых больших отчислений был FICA, он же Federal Insurance Contributions Act, он же налог на зарплату.

***

– А вдруг забастовка затянется? – спросил я Серджио. – Что если правительство не пойдет на уступки?

Он опять закатился счастливым смехом. С моими вопросами он меня вообще стал держать за дежурного шута.

– Ну и коммунист из тебя, ни хрена не понимаешь в забастовках! Недаром тебя из России поперли! Однодневная забастовка ничего не значит, это типа они подписались, что столько-то дней в году будут бастовать, ну и план надо выполнять… а скорее всего, они еще отгул хотели. Смотри, сегодня четверг, завтра церковный праздник, день Св. Каллиста, а потом уже и выходные…

– Какой еще нахер Святой Каллист? – заорал я благим матом.

Да они все с ума посходили! Еще три дня сидеть в этом сраче? Ну, бля, страна! Воистину, бля, казино!

– Чем твой гребаный Глист прославился? Сколько девственниц он спас от анального?

– Эй, полегче, сommunista! – Вдруг на ровном месте Серджио посерьезнел и даже украдкой перекрестился, чего я никогда за ним не замечал. – Ты, вообще, где находишься? Католическая страна как-никак. У нас тут святых больше, чем зэков в РЧ, – всех выучишь, работать не надо.

Да пошел ты. Я пять лет марксизм изучал, или притворялся, что одно и то же. Напугал меня каким-то сборищем мужиков в рубищах со стрелами, торчащими из жопы. Я понятия не имел о политической позиции профсоюза клерков, но вряд ли она была далека от IL Partito Communisto. По крайней мере, официально; никто из коммунистов, каких я знал в СССР, не выносил свои политические взгляды за пределы парткома и занимался в основном поддачей, которую он изредка прерывал для накопления матценностей. И вдруг приезжаешь в Италию, и оказывается, что в своем религиозном пиетете католическая церковь спелась с левой шантрапой – и даже с календарем! – чтобы лишить меня моих юридических прав!

Я взревел, как больной слон, и еще, но злость не выходила. Я прошептал:

– Еще три дня.

Затем я вскочил как укушенный:

– Серджио! А понедельник? Там есть какие святые? Или забастовки?

– Eh, chissa, eh, Russo? – Он даже не поднял головы от своих ногтей.

Я никогда еще не видал человека, до такой степени помешанного на своих ногтях (про Онегина ни слова).

– Может, на нас нападут русские, как вы напали на чехов, и тогда ты скажешь своим боссам, что мы сидели в одной камере и что я нормальный пацан и мне можно доверять. Или на нас нападут американцы – это еще круче! У меня дядя жил в Неаполе в 45-м – мадонна, он клянется, так здорово он не жил никогда! «Мальборо», шоколад, нейлоновые чулки – он два дома купил потом!

Я собрался сказать какую-нибудь гадость в духе: «А как же партизаны, и Белла Чао, и вся эта романтика?»

Но тут он сказал:

– Послушай, у тебя дела не так плохо. Посмотри на Омара.

И то правда. Омара привезли поздно вечером. Он был полным зомби.

– Ну чо там было?

– Не знаю.

– Решение-то вынесли?

– Не знаю.

Слушание было проведено. Выступил прокурор, выступил адвокат Омара, судья стукнул молотком… и его забрали. Вся процедура была на итальянском, и никто не удосужился перевести ему ни слова. То же и его адвокат, родом из Египта, которого он нашел через какую-то мусульманскую контору помощи единоверцам, сделал ручкой и пошел дальше.

– Я ему все свои travelers’ checks подписал, – признался Омар. – У меня теперь вообще ни копья.

– Нифига себе, – пробормотал я. – А вдруг они тебе вообще предъявили совершенно другие обвинения? Что если хозяйка сказала, что ты пытался ограбить ее и изнасиловать?

По крайней мере, это было за двадцать шесть лет до 9/11, а то Омар был бы уже на пути в Гуантанамо.

– Что, если тебя к пожизненной приговорили?

