Kitabı oxu: «Не зарекайся»

Панченко Юлия.

«Не зарекайся»

Ева, эта история без тебя не была бы написана. Спасибо за идею, и за ту самую фразу: «Он сказал, что никогда не женится на центровской».

Диана, ты мой лучик, я рада, что ты у меня есть. Отдельная благодарность (и обнимашки) за совет скачать Notepad++.

Вика и Валерия, дорогие, спасибо за Вашу поэзию, она потрясающая!

Люблю вас, девочки!

Все персонажи вымышлены, все совпадения – совершенно случайны.

Часть первая. Жизнь.

***

Проходили глаголы: to teach, а потом to learn.

За окном загорался пожаром могучий клен.

Мы учились любить, мы учили других любить,

собирали в лесах землянику и волчью сыть,

колдовали над чашечкой чая: жасмин, ваниль…

Со старинных диковинных книжек сдували пыль,

убегали под вечер на берег – смотреть закат

и гадать, чьи же песни порою в волнах звенят.

Мы играли, как дети. Мы были тогда детьми.

"Мне не страшно, ты только… за руку меня возьми".

Проходили глаголы: to leave, а потом to stay.

Зажигали фонарь, чтоб в ночи ожидать вестей.

Только ящик почтовый был пуст, телефон молчал,

а фонарь все светил, заливая огнем причал.

Корабли уходили, взрезая собой волну,

оставляя пустынную пристань совсем одну.

Мы к утру возвращались в наш милый уютный дом,

что со скрипом своих половиц нас встречал теплом.

Не дождавшись вестей, мы мечтали однажды вдруг

улететь, убежать, разрывая привычный круг,

к горизонту уплыть, взять отчаянный, новый курс…

"Ты расстроишься, если однажды я не вернусь?

(Ты ведь в ы ж и в е ш ь, если однажды я не вернусь?…)".

Проходили глаголы: to love, а потом to hate.

Мы мечтали увидеть Канаду, Непал, Кувейт…

Что осталось от нас, и куда все исчезло вдруг?

На замену любви – безнадежность, дрожанье рук

и тяжелая ноша – усталость от горьких дней.

Не спрошу тебя больше о той, что теперь родней

и дороже меня. А на море бушует шторм,

и ветра сотрясают наш брошенный милый дом.

Одиночество, память, молчание и тоска.

"Удивляюсь – она мне как ты… ну, почти… близка".

Проходили однажды с тобою приставку re-,

но ее не нашли мы в потрепанном словаре.

Так уж вышло, нам больше уже не начать с нуля.

А в объятиях волн засыпает в ночи земля,

и ее безмятежные сны сторожит луна.

А в груди моей рвется со звоном глухим струна.

И, лишенная музыки, еле могу дышать,

созерцая зеркально-стальную морскую гладь.

Надо мной направляет свой луч в темноту маяк.

"Как вернуть все обратно?" – "Пожалуй, уже никак".

Проходили глаголы: to die.

А потом – to live.

Просто ветер у моря отчаянно говорлив,

просто море способно любую лечить печаль.

Мне не жаль нашей прежней любви. Мне уже не жаль.

Осторожные волны сплетают судьбы канву.

"Я ведь думала, знаешь, умру.

А теперь – живу".

Валерия Гусева (Бореалис) (с)

***

Осень 2001 года.

– Все так плохо? – спросила Наташа у одноклассницы – тихой девочки, вечно задумчивой.

В ответ Юля кивнула. По натуре она была немногословной, а сегодня вообще только кивала на вопросы подруги.

Они находились в классе, ели булку одну на двоих, пока остальные дети носились по коридору – большая перемена, раздолье.

– Переходи к нам в Центр жить, – очень серьезно предложила Наталья. – Поговори с Любовью Петровной, она все устроит, – последние слова девочка проговорила подруге на ухо шепотом и скосила глаза в сторону классного руководителя, что как раз зашла в класс нагруженная колбами и пробирками. Женщина глянула мельком на учениц и направилась прямиком в препараторскую.

– Думаешь, так просто? – со скептицизмом протянула Юля, впервые подав голос за всю беседу, но посмотрела вслед классному руководителю с надеждой. – Хотя, что я теряю. Спасибо, Наташа.

***

Спустя некоторое время после осенних каникул утомленная олимпиадами и бесконечными поездками с учениками по картинным галереям, Любовь Петровна обновляла пометки на инвентаре и мечтала о куда более долгом отдыхе, нежели жалкие пару деньков. Лето так быстро минуло, не успела толком насладиться – все дела, дела. Вытянуться бы на пляже – думала женщина, накрыть лицо старой соломенной шляпой и уснуть под мерный шелест волн. И чтоб косточки старые насквозь прогрелись солнышком. Глядишь, тогда и боли в суставах не так доставали бы. Когда в воображении педагога появился белый, разрезающий волны, теплоход и