Kitabı oxu: «DUализмус. Корни солодки», səhifə 2

– Некогда объяснять. Деньги я сниму со счёта сколько нужно.

– Нет, нет, мы обязаны. Такими вещами не шутят.

– Мне всё это до лампочки.

Пиво сближает. Пиво расслабляет и вытягивает из людей правду внутренностей наравне со здоровьем всех поколений.

– Бэк энд ю эсэсэо. Лучше беhеровки, – похвалился Чен Джу.

– Водка пользительней будет, – сказал огромный и ледящий Антон Павлович, при этом зорко поглядывая на Лефтинку. Потом придвинул голову к уху Пушкина: «Его тёлка? На каком месяце?»

– Сам об этом думаю. Понять покамест не могу. И зачем Вам это? Для нового романа века? Как двадцатый век перескрёбся с девятнадцатым, это вы хотите людям рассказать?

– Лефтинка, а принесите – ка нам вот тот экспериментальный образец, что мы в свежий раз изготовили, – перебивает между тем Чен. – Темпо, темпо, аллегро! Это попробуйте! – Буль, буль, буль. – Ну и как?

– Нештяк цвет. Натюрлих.

– Охренеть! С пенкой! Монетой можно проверю?

– Дайте ему, Лефтина, мелочи на пять алтын с возвратом.

– Не могу без любви, – сказала Лефтина.

– Монету! Монету! А подать Тяпкину-Ляпкину монету! – издевался Антоша.

– Так это у нас народный напиток на основе перекипячённой солянки с верхним брожением и без катышков, – радуется победному аффекту Чен Джу.

– Есть, есть букет, – говорит Пушкин, едва соснув пенку. – Букетище! Но не хватает лука-порея. Давеча вот…

– Шибает-таки здорово, – вымолвил Чехов, только нюхнув издали. От запаха ченовского напитка закружило его голову. – Даже без порея хорошо. Буду. Хочу.

– С волками пить – по-русски выть. А порей – вон он отдельно, в салатной тарелке, – объяснил коллегам новый принцип приготовления русской похлёбки Чен Джу, и приготовился всплакнуть от умиления.

К правому глазу Чена, – как объяснял интересующимся критикам лечащий профилактик Антон Павлович Чехов, – подведён излишне впечатлительный нерв. Левый глаз у него не то чтобы не солидарен с правым, но обладает меньшей чувствительностью.

И поэтому известнейшая цитата Чена Джу «…левый глаз не дрогнул, а как-то подозрительно прищурился. Больше всего этот прищур походил на подмигивание, предназначенное для глаза правого. – Не слишком там задавайся, мол, не всё так очевидно, – словно говорил глаз левый» – это всецело может быть врачебной правдой.

– Называется феномен косоглазием. – Это исследователи.

– Хорошо хоть не куриной слепотой, – думает в ответ им Чен Джу.

– Вполне имеет место быть наступление полной слепоты при таком стечении параллельных физиологий. Полный крах, понимаете! Писать надо проворно, пока тонки очки. Не скулить, резать матку. И только днём. – Словно услышав Чена, советует ему врач-доброжелатель. И неловко прячет в карманчик скромное золотое пенсне с бриллиантовым винтиком на переломе, соединённое цепочкой с карманными по-швейцарски часиками.

– А я вот с мужиками в экспедицию собрался, – промолвил повторно Чен, притворившись на минутку полным Туземским. – Еду в обыкновенную нынешнюю Европу. Силу евры проверить. Говорят, придумали её специально, чтобы европчан с американами поссорить.

– Слышали уж от Вас. Знаем, – говорит Антошка, насупясь. Типа надоел.

– Не собрался, а вознамерились, – поправляет его Саня Пушкин.

– А хотите, поехали с нами, – предлагает Чен обоим классикам.

– Не поехали, – я бы написал так: – «поедемте». – Скромно, но с уверенностью в голосе, вымолвил как выдавил Чехов. – Я бы, может, согласился, только мне завтра на Сахалин.