Вопросы были все риторические. Омар развернул одеяло на полу и принял позицию – лбом об пол, задницей кверху. Все – ушел в молитву. Наверное, проклинал час, когда он принял близко к сердцу подкалывание своих родичей. Сейчас бы уже отпраздновал свадьбу со своей Лейлой и нежился на перинах. Я не был уверен, кланяется ли он в правильном направлении, но у сердца своя география, и Аллах всепрощающ: куда оно показывает, там и Мекка.

– Да не слушай ты его, – в голосе Серджо особой уверенности не было. – Эти русские из всего трагедию делают.

Я хотел было огрызнуться: «По крайней мере, мы ее не поем со сцены».

Но тут меня прервал до этого молчавший Хуан:

– Эль Рохо [красный] прав. В этой стране, если ты иностранец, нет у тебя никаких прав.

Сурприз, однако. Хуан вообще никогда не говорил. Он был слишком подавлен, чтобы говорить. Большую часть времени он проводил, уткнувшись лицом в подушку, и вставал только для еды и туалета. Я, кстати, не видел последнего, я просто предполагаю – он же ел, правильно? Даже имя «Хуан» – это предположение, избранное для удобства. Не помню я, как его звали. Я даже не помню, как он выглядел, не то чтобы он у меня вертелся перед глазами. Смуглый был – да, средней смуглости, ну, как все латиноамериканцы; он же и был латиноамериканец. Из Каракаса. Caraqueño.

***

В голове у Хуана его состав преступления был проще некуда: он был преданным другом. Его друг, тоже из Венесуэлы, поссорился с женой-итальянкой; она схватила детей в охапку и улетела домой в Италию. Не знаю / не помню, предпринял ли друг какие-то юридические меры, чтобы вернуть детей; вместо этого (или в дополнение к этому) он пошел к своему лучшему другу Хуану и попросил помочь.

– Суки жадные, – шепотом прокомментировал Серджио, – нет чтобы местных нанять, уже бы дома сидел. Все иностранцы – жмоты. Итальянский народ самый щедрый. Хотя, конечно, тоже говна хватает.

– Может, у них правда денег нет, – сказал я, вечный идеалист.

– Ma dai… – Серджио осклабился. – В Венесуэле нефти, как у арабов, – это раз, и еще кокаина девать некуда.

– Кокаин вроде как в Колумбии.

– Да какая разница, чо ты меня ловишь, подумаешь, научился географии в своей России…

Аналогично, я не знаю / не помню, какую именно роль играл Хуан в похищении – стоял на стреме? Сидел за рулем? Держал мамашу? В любом случае это было неважно. Операция по захвату была успешной, и счастливый папаша вылетел в Каракас с детьми. Но Хуан застрял – пытался вернуть взятую напрокат машину? Искал парковку в аэропорту Фьюмичино? Как нас учат сотни голливудских боевиков, пока плохиши остаются плохишами, все у них получается. Проблемы начинаются тогда, когда они пытаются завязать. Похоже, что Хуану недоставало профессионального криминального опыта; он попытался вести себя как добропорядочный гражданин. И за это он получил статью «насильственное похищение». Что, по общему мнению, была очень плохая статья.

Теперь Хуан сидел и ждал новостей из далекого Каракаса, где его друг якобы не спит и не ест, нанимает адвокатов, подписывает письменные заявления под присягой, бронирует места на самолет, чтобы вернуться в Рим и сдаться на милость итальянским властям… ну, может, не последнее, но что-то же он делает! Иначе, судя по всему, Хуан был обречен состязаться с Омаром по безысходности своего положения. Или со мной. Стоп: я-то был невиновен! И что из этого? За стенами моей темницы мне чудился барабанный бой процессии проклятого Святого Глиста, вопли и сопли над его иконой, и главный монах перешептывался о чем-то с моим адвокатом и показывал мне фак. (Ради дела адвокат тоже вырядился в сутану, впрочем, как всегда, идеально отглаженную.) А Сестра Тереза вообще на меня глядеть не хотела.

8. Я переквалифицируюсь в юрисконсульта югославской мафии

При аресте нас швырнули в черный воронок так поспешно (предполагаю, что карабинеры спешили вернуться в койку), что у нас даже не было времени взять с собой предметы первой необходимости. Пара итальянских банкнот у меня были в кармане, зубную щетку дали в тюрьме (я так думаю, хотя это может быть наслоение из голливудских фильмов, ибо крохотные позорные ломкие щетки нынче выдают везде, в отелях и самолетах) – но вот чего я не принес с собой, так это сигарет.

