Kitabı oxu: «Михайлов или Михась?», səhifə 18
Жорж Зекшен, судебный следователь.
* * *
Еще совсем недавно его история не сходила с первых страниц швейцарских да и не только швейцарских газет. Адвоката Изенеггера обвинили в том, что он, передавая письма заключенного Михайлова, стал чуть ли не участником русской преступной группировки, своими действиями активно мешал проведению следствия. Единодушные прогнозы газетчиков были безрадостными – адвоката Изенеггера, по их мнению, ждали лишение лицензии, тюремное заключение и полное забвение. Потом газеты так же дружно, как начали эту кампанию, ее и прекратили. И дело было вовсе не в том, что исчерпали тему. Просто-напросто Ральфа Освальда Изенеггера выпустили на свободу, он, правда, предпочел уйти из адвокатского бюро «Шмидт», но открыл свой собственный офис. А это уже было никому не интересно. И вот теперь Изенеггер, в элегантном светлосером костюме, явившись в зал с портфелем, туго набитым бумагами, предстал перед судом в качестве свидетеля.
С ходу в бой на сей раз устремился прокурор Кроше, спросив для начала Изенеггера, знаком ли он с московским адвокатом Пограмковым.
– Знаком, – ответил Ральф сдержанно.
– А у вас не вызвало никаких подозрений, что господина Пограмкова не пускали в Швейцарию?
– Нет, это не вызвало у меня никаких подозрений, тем более что я был хорошо осведомлен, что господин Пограмков на протяжении всех двух лет ходатайствовал, чтобы ему разрешили встречи с его подзащитным.
– Знакомы ли вам господа Аверин и Тамм?
– Да, мне знакомы эти бизнесмены.
– У них есть счета в Швейцарии?
– Насколько я знаю, на их счетах в Швейцарии находятся деньги, заработанные ими бизнесом.
– А почему они вмешивались в дело Михайлова?
– Будучи его близкими друзьями, они переживали за его судьбу, вместе с семьей хотели помочь.
– А теперь, свидетель, ответьте мне, почему вы, адвокат, юрист, передавали письма Михайлова, будучи прекрасно осведомленным, что это нарушение закона? – резко спросил прокурор Кроше.
– Я не считаю, что нарушал закон, – возразил адвокат Изенеггер. – Когда Михайлов попросил меня передать его письмо родственникам первый раз, я ему отказал, отказал и во второй раз. А на третий раз я согласился. Он мне сказал: «Ральф, ты видишься со мной почти каждый день и ты знаешь, что я невиновен». Я считал, что он невиновен и что его изоляция слишком сурова. Михайлов находился в тюрьме на другом положении, чем другие заключенные, даже убийцы, и это было несправедливо.
– Михайлов заставил вас выносить его письма из тюрьмы под угрозой, он оказывал на вас давление?
– Нет, ничего такого не было. Я действовал так из чисто человеческих побуждений, и никаких угроз или давления не было.
Прокурор Кроше попытался подойти к этому вопросу, что называется, с другой стороны:
– А у вас не сложилось впечатления, что вы протянули Михайлову палец, а он ухватил всю руку?
– Нет, такого впечатления у меня не сложилось, – последовал ответ. – Я ведь уже сказал, что помогал господину Михайлову от души, других мотивов не было. И еще я хочу добавить, что я ничего такого не делал, что могло бы повредить следствию, и никогда бы ничего подобного себе не позволил. Все письма, которые я передавал, носили сугубо личный характер, в них не было никакой деловой информации.
– У нас есть запись разговора Аверина с Кандовым. Это очень грубый разговор…
– Я веду несколько дел, связанных с русскими бизнесменами, общаюсь с ними и поэтому хочу сказать, что русские бизнесмены – вообще довольно грубые люди…
– Разве, господин Изенеггер? – перебила Ральфа президент суда. – А господин Михайлов? О нем никто не может сказать, что он грубый.