– Ну, ты, брат, даёшь! – вскричал Туземский Кирьян Егорович – он же временный Чен Джу, или наоборот. – И какой же у вас там теперь год? Поди, ещё «Мужиков» не начал? А как же свадьба на Эйфеле?

– Какое там «Мужиков», застрял на «Дуэли». Лаевский трудно даётся, гад. После «Степи» всё кувырком. Все герои какие-то новые, малоизученные. Городскую природу не очень люблю. Договора нет, а всё чего-то лучшего ищу. Топчу заднее место. Не моего завода коленкор. Лучше б сверху придавили… Жалею своих излишне, линию предлагаю, а они как ужи выскальзывают… и по бабам, и по бабам. Юбки, любовь, на жалость жмут-с, я им… А у вас-то в двадцать первом веке любовь-с есть? А почта-с?

Чен Джу: «Первого нет, а второе только для официальных бумаг. Натуральные подписи по интернету не перешлёшь, хотя при старании… щас скан есть».

– …Как же без почты в любви, с-сударь? А живая печать разве не нужна, в ней же тепло рук и милосердие? – удивляется Антон Павлович и ворчит. – Ну и культура-с. Во что-с превратили Россию! Мужики – они и есть… хоть президенты, хоть конюшенные. Эх, директора, ити нашу мать-Россию!

– Эпистолярию загубили, а это, мимолётом отмечу, начало всякой тренировки, – поддакнул Пушкин. – Бальзам для внутреннего втирания в мозги. Для этого ещё пилочка нужна с алмазным сверлом.

– Правильно-с. И начинать втирать надо с детства. Да, с детства-с! Потом будет уже поздно: чистота чувств исчезнет, запахов не будете ощущать и всё такое подобное, дас-с… Дайте-ка алмаз, а уж сверло-то я вам как-нибудь раздобуду! (Сам думает о подмене).

– Ёпть! – вскричал африканским голосом Александр Сергеевич, перебивая Чехову колени на подходе к мёртвенно-туманному будущему эпистолярной литературы. – Дуэль, дуэль! Завтра дуэль.

– Я не имею возможности стреляться, – перепугался Чехов. – У меня билет куплен. В оба конца.

– Я бы тоже повременил, – с ещё большей осторожностью промолвил лишь слегка осоловелый Туземский. Или то опять был Чен Джу?

Ноги бы оторвать тому, кто первым придумал технологию стремительной реинкарнации! И так всё запутано в нашем мире! Не хватало новой разновидности исчезающих висяков.

– А я бы с удовольствием посмотрела, – встряла молчащая до поры Алефтинка: она ни разу не присутствовала при настоящей дуэли. Всё какими-то красочными капсулками пулялась.

– Опять встревает, – сердится Антон. – Почто вот неймётся человеку? Хотя, бабы – оно, конешно, не человеки. Нелюди. Что с них взять? Бабино назначение в теперешней Руси – мужиков от водки удерживать, сохранять им пол для возможности воспроизводства.

– Дура молодая.

– Всё от того. Согласен. Скажи ей, что пояс шахидов это модно, тут же клюнет и побежит в магазин, – предположил почти-что правду Чен Джу.

– И где же эта проклятая лавка? – восклицал Чехов огромным вопросом.

– Да, да, где этот прекрасный бутик? – завизжала Алевтина, эффективно подпрыгнув в кресле.

– Взорвать бы её, – скромно высказался кто-то.

– Кого?

– Её! Лавку эту. Вместе с Чечнёй!

– Как же, это ж Россия!

– Может и Россия, а может и сама по себе.

В комнате был точно Чен Джу, хотя бы по той простой причине, что в любовницах у Туземского имени Алевтина не было: «Ей лишь бы развлечься».

– По небу б развеять всех вредолюдей, – состроумничал Пушкин, по-маяковски взрезав воздух. Ладонь поранил. – Мне бы повязку срочно!

– Мне тебя ещё сколько кормить – балду такую? – ни с того, ни с сего язвительно произнес Чен. – Молчала бы уж!

Он прощал её только за складные ножки, особенно в щиколотках. – Прощаю, так и быть, – воскликнул Чен, миллисекунду положив на размышление.