Горан был из Югославии, если кто помнит такую страну. Опять же, его вполне могли звать Зоран или Боран – не помню я, это типа как с Хуаном из Венесуэлы в предыдущей главе. Горан подошел ко мне во время прогулки на тюремном дворе. Он был коренастым пацаном с неприятным мясистым лицом, а взгляд его был мне очень даже знаком. Так что, когда он мне поведал, что он лазил по карманам на вокзале, я нисколько не удивился.

Я еще меньше удивился, когда он предложил мне пачку Muratti Ambassador (понтовый бренд), а заодно и дружбу, защиту и долгосрочное сотрудничество. В его исполнении это звучало как какой-нибудь пакт, которые подписывают на саммитах, которыми всегда открывались советские выпуски новостей. (Та-да-да-да, та-да-да-да…) Мне сразу стало не по себе, потому что… короче, со мной всегда так. Не то чтобы я был зациклен на теме своих взаимоотношений с криминалом, но раз уж писать о тюрьме и о Горане-Зоране, без преамбулы никак.

В России хулиганы не оставляли меня в покое. Причем это не то, что вы думаете: меня не толкали в коридоре, и у меня не отнимали мелочь, хотя это было направо и налево («Нет ни копья? А найду?») Наоборот: они хотели со мной дружить. Инстинктивно я подозревал с самого начала, что минусы дружбы с хулиганами перевесят плюсы, и так оно всегда и получалось.

В школе это начиналось со списывания домашней работы. Я протрубил десять лет в отличниках, так что сама по себе просьба не была необычной. Но это еще было не все: в их глазах я нес полную ответственность за их ошибки. То есть я должен был еще и удостовериться, что они правильно списывали, и подсказывать в классе.

Не будем преувеличивать: последнее было скорее исключением, нежели правилом; обычно хулиганам вполне хватало троек. Но в их мире они не хотели быть моими должниками и неизменно предлагали расплатиться. Но что они могли предложить, кроме: «Ну чо, на тебя наезжает кто? Хочешь, я ему п***ы дам?»

Вообще-то, никто на меня не нападал. Я не особенно расстраивался, когда кто-то вел себя недружелюбно; я никогда не хотел быть другом народа типа Марата; без некоторых «друзей» лучше обойтись. Но они все равно продолжали донимать меня этими вопросами: «Чо ты ждешь? А он ходит всем говорит, типа я Гуревича на х*ю видал?», пока я не ощутил себя простым инструментом, предлогом, чтобы кого-нибудь побить.

Я продолжал «не сознаваться»; в ответ они прибегнули к «профилактическим мерам», сопровождая меня по школе и снаружи и заявляя во всеуслышание, что «кто на Гуревича потянет, тому кранты». Учитывая достаточно криминогенную атмосферу в городе, я ничего не имел против, но опять же минусы перевешивали: некоторые ребята начали меня сторониться по понятным причинам, а уж когда слухи дошли до их мам… Я лежал бессонными ночами и мечтал о том времени, когда шпана уже наконец просто не возьмет и не спишет домашнюю работу и не оставит меня в покое. Я с ужасом думал, что будет, если они станут напрашиваться ко мне в гости, но, слава богу, до этого не дошло.

Шли года, и «дружба» стала означать только одно: совместную поддачу. Я не мормон какой, веселие Руси есть пити, но я не видел веселия в том, чтобы поддавать с придурками с одной извилиной на брата. Даже если они и не особенно пытались напиться за мой счет, денег в любом случае было не густо, и тратить их на омерзительный портвейн с ними было как сыпать соль на рану.

В случае Горан-Зорана «покровительство» носило мягкую форму и зиждилось на убежденности, что мы были братья-славяне, униженное и оскорбленное меньшинство, чьи права бесконечно попирались грубыми жестокими итальянцами, так что мы должны были держаться друг за друга и не показывать слабину. В целом все его монологи на тюремном дворе сводились именно к этому.