– Вы сами, господин прокурор, вы и ваши следователи спровоцировали необходимость этих писем! – не выдержав, воскликнул со своего места адвокат Ксавье Манье. – Вы содержали Михайлова в слишком строгой изоляции, нарушая его права. Человек беспокоился о своих родных и близких.
– Я хотел бы продолжить свои вопросы, – произнес прокурор, обращаясь к судье. И, получив ее молчаливое согласие, продолжил: – Вы знакомы с журналистом Олегом Якубовым?
– Да, – ответил Ральф, и все находившиеся в зале репортеры мигом обернулись в мою сторону.
– Что вы можете сказать об этом человеке? Он единственный из журналистов всего мира, кто вот уже два года защищает Михайлова. Вы считаете, что ему за это заплатили?
– Я не очень-то симпатизирую господину Якубову, потому что он вечно пристает со своими вопросами. Я не знаю, заплатили ли ему за статьи. Но мне кажется, что он достаточно свободный и независимый человек, чтобы писать о том, о чем он хочет.
Едва начался очередной перерыв, как ко мне подскочил парень, представившийся репортером женевского телевидения.
– Коллега, я понимаю, что тебе не хочется давать интервью, но, может быть, я все-таки сумею тебя уговорить?
– А с чего ты взял, что мне не хочется? – переспросил я его. – Не вижу никаких серьезных причин отказывать тебе в этом пустяке.
– Правда? Но дело в том, что я бы хотел запустить тебя в прямой эфир.
– Ну и на здоровье.
Мой новый знакомый захлопотал, и уже через несколько минут на ступенях Дворца правосудия он включил микрофон, выкрикнул истошно «Эфир!» и первый заголосил:
– Вы сейчас видите рядом со мной журналиста Олега Якубова, которого только что во время допроса свидетеля обвинения прокурор Кроше, по сути, назвал криминальным журналистом и обвинил его в том, что он уже два года защищает Сергея Михайлова. Скажите, господин Якубов, а что заставило вас взять под защиту господина Михайлова?
– А с чего вы взяли, коллега, что я защищал в своих публикациях господина Михайлова? – ответил я на вопрос вопросом. – Я ведь не адвокат, а только репортер. Обвинять или защищать кого-то вовсе не моя функция. Но, являясь репортером, а не исследователем, я предпочитал собственным выводам конкретные материалы дела, которые мог добыть легитимным путем.
– Ну хорошо, оставим этот юридический спор. Господин Якубов, расскажите о вашем знакомстве с Михайловым, о том, сколько лет вы с ним дружите.
– Я не знаком с господином Михайловым вовсе и потому не могу состоять с ним в дружбе.
– Как не знакомы? – невольно вырвалось у телерепортера.
– Не знаком и знаком никогда не был, – подтвердил я. – Хотя, не скрою, очень бы хотел познакомиться, мне он интересен как, безусловно, сильная личность. Господина Михайлова я, так же как и вы, видел только со спины в зале суда.
Репортер разом потерял ко мне всякий интерес и последние два вопроса задал, скорее, для проформы:
– Но вы знакомы с адвокатом Пограмковым?
– Я знаком с адвокатом Пограмковым и даже брал у него интервью.
– И он дал вам денег?
– Господин Пограмков не давал мне денег. Однажды в кафе он заплатил за бутерброд с красной рыбой, который я съел. Если вы считаете, что это взятка адвоката журналисту, судите нас строго.
Тележурналист воспользовался тем, что перерыв закончился, и быстренько завершил интервью, от которого ожидал, видимо, сенсации, но, не получив ее, попросту скис.