– И за это спасибо. – Честно и безалаберно соглашается с Ченом Лефтинка. Зарплату ей терять ни к чему.

– Я не за то ратую по большому счёту, Чечня пусть живёт как может. Она постарается, – спокойно продолжал Пушкин, – вот вы дуэль, говорите. Вот это проблема. Да. Мне же завтра тоже с утра стреляться. Совсем забылось. Сейчас вот и пойду. Вы мне все напомнили ОГПУ: на честную дуэль они не готовы, а как территорию порвать, да как пошутковать с карабином по людишкам, так их хлебом не корми! Хотя… в каком это злом веке было? Я этого не должен бы знать. Где у вас тут часы? (Компьютер показывал двадцать один час пятьдесят девять минут 2009 года) Пойду ужо, однако. Лошади-вот должны покушать. Трудный денёк завтра-с. Трудный, да.

– «Ужо, однако, лошадей» – насмехается умом Чен Джу. – Эх, классики, классики… ещё бы с ложечки лошадок-то ваших! Я бы в то упомянутое время ОГПУ за ваше «ужо»! К стенке бы инкриминировал. Вот как драматически поставил бы комедию жизни.

– Ну, прощайте тогда, Александр, не до правописания вам, понимаю-с… Вы уж не сильно там. Не перестарайтесь. Бегите, если что, прыгайте вбок. Там есть такой овражек… Впрочем, нет, обрыв это у Миши. Этот тоже – романтик и стреляльщик по пустякам. За пару обидных слов готов бежать в тир. Будете живы, приглашение моё в силе. Это я про Европу. Не забывайте современное творчество. Без заграницы нам с творчеством не справиться. Вот берём, к примеру, Кристи, или Сеттерфилдшу, или Вербера, Брэма ли…

– Вот у нас сейчас всё не так: усраться, да я б западло с этими… Верберами! Стрелять меня – не перестрелять!

***

Не стал дальше расстраивать Пушкина Ченджу. Затейливо и как то по-старорежимному добро он обнял Александра за плечи. Вытолкнул многодетного самоубийцу за дверь.

Створка прищемила Александру край сюртука. Край треснул как границы СССР. Так с надорваным краем сюртук и попал в музей. А все думали: – результат после стрелялки – когда за карету зацепились, втаскивая едва теплящуюся паром пробитую грудь героя.

– Тело забыли!

Вдогонку заносили тело с ногами.

Соединяли крепко-накрепко как и было должно.

***

Тихо и невесело проходит оставшееся время.

– До чего оставшееся? – спрашивает дотошный Порфирий. Он всю эту дурь со стёбом только что прочёл.

За окном сценария сильно повечерело, чтобы только не видеть противную морду этого вредоносного доморощенного критика.

– Не может за сценарием вечереть, – говорит Порфирий, – в сценарии нету окна.

– Какой мерзкий цепляло этот Сергеич! Уменьшить на него страничную квоту.

Чехов, погрустив маленько над Сашкиной судьбой, выпросил ещё рюмку. Рюмка с уклоном и объёма в ней не видать. Хлобыснул, с расстояния вытянутой руки плеснув её в свой огромный рот. Чмокнул Алефтину в оба запястья, стал снижаться к щиколоткам. Получив неожиданно ребром ладони по затылку, – приём самозащиты для подъездов, подсмотренный Алефтиной в телевизоре, – загрустил наподобие щербатой расчёски. Подобрал получелюсть, сунул под язык – зацикало-зацокало – и свалило.

Ему надо срочно грузить шмотьё для Сахалина: два чемодана одежды, кожаный саквояж с инструментарием, и собрать дорожную библиотечку.

– Место в Мойдодыре Вам есть, – напомнил Чен Джу. – Я за эту услугу денег дам, не беспокойтесь. Умеете складываться вдесятеро?

– Зачем?

***

Ушли все. Сцена, что есть страница, теперь другая.

Туземский-Чен учиняет разборку лефтинкиных полётов, установив её поперек ковра. Пропустил понизу руку и сверяет нахохлившийся живот с временем:

– Третий месяцок. Эть же каков! Хорош, хорош. Мальчонка по всякому. Я желал. Да.