Как ни верти, но на тюремном дворе я оказался прочно «приписан» к Горану и его братве – а их было немало в «Реджине Чели», и мазу они держали серьезную. С одного взгляда я не мог вычислить его статус: то ли они были его боссы, то ли он был им боссом, то ли просто в одной деревне выросли. Но процедура знакомства происходила достаточно серьезно, чтобы не сказать торжественно. Чуть ли не коронование. И опять: «Если кто на тебя тянет, ты скажи».

Горан сморщился и сплюнул что-то на своем родном, типа: «Какие вопросы, уже все схвачено, если кто чо, чуваку не жить».

Я тоже сморщился – это уже мы проходили; только думаешь, что начал жить заново, как опять пошел déjà vu, все одно и то же, только на более крутом витке.

И разговоры у них были все одни и те же – про «Црвену звезду» и «Реал Мадрид» и сколько футболерам платят. Про некоего Вукашина, которому привезли целую тачку баб из Черногории, но такой мудак разве потянет, они же суки злые и мстительные, надо подкатиться, посмотреть, может, чего перепадет. (Дальше шли уже совсем анатомические размышления о черногорских вагинах.)

И все же, как бы я ни томился обществом Горана и Ко, следует признать, что по крайней мере в их компании я мог расслабиться. Все же имидж тюремного двора такой, что один косой взгляд – перо в бок. Среди друзей-славян это мне не грозило, и я мог – хотя и тайком – поглядывать на других заключенных. С другой стороны, ничего я в них особенного не видел. (Если бы видел, может, и запомнил бы?) Были какие-то группки, да, но слишком был я погружен в свои собственные проблемы для того, чтобы отвлечься на наблюдения, и силовые векторы тюремного контингента так и оставались для меня непостижимыми. Должны были быть заговоры, кто-то кого-то «заказывал», кто-то еще собирался «закрыть» подозреваемого стукача, но для меня все они оставались фоном, толпой, статистами. В кино это выглядит намного понятнее, там показывают, кто что говорит шепотом, крупным планом с субтитрами, чтобы мы не перепутали хороших зэков с плохими. А в жизни я только видел, что белых людей на дворе было негусто, и чем зэки были темнее, тем их было больше, – вот такая несложная диаграммка, – но в расовый бунт «Бей белых!» это не превращалось, все жили мирно; просто не до этого было народу, полагаю.

Горану было легче, он считал, что уже все знает (по крайней мере, он выглядел, как будто уже все знает, и это само по себе ничего не значило, ибо являлось оптимальной позой). Я уже понял, что про кого его ни спроси, реакция будет одна и та же: «Не гледай! Не указуй!» По его словам, эти вразвалочку передвигающиеся типусы в спортивных костюмах все до одного были «крестные отцы» из Неаполя, или Калабрии, или Сицилии, причем по некоторым описаниям я начинал подозревать, что он знает не больше моего и нещадно плагиатит итальянские фильмы о мафии. Я мог поверить, что усатый хряк в «Найке» и есть главный, который раздает приказы – кого убрать, кого на раздачу пищи поставить, кого послать долги собирать. Но у меня в мозгу паразитировал советский червь недоверия ко всем масштабным историям, так что мне было легче поверить, что на самом деле хряк был городским служащим, который обвинялся в растрате (то есть не поделился), а пока что объяснял всем, как отжать у города квартирку побольше – вписать туда родственников жены и пр. В придачу следует добавить, что понимание «српского езыка» Зорана требовало немалых умственных усилий, у меня заболевала голова, и я не мог дождаться возвращения в камеру.

А еще у Горана были политические убеждения. Советский Союз, по его словам, был страной полного социального равенства, где никто не имел права выпячиваться. Хотя для него это могло создать профессиональные проблемы, он все же мечтал переселиться туда на старость. Потому что Югославия была плохим местом, сплошное ворье и аферисты: «Медный пятак украдут с глаз мертвеца. Я тебе точно говорю – я свой народ знаю».

Как часто я слышал эту распространенную фразу: «Я свой народ знаю», и каким она была хорошим лекарством от идеализма чужих. Я тоже знал «свой народ», и я мог понять, почему он был таким райским местом в глазах стольких Горанов. Впоследствии я понял, что на самом деле быть русским в Италии было не так уж плохо, особенно когда с деньгами круто – а когда у меня в то время было не круто? Когда у тебя денег нет, неизбежно получается так, что ты общаешься в основном с сочувствующими коммунизму, и, если особенно не вдаваться в идеологические дебаты, они были отличными ребятами, щедрыми, всегда готовыми поделиться граппой, бутербродом или даже, если женского пола, несколько большим. По контрасту, много лет спустя, когда я вернулся в Италию уже с американским паспортом, о халяве не могло быть и речи; от американца, особенно немолодого, ожидалось наличие денег, «многаденег», и, если их нет, «что-то с тобой не так, парень».