В этот день допрос свидетелей обвинения на этом был завершен. Перед судом прошли несколько десятков человек, и каждый из них прямо или косвенно свидетельствовал о невиновности Михайлова. Реплику судьи Антуанетты Сталдер, обращенную к Жану Луи Кроше: «Господин прокурор, кого вы вызвали в суд – свидетелей обвинения или защиты?», многие газеты повторили по нескольку раз. А одно издание на следующий день вышло с броской «шапкой» во всю ширину первой полосы: «Нашему правосудию надо будет найти какое-то конкретное обвинение, чтобы осудить Михайлова». Прокурор проявлял чудеса изворотливости, чтобы вытянуть хоть из какого-то реального свидетеля признание в том, что Михайлов является криминальной личностью. Один из свидетелей после ряда двусмысленных, но достаточно при-митивных вопросов прокурора с раздражением воскликнул:
– Послушайте, господин прокурор. Я делал с Михайловым бизнес, честный бизнес. Он ни разу меня ни в чем не подвел и не обманул. И какое мне было дело до того, русский он или не русский, где он родился, когда женился и в какой колледж ходят его дети!
* * *
РАЛЬФ ОСВАЛЬД ИЗЕНЕГГЕР:
В этот день я проснулся в ужасном настроении. Адвокат, выступающий в роли свидетеля обвинения по делу своего же подзащитного, – это юридический нонсенс.
Впрочем, последнее время эти нонсенсы меня преследовали слишком уж часто. Я даже подумал, что установил некий адвокатский рекорд по созданию необычных ситуаций. Ни в университете, когда я изучал право, ни от своих коллег я никогда не слышал, чтобы кто-то из адвокатов ранее был арестован по делу своего клиента. Но со мной произошло именно это.
Когда ко мне домой пришли с обыском, жена страшно перепугалась. Я же, наоборот, был совершенно спокоен. Я знал, что их интересовали письма и записки Сергея, которые он передавал через меня. Честно говоря, я даже не помнил, есть ли у меня дома среди документов какие-то из этих записок. И дело даже не в том, что я уверовал в собственную безопасность. Мое спокойствие объяснялось уверенностью в том, что ни в одной из записок нет ничего криминального, ничего такого, что на самом деле могло бы помешать следствию.
В самом начале, когда Сергей только попросил меня передать письмо на волю, я предупредил его, что эти письма могут и должны носить сугубо личный характер. Сергей дал мне мужское слово, что так оно и будет. Не хочу скрывать, я, очень плохо читая на русском языке, все же нашел возможность получать точный перевод писем. И всякий раз я убеждался, что мой подзащитный умеет держать слово. Порядочность Сергея, его сила воли, мужество, с которым он переносил все несправедливости следствия, тюремного заключения и вообще превратности судьбы, меня просто поражали. Я видел, что мой подзащитный – неординарный человек, и мне хотелось сделать для него как можно больше. Не думаю, что в юридической практике часто бывают случаи, когда адвокат еще во время предварительного следствия преступает профессиональную грань и устанавливает со своим клиентом неформальные, дружеские отношения. Но у меня с Михайловым получилось так. Уже через несколько месяцев следствия я был глубоко убежден – Сергей ни в чем не виновен. Поэтому я помогал ему и как адвокат, и как его новый друг.
Я видел, что эти записки, которые он писал и получал в тюрьме, были для него словно глоток свежего воздуха. Понимал ли я, что нарушаю закон? Нет. Я считал, что с моей стороны есть проступок, но нет преступления. Я знаю, что мои коллеги, когда данные о моем аресте появились в прессе, устроили целую дискуссию по поводу соблюдения или несоблюдения адвокатской этики. И я знаю, что в этих спорах они никакой четкой формулы не вывели. И еще я понял твердо: нельзя пособничать преступнику, помощь же невиновному человеку совсем не нарушение и в конфликт с адвокатской этикой не вступает. Из тюрьмы меня выпустили довольно быстро, но уголовное дело закрыто не было. Более того, Зекшен и Кроше постарались его форсировать и довести до приговора раньше, чем состоится суд над Михайловым. Им нужен был прецедент, ситуация, в которой они могли бы сделать вывод о сговоре между Михайловым, мной и Кан-довым и на основании этого прийти в суд с доказательствами, что Михайлов является лидером преступной группировки. Чего только они для это не совершали! И мне, и, как я узнал впоследствии, Кандову предлагали всякие блага, если только мы дадим показания против Михайлова. Нас вербовали и свои спецслужбы, и приезжавшие специально агенты ФБР. Когда же они поняли, что все бесполезно, дело, по сути, спустили на тормозах. Да и времени возиться с нами уже не оставалось. Обвинительное заключение по делу Михайлова
было готово, пора было начинать суд.