– Не зря, выходит, старались.

– Выходит, не зря. А так? Опс-опс! Не опасно ли?

– А-а! – попискивает Лефтинка под каждый опс, – Ну да, а-а! пока можно. А-ах. Не шибко надавливайте, не в полную силу. Я скажу, когда хватит. Ой. Вот сейчас стоп. А теперь медленно назад. Понятен арбуз? – спрашивает добрая Лефтинка.

– Что непонятного, – говорит Туземский-Чен, – полголовы в прорубь, а как закипит, то назад. Хоть сапоги, что ль, сняла бы, Лефтина. Дорогая моя, ну кто же любится в сапогах?

– Подарок, – с достоинством заявляет Лефтина. – Подарки любви не мешают. Гостинчик – не взятка. Вот в прошлый раз, дак…

– Сервиз – вот это настоящий подарок, а сапожки – так, тьфу, обыденность, – в такт поскрипывающим носкам сапожек отвечает пыхтивый, но сбалансированный весь из себя Кирьян Егорович Чен Джу. – Я тебе на рожденье знаешь что подарю?

И задумался Чен, приятно размышляя о подарке. Колечки из трубки его плавно-плавно пролетают. Вертясь, ложатся отточенной литературой вдоль тронутого капельками пота лефтинкиного позвоночника. Распре… нет, просто красное лицо Лефтинки повернуто к двери. Оно вот уже почти слилось с японской обивкой, на которой Славнокаринской³ рукой нарисован вишнёвый сад с тремя миндалеглазыми бабушками. Все они с бамбуковыми заколками в искуссных прядках паричков. Бабушки – японские сёстры-близнецы. Они помнят Чехова, и не раз звали к себе в гости. Они – номинанты Гиннеса (им вместе за 450). Они, натянув ремни тройной коляски, свесились через перила горбатого мостика, что в Саду Скромного нерусского Чиновника. Жуя с веток помытые груши, плюются финиковыми косточками. Целятся, любя, в откормленных, нежных на вкус вуалехвосток. Отгоняют пенсионными криками злых, прожорливых хищниц – красных пираний с жутко восточных озёр.

И думают исключительно о подснежниках.

Скоро ими стать.

И дурь всё не кончается.

Не может придумать окончания этой главе Кирьян Егорович.

***

Вроде всё о старичках… ан нет.

Хрясь! В аналитический отдел Анализатора, не стучась, входит следующий посетитель, внешне похожий на волосатого Кокошу Урьянова. Это щеголеватый, слегка полный, но приятный во всех фигурно лицевых нервах человек. Он в прекрасных штанах на лямках. Он – Александр Иванович Куприн.

Он будто бы не замечает странно шевелящуюся в коврах парочку и проходит сквозь неё: дымчатым призраком из параллельного мира. Он, как иной раз фокусник достает из кроликов цилиндр, резко вынул из носового платка тридцать пять процентов. Проценты переведены в истёртые до дыр боны царского времени. И поцеловал их. Видимо, навсегда прощаясь. Не так-то легко достаются рубли русскому писателю!

Туземский-Чен забеспокоился: «Почему не в долларах?»

Куприн, как-то не особо торопясь с выкладкой на стол, сначала открыл выдвижной ящик и пошарил в нём. Ничего интересного не нашёл, кроме перчатки Герцеговины Флор, оставленной ею прошлым летом кому-то забытому на память.

Потом замедленным методом стал материализоваться и параллельно приглядываться к обновляющейся обстановке мира.

Увидев шевелящегося по инерции господина Чена Джу с резонирующей Алефтиной, засмущался как-то по-старорежимному. Огорчённо бросил пачку и отвернулся. Увлёкся окном. Ему неудобно. Он не любит групповух и не любит созерцать без приглашения. Обожает кино, причём инкогнитом – в дырочках скважин. Смотрит, потом расписывает подробно. Держится гордо за спинку кресла.

– Извините, не заметил, – только и смог вымолвить.

Он как будто бы дрожал. Уши его, хоть и имели дымовитую сквозистость, запаздывая от общего процесса возврата в жизнь, заметно покраснели.