Славянская солидарность была большим делом для Горана; он на полном серьезе думал, что, когда нас выпустят, мы будем «работать» вместе. Он считал, что он мне делал большое одолжение: я был совсем зеленый, только что из России, ни кола ни двора, но я уже так здорово чесал по-итальянски!

– Ты будешь нашим avvocato, серьезно! Advokat, знаиш?

Горан разговаривал со мной на невероятном винегрете итальянского и сербохорватского в полной уверенности, что последний ничем не отличается от русского.

– Знам, знам, – бормотал я неуверенно.

Те, кто знает больше одного славянского языка, осознают, что это сходство на самом деле лингвистический айсберг, которого хватит на пару «Титаников». Даже простое «спасибо» на сербском звучит как «хвала», польское «uroda» на самом деле «красота», чешское «vůně» (почти «вонь») – это просто «запах» и т. д. Я не надеялся объяснить Горану эти тонкости, но от этого притворного понимания у меня голова шла кругом. Теперь я не могу не подозревать: а что если я все понял не так? Что если он просто получил наводку на квартиру богатого адвоката и предлагал мне постоять на стреме, пока он ее будет грабить?

Понимать было нелегко, но наковырять ответ на псевдосербохорватском было вообще пыткой, особенно учитывая моих собственных тараканов насчет грамматики. Пожалуй, я был граммар-наци еще до изобретения термина, хотя я был скорее граммар-гамлет, если уж на то пошло.

Объяснить все это Горану было совершенно невозможно. К счастью, когда дело доходило до мата, все славянские языки помешаны на вагине. Если произнести слова «пичку матер» с правильным задумчивым выражением лица и кивать соответствующим образом, то это обеспечит понимание от Праги до Белграда, не хуже чем «fuckin’ shit» в Нью-Джерси. Опять же Горан не настаивал на правильном произношении.

– Да легко это, – настаивал он на своих планах. – Сдаешь тест – да сдашь ты его, какие проблемы! Я видел этих итальянских адвокатов – да они тупее косоваров и врут как албанцы! А еще притворяются, Я представляю ваши интересы – пичку матер! – сплюнул он. – Да знаю, что денег у тебя нет на тест – дам я тебе деньги! Ну что, забили? Договорено?

– Договорено, – кивнул я.

А вдруг нас выпустят в один день? Меня насильно сделают штатным юрисконсультом, shyster для банды югославских карманников? Я живо представил себя в черном дакроновом костюме с блестками, кроваво-красной шелковой рубашке, туфлях крокодиловой кожи и тоннами золота вокруг шеи, бряцающими при каждом движении. Через год я стану главным посредником в переговорах с неаполитанской Каморрой и калабрийской Ндрангетой, через два итальянская полиция сделает мне предложение, от которого нельзя отказаться, через три я женюсь на непорочной четырнадцатилетней дочке цыганского барона с кустистыми бровями и нежными тугими грудями, но на свадьбе я рухну под градом пуль. Вей из мир, какие перспективы. За этим я ехал.

Насчет дочки-свадьбы – это скорее из еще не отснятого фильма Эмира Кустурицы. Все воспоминания недостоверны. Но проиграй я первое же дело, мне тут же переломают ноги. Это следовало принять как неизбежность.

Между тем для Горана дело было в шляпе. Он представил меня своим корешам как «мой адвокат».

Один из корешей внимательно уставился и спросил, не еврей ли я.

После секундной паузы я кивнул и добавил:

– Наполовину.

Но так тихо и несмело, что, пожалуй, кроме меня никто и не услышал.

– Нормально. – Он тоже кивнул. – Нанимать – так еврея. – И похлопал Горана по плечу: секешь, мужик.

Горан сиял так, как будто я уже спас его от вышки:

– Я те завтра целый блок сигарет принесу.