Конечно, я знал, что мне придется выступать в качестве свидетеля обвинения. Я бы мог найти тысячу и одну причину, чтобы в суд не явиться. Но по отношению к Сергею это было бы нечестно. Поэтому я пришел. Но, дав показания, в зале не остался. Мне, человеку, почти два года защищавшему Сергея, оставаться в зале среди тех, кто просто пришел из любопытства, было слишком больно. И я ушел. Я не просто ушел, я уехал из страны на те несколько дней, что шел процесс. Уехал, чтобы не поддаться искушению пойти в зал. О том, что Сергея признали невиновным, я узнал из сообщения по радио. И я заплакал.
От первого лица
Сергей МИХАЙЛОВ:
Хотя субботнее заседание закончилось довольно рано, этот день меня вымотал. Слишком много свидетелей было допрошено. Допросы проводились по методу блица, и это утомляло еще больше. Я видел, что судья искусственно ускоряет допросы, и это было неплохим предзнаменованием – значит, она не считала нужным тратить слишком много времени на бездоказательные вымыслы тех свидетелей, которых включили в свой список Кроше и Зекшен. И хотя за все прошедшие дни суда против меня не было сказано ничего конкретного, я понимал, что радоваться победе еще рано.
Поначалу меня удивляло, почему это так пассивен прокурор Кроше. Потом, как мне кажется, я нашел ответ на этот вопрос. Скорее всего, такова была его тактика. Свидетели обвинения не могли представить суду никаких документов, и своими вопросами прокурор мог только усугубить впечатление присяжных, что их просто обманывают. Скорее всего, решил я, прокурор как следует возьмется за свидетелей защиты, чтобы поставить под сомнение их показания. Так что главный бой еще впереди.
А был ли япончик?
Женева, 6 декабря 1998 года.
Еще накануне, субботним вечером, адвокаты разъехались, кто куда. Манье улетел к себе в Брюссель, Дрейфус отправился в Цюрих, Реймон, выходя из зала суда, во всеуслышание заявил, что намерен весь воскресный день кататься на лыжах, Маурер пробурчал, что, возможно, к нему присоединится. Не знаю, чем занимались в выходной швейцарские репортеры, а российские журналисты решили не терять воскресный день даром и ринулись в Борекс разыскивать злополучную виллу, в которой некогда проживала семья Михайлова. От нечего делать и я отправился с ними. Борекс оказался не городом, а сущей деревней. При въезде мы увидели огромный загон с пасущимися коровами, и это зрелище подчеркивало деревенский пейзаж. Деревня деревней, а нужную улицу мы не могли разыскать битый час. Потом решили поспрошать прохожих. Первые двое, к которым мы обратились, попросту не пожелали с нами разговаривать и, не дослушав даже вопроса, отвернулись, храня высокомерное молчание. Куда словоохотливее оказалась дама с собачкой. Она, правда, не знала, где находится нужный нам дом, но зато долго и подробно рассказывала о том, что слышала о «бедном русском», которого сейчас судят, а однажды, несколько лет назад, даже сама видела его в Борексе. «Вполне приличный месье, истинный джентльмен, во всяком случае, именно таким он мне показался», – заявила дама, добавив, вероятно, на всякий случай, что внешний вид часто бывает обманчив. Наконец нам повезло. Пожилая дама подробно объяснила нам, что дом, где жила русская семья, находится на соседней улице, и действительно, проехав метров пятьсот, мы оказались у дома № 12. Обычное одноэтажное строение, какими в большинстве своем и застроен Борекс. Перед входом стояли пластмассовые ведра с краской, судя по всему, здесь полным ходом шел ремонт. Вышедший на шум подъехавших к дому машин мужчина поинтересовался, что нам нужно. Услышав объяснение, он заявил, что знать не знает ни о каком русском, что дом уже месяц как продан и сейчас новый хозяин делает здесь ремонт. В дом он нас пустить категорически отказался и предупредил, что если мы вздумаем фотографировать, то он немедленно вызовет полицию.
Вернувшись в Женеву, я набрал кучу газет и засел в гостинице. Отчетами о вчерашнем судебном заседании были заполнены практически все издания. Большинство из них особое внимание уделили эпизоду с аудиокассетой, на прослушивании которой настаивал прокурор. История этой кассеты имеет четырехлетнюю давность. Впервые о ней заговорили во время следствия по делу Вячеслава Иванькова – Япончика. Еще тогда спецагент ФБР Левинсон, только что начавший работать в «русском» отделе Бюро, утверждал, что на кассете службой прослушивания записан телефонный разговор Япончика и Михася. Во время следствия над Иваньковым кассета была подвергнута экспертизе, однако эксперты не взяли на себя смелость идентифицировать голоса. Когда было возбуждено уголовное дело против Михайлова в Швейцарии, Левинсон снова извлек на свет ту же кассету и, отряхнув с нее пыль времени, предложил Зекшену. После очередного броска женевского следователя за океан досье Михайлова пополнилось еще десятком страниц текста и кассетой. Эти несколько листков бумаги обошлись швейцарскому налогоплательщику как минимум в несколько тысяч франков. Михайлову кассету во время предварительного следствия, хотя и не сразу, предъявили. Он отреагировал спокойно, заявив, что голоса не узнает, а с Вячеславом Иваньковым знаком не был и никогда никаких разговоров ни лично, ни по телефону не вел. И вот теперь на суде прокурор Жан Луи Кроше решил использовать кассету в качестве козырного туза, тщательно спрятанного до поры до времени в рукаве. И жесты, и модуляции голоса, коими сопровождалась просьба Кроше о приобщении к судебному следствию кассеты, свидетельствовали о том, что прокурор явно рассчитывал на сенсацию, способную изменить мнение президента суда и присяжных о подсудимом и его причаст-ности к криминальному миру. Но сенсации не получилось.
Адвокаты тут же заявили протест против приобщения кассеты, не прошедшей голосовой экспертизы. Кроше тут же «вернул мяч», заявив, что готов отослать запись на экспертизу и что результат будет готов недели через две.
– Вы за два года не удосужились эту экспертизу провести, а теперь хотите остановить процесс, – не скрывая раздражения, упрекнула прокурора председательствующая суда и обратилась с вопросом к Михайлову: – Господин Михайлов, вы признаете, что один из голосов, записанных при телефонном прослушивании на предъявленной нам сейчас кассете, принадлежит вам?
– Я никогда не вел подобного разговора, госпожа президент суда. И на кассете звучит не мой голос, – ответил Сергей.
– Господин прокурор, – снова обратилась Антуанетта Сталдер к Жану Луи Кроше, – я не стану бить господина Михайлова по голове, чтобы он сознался, что это его голос.
В зале раздался смех, и под этот смех госпожа президент суда удалилась. В воскресных комментариях газеты на все лады обсуждали эпизод с кассетой, отдавая в основном должное остроумию судьи, но никак не акцентируя внимания на том, что допрос свидетелей обвинения, собственно, завершен и на следующий день начинаются допросы свидетелей защиты.
Зазвонил телефон.
– Я так и знал, что ты в номере, а куда еще деваться в такую мерзкую слякоть, – загудел в трубке Андрей Хазов. – Пойдем кофейку попьем, заодно познакомлю тебя с супругой, она сегодня ко мне прикатила.
В гостиничном ресторанчике было пусто. Только Хазов занимал столик в углу зала, сидя рядом с молодой особой.
– Знакомься, это моя Ирина. Она немного говорит по-русски, так что сегодня обойдемся без переводчика.
Перед Андреем стояла чашка с кофе, а на тарелке уже была целая груда пустых оберток из-под упаковок сливочного масла. Он продолжал разворачивать брикетики с маслом, густо намазывал им французские булки и заглатывал почти целиком с видимым удовольствием.
– Хазов, ты с ума сошел, прекрати лопать масло, – попытался я его урезонить.
– Пыч-му? – промычал он с набитым ртом. – Это же очень вкусно.
– Но не в таком количестве. Занимаешься чистым вредительством по отношению к самому себе.
– А жить, старик, вообще вредно, – философски заметил Андрей и с нескрываемым сожалением отодвинул от себя масло. – Ну, чего слыхать в добропорядочной Женеве?
– Это я тебя хотел спросить, чего слыхать. Адвокаты-то разъехались, но наверняка перед отъездом ты успел с ними пообщаться.
– Не со всеми, конечно, но с Дрейфусом перетолковать успел. По-прежнему вербуешь толстяка Хазова, пытаешься выудить у него, доверчивого, информацию для своих статеек? Ну ладно, как говорили в Одессе, смотри здесь и слушай сюда. В принципе, адвокаты, конечно, допросом свидетелей обвинения остались довольны. Конечно, большой драки не было, да она и не понадобилась. Даже Крючок, если ты заметил, в основном помалкивает, но ему и сказать нечего. Во всяком случае, пока. Не исключено, что он какую-то бяку все же приготовил, но никто не знает, какую. Адвокаты молчат, умно улыбаются и делают вид, что им все известно наперед.
– Есть какие-то прогнозы?
– Главный прогноз, что Сергей выйдет из зала суда. За этот вариант почти сто процентов. Не исключаю, что приговора вообще не будет. Но это мое личное мнение, на него прошу не ссылаться. Сергей, конечно, дерется как лев, и это заслуживает всяческого уважения. Он человек сильный и незаурядный, но это его сознание силы адвокатов как раз и раздражает. Когда он попросил судьиху его не перебивать, я думал, что наши мэтры сейчас рухнут в обморок или хотя бы спрячутся в свои великолепные мантии. Но госпожа Сталдер оказалась на высоте, она на Сергея либо не обиделась вовсе, либо предпочла сделать вид, что ничего не произошло. Мне, во всяком случае, показалось, что она действительно поняла: человек защищает себя, это его право и не надо ему мешать. Ну ладно, все тайны женевского двора я тебе выдал, пойду поработаю с бумагами, мне еще кое-что для адвокатов перевести надо. Увидимся завтра.
Глава девятая
СУД
Женева, площадь Бург де Фур, 1, Дворец правосудия, 7 декабря
1998 года. Утро – день.
Казалось бы, в зале суда почти ничего не изменилось – ну разве что телевизионные мониторы убрали, ибо «подпольщиков» больше не предполагалось. Все так же за спиной у Антуанетты Сталдер на специальной подставке громоздились 72 тома материалов уголовного дела, так же восседали слева от нее девять присяжных, а справа, нахохлившись за своей трибуной, – прокурор Кроше. И все же что-то в зале неуловимо изменилось, какая-то внутренняя атмосфера, что ли. В первые дни репортеры пытались проводить своеобразные социологические опросы, пытаясь выяснить, кто приходит на слушание дела Михайлова. Оказалось, что в зале очень много юристов и студентов юридического факультета Женевского университета. Это-то было понятно – такой громкий процесс не мог не вызвать их интерес. Но эта публика заполняла только половину зала. Остальные места были заняты просто горожанами, которые пришли сюда из любопытства, начитавшись всяких страстей про русского «мафиозо». Именно на них, обывателей, и были рассчитаны, как сказал в первый день суда адвокат Паскаль Маурер, спецэффекты – вооруженные до зубов многочисленные охранники, постоянно висящий в небе над Дворцом правосудия полицейский вертолет и прочая мишура. Убедившись, что Михайлов не кидается на свидетелей с ножом, не грызет прокурора зубами, с десяток ожидавших острых ощущений просто перестали приходить на процесс. Те же, кто остался, превратились, можно сказать, в горячих болельщиков. Они остро реагировали на каждую реплику, и видно было, что все происходящее в зале им далеко не безразлично. Большинство из этих людей, ранее не знакомые, в зале успело перезнакомиться и теперь по утрам вполне дружелюбно – даже если их взгляды на происходящее были диаметрально противоположными – друг друга приветствовали, а в перерывах отправлялись вместе в ближайшее кафе или прогуливались вокруг Дворца, глазея, как готовится Женева к Рождеству. Так что к тому моменту, когда начались допросы свидетелей защиты в зал 3А приходили только те люди, которые твердо решили дождаться окончательного результата. Последними, когда уже «зрительские» ряды были заполнены, заходили в зал, как правило, адвокаты. И это тоже был своеобразный спектакль: шествие облаченных в черные мантии мэтров должны видеть все. Исключение составлял Паскаль Маурер. Вечно спешащий, но постоянно опаздывающий к началу заседания, он врывался в зал, словно тайфун, волоча за собой необъятный портфель и кучу папок с документами, которые беспрестанно ронял. Маурер на ходу здоровался со знакомыми, приветствовал коллег и уже после этого, как правило, не обращая ни малейшего внимания, что судебное заседание уже идет, вытаскивал из портфеля мантию, напяливал ее на себя, а потом еще несколько минут, ерзая и прокашливаясь, устраивался на своем месте. Непоседливый и бурно эмоциональный, он не раз своими острыми репликами вызывал смех в зале, а после эпизода с несостоявшимся допросом Шранца, когда Маурер полез искать его под столом, пресса единодушно окрестила Паскаля Маурера Рыжим. Впрочем, сами женевцы, вероятно, хорошо наслышан-ные о многих громких делах, которые Маурер выиграл, относились к нему с подчеркнутым уважением, российские же журналисты, освещавшие процесс, не скрывали удивления – как этот «клоун» мог попасть на столь серьезный процесс и вообще кто ему доверил возглавлять женевскую коллегию адвокатов.
Вот и в первый день допроса свидетелей защиты Паскаль Маурер опоздал чуть ли не на пять минут, на пороге споткнулся, наделав изрядного шума, чем вызвал дружный смех. Устроив в проходе между рядами портфель, он без всякого смущения тут же, на глазах у всех, облачился в мантию, долго откашливался и только после этого обратил взор туда, где уже разворачивались весьма интересные события.
Да, перед тем, как суд приступил к допросам свидетелей защиты, в зале «3А» женевского Дворца правосудия произошел очередной юридический «взрыв». Здесь появился ныне адвокат, а в недалеком прошлом генеральный прокурор США Рэмси Кларк. На посту заместителя, а затем и генерального прокурора Америки Кларк прославился тем, что не давал спуску агентам ФБР за любые нарушения закона. Комментируя однажды свое отношение к проблеме, Кларк сказал: «Эти молодчики из спецслужб полагают, что они стоят выше закона и их цели оправдывают любые средства. Но закон един для всех, ответственность за его нарушения в равной степени должны нести как частные лица, так и работники спецслужб и даже государственные чиновники самого высшего ранга, вплоть до президента. Когда я узнал, что показания против господина Михайлова дает один из офицеров ФБР, я согласился в качестве адвоката заниматься этим эпизодом дела». Кларк-то согласился, а вот Зекшен и Кроше вовсе не рады были заполучить в его лице столь сильного противника. Эти-то двое прекрасно знали, чего стоят в суде бездоказательные свидетельства Левинсона, и понимали, что адвокат Кларк просто, без малейших усилий разотрет эти показания в пыль. Нет-нет, для женевских обвинителей Михайлова Кларк был слишком опасен, чтобы допускать его к процессу. Мало того, что им приходилось мириться с присутствием этого надменного Ксавье Манье, который только и делает, что стращает Европейским судом по правам личности, так еще и Кларк! Это уж слишком.