Что-то не так в этих программах реал-визуализации. Какую-то хрень подсунули Чену Джу за вполне неприличную сумму с семью нолями.

– Вы вообще-то по адресу? – спрашивает Чен реанимирующегося Куприна, поднимаясь с колен и отгоняя согнувшуюся Лефтину ласковым шлепком по ягодичным полянкам Олеси.

Трусики остались лежать незамеченной веревочкой, окрутившей ножку кресла.

Куприн рухнул в него, придавив туфлёй стринги.

– Во всех Ваших книгах принято стучаться, – незлобным, но вполне справедливым голосом заметил Чен, и стряхнул с коленки раздавленную будто медлящим тараканом папиросу «Чуковская».

– Может, трусы отдадите? – тихо и незлобно спросила Лефтина известного писателя.

Куприн не понял юмора. Сам он сегодня в полосатых трусах до колена (собирался в баскетбол). Он посмотрел кругом и пожал плечами, не произнеся ни слова, а дальше продолжал сидеть как ни в чём.

Чен Джу в последний раз читал Куприна лет этак тридцать-сорок назад, аж с самого детства, потому в гости не ждал, а в лица особ он не помнил.

Частые гости из классики (все гении, – и пошла глупейшая ревность, не совместимая с нормативом) не на шутку его достали.

Навязчивые классики словно соревновались между собой – кто из них больше принесет на жертвенник Чена Джу. Не записываясь в очередь, они приходили и приходили в течение года чуть ли не каждый вечер, брали бесплатные уроки мата. И за бартер, иногда за чёрный оклад довольно-таки чарторно совершали анализаторские акции.

НДС Чен Джу ненавидел как блок сигарет НАТО.

– Лефтинка… уж не от этого ли она…? Или они тут из-за неё… моими процентами смокчут. Выгоню суку, ежели дознаюсь. А обидчика призову… – думал он про каждого нового посетителя. – Уж, как пить дать, призову.

Чен Джу желал бы несколько другого расклада в литературе, побаивался чахоточных, хоть и сострадал им, но был чрезвычайно обеспокоен. Немного ревновал к другим.

– Зачастили, понимаешь. Я не заказывал… точку поставить… там клапан только в эту сторону (это про реинкарнацию) – подремонтировать, чтобы легче туда-сюда шмыгать, или закрыть его насовсем галочкой. Прыжки уже все эти надоели. Полутуземский очертенел. Бросить его, что ли совсем? Лефтине сказать про… она это сумеет. Переправить её туда к этому… Пусть мужичонок повеселится. Сколько можно по порнухам шарить, когда столь живого дебелого кругом! Эх, Лефтина, мне бы годочков десять-двадцать в назад… Молодежь ихняя шустрая – не то, что здесь. – Так он командовал себе и одновременно мечтал о возврате памятных и ушедших под сочный перегной лихих девяностых.

Но, после каждого ухода гостя, Чен тут же забывал поручения. Истории с непрошенными аналитиками, приходящими с готовыми литанализами, а также со своими набросками и правками Ченовских глав, за которые полагалась некоторая мзда, повторялась вновь и вновь бесплатно.

– Множественность сходств это уже диагноз. Может шизофрения. Не такая, жуть как закрученная у Еевина, – потоньше и прямее, но мало ли что. Там же ещё борода, наросты, резкие повороты, башка. Первичные признаки с чего трещат? В подушке закаменелые коконы шелкопрядов якобы для ума согласно китайским рекомендациям – убрать к чёрту. Мало чего китайцы подсыплют в коконы. Могут и передатчики в чипе. Хамелеоновы друзья. А уж не с гайморита ли башка? Нет, вчера только прополисом полоскал… или не прополисом. Чем тогда? Просил спрей, дали капли. Слабо и не шибает. В шестидесятых впукнешь нафтизину, глаза навылет, сопли в мозг, мозг наружу. Вот это была сила! Щас сплошной обман. Лекарство для младенчиков. Лишь бы не опасно – боятся все напрасной смерти и делают лекарства из гашёной извести.

Так думал Чен, одевая неприлично алую лыжную куртку на дворе мороза.

С порога, наспех, он распрощался с Куприным.

– Алефтина, накорми и проводи гостя, – только и сказал он про ближайшую судьбу знаменитого писателя, щёлкнув для порядка пальцами над головой. – Э-э-эх! Пока, пока, чики-чики, может перепих… может… увидимся ещё разок, повечеряем, а, совместно, как ты смотришь?

Алефтинка пожала плечами, а вспомнив про подарок, выдавила «почему бы нет».

Ничего особенного не обещав Александру Иванычу, Чен далее натянул по привычке ошибочную лефтинкину шапочку «Storm», потыкал пальцем в шарфике. Заткнув щели, шлёпнул по карману, проверяя ключи. – Тут сцуки!

Выйдя на прямую, помчал в «Магазин на Будапештской» перепроверяться с купринской писаниной.

***

Лефтина вплотную занялась спасением трусов. Для этого ей пришлось приподнять кресло за ножку.

Куприн даже не пошевелился, вдавившись в кресло наполовину полуматериализованного, потому почти-что ничего не весившего тела.

***

Будапештский, мало того, что был в кромешной тьме, оказался на последнем дне ремонта. Там вворачивали экономических, кусающихся ртутным ядом электрозмей. Ох и вертятся же твари, ох же и кусаются.

– В зависимости от степени сходства с Куприным определю ему гонорар, – так рассудил на следующий день честный и даже порядочный иногда Чен Джу.

***

Романы и повести Куприна растолканы по тыще двухстам страницам одного тома.

– Тут, пожалуй, половина его творческого бытия распихана, – подумал Чен. А я за год по вечерам почти столько же накропал, не будучи на иностранных курортах.

Это спортивное достижение ленивый графоман отнес на счёт компьютерной технологии.

– Вот же, вся польза писателей, считай смысл его жизни, умещается в страницах. Удобно и наглядно. Гениальная находка человечества. А вот как быть, к примеру, сантехнику? Как запомнить его жизнь и пользу, кроме рожденных с его помощью семерых по лавкам? Как запомнить все починённые приборы и слова благодарности в его адрес? Как запомнить минуты удовольствия, доставленные его более живыми, чем обращение с разводным ключом, взаимодействиями с хозяйками ржавых батарей и текущих кранов? Никак! Писательство – более благородное занятие. Простенькая бумажка с буковками – более долгожительница, чем чугун. Лучше сохраняется, чем ископаемый фарфор и глиняные таблички. Ибо бумажки имеют возможность перепечатывания. В них ценится мысль, а не материал. Мысль важнее глин!

Про то, как увековечить все остальные сто тысяч узаконенных профессий, не говоря уж про полулегальную работу сицилийских реквизиторов, про опасную и беспрерывную службу продавцов лекарств от головной ломки, про труд курьеров и курьерш с посылками радости в желудках и вагинах, – про это Чен Джу как-то не подумал.

Для Чена Джу профессия сантехника стояла на втором месте ввиду категорической неохоте её исполнения. На первом месте – ремесло волосатого, надоевшее как горькая редька, если кушать только её, как труднодоступный обезьяне банан. Этот эмпирический фрукт, прежде, чем съесть, надо выколупнуть из под потолка палкой, балансируя на спинке стула, под неусыпной слежкой профессиональных натуралистов.

Чен считался знатоком в области всех видов эстетик. Правда, не для применения их на себе, а абстрактно. Он и пальцем не пошевельнул, чтобы повысить статус самой эстетики. Разве что, умело разрушая её, он напоминал человечеству об её хрупком свойстве. Чен Джу использовал знание эстетики для того, чтобы просто иметь её в виду на чёрный день. А ещё для того, чтобы обоснованно порочить, когда больше не на чем сорвать зло.

Бумага стерпит всё. А бумаги у Чена завались.

Неоплаченного электричества в его компьютере накопилось больше, чем на Угадайской ГРЭС, откуда Чен черпал халявную энергию.

Домашняя проволока с крючком ночевала на уличном проводе. От любви их шли искры.