Кроше привлек для поддержки своего решения выдающихся правоведов, и они, перевернув горы теоретических материалов, сумели обосновать, что процедура женевских судов исключает официальное участие в процессе юристов, не владеющих французским языком. Таким образом, к процессу в Женеве были допущены только франкоязычные адвокаты Сергея Михайлова. Рассказывают, что Кларк когда-то чуть ли не ногой открывал двери в кабинет Президента США, что при его появлении бледнели руководители таких мощных спецслужб, как ЦРУ и ФБР. Но, точно по одесскому анекдоту, это там, у себя в Америке он – Кларк, а здесь, в Женеве… Кларк, хотя и подал соответствующее прошение, к суду как адвокат допущен не был. Именно этим прокурор мотивировал свои возражения против выступления американца в суде. Однако господин Кларк невозмутимо заметил, что прибыл в Женеву не как адвокат и даже не как свидетель, а лишь как эксперт по вопросам американского права. Президент суда сочла этот аргумент вполне резонным, Кларку было предоставлено право высказать свои соображения. И начал он выступление с сенсационного сообщения:
– Я думаю, что свидетель Роберт Левинсон вообще никогда не был в России. Все его рассказы о том, что он был внедрен в среду российской преступности, очень сильно отдают выдумкой. Левинсон не разбирается в российской действительности, не понимает менталитета россиян и потому не может судить о том, что происходит в этой стране в целом и в ее криминальных структурах в частности. Его выводы основаны на показаниях платных агентов и на тех сведениях, которые он почерпнул из материалов, публикующихся в прессе. Показания такого свидетеля никогда бы не были приняты в американском суде.
В свое время швейцарский следователь Жорж Зекшен дважды побывал в Майами, где допросил Роберта Левинсона. Но это был допрос с участием двух юридических лиц, которые придерживались только обвинительного направления по отношению к Сергею Михайлову. Закон требует, чтобы такие допросы проводились непременно с участием третьей стороны, то есть на допросе непременно должен был присутствовать кто-либо из адвокатов Михайлова. Ну а раз это требование закона не выполнено, то и результаты подобного допроса судом рассматриваться не могут. Приехав в Женеву несколько месяцев назад, я попросил следователя предоставить мне возможность встретиться с Михайловым, однако мне было отказано.
– А для чего вам нужна была такая встреча? – перебил господина Кларка вопросом прокурор.
– Господин прокурор, за свою многолетнюю деятельность я ни разу не позволил себе обвинить или защищать человека, не поговорив с ним лично. Мне необходимо видеть человека, посмотреть ему в глаза, самому услышать его аргументы. Это естественно и это справедливо. Но, как я уже сказал, мне отказали в этом естественном праве. Однако, господин прокурор, вы меня перебили, а я бы хотел вернуться к показаниям бывшего агента ФБР Роберта Левинсона. Отказываясь назвать тех людей, которые снабжали его информацией, он ссылается на соображения секретности. Да, работа спецслужб невозможна без соблюдения секретности. Но не в том случае, когда какие-либо данные рассматриваются судом как свидетельские показания. Люди, снабжающие Левинсона информацией, обязаны были прибыть в суд. Они могли давать показания анонимно для подсудимого, для защиты и обвинения, но не скрываться от членов суда. Президенту суда должна была быть предоставлена возможность убедиться, что перед ней те самые юридические лица, которые имеют право давать показания. А раз этого не произошло, то и показания Левинсона, ни на чем конкретном не основанные, судом в качестве доказательств приняты быть не могут. И еще один немаловажный аспект. Изучением криминальной жизни России Левинсон занимался не как частное лицо, а как спецагент ФБР. Вот уже несколько месяцев, как этой проблемой занимается другой офицер ФБР, Левинсон же является частным лицом и как частное лицо приехал в Женеву. Какое же он имеет право давать официальные свидетельские показания, ссылаясь на сведения, якобы полученные спецслужбой? Это грубейшее нарушение закона. Я не могу представить себе ситуацию, что такой человек, как Роберт Левинсон, предстал бы перед американским судом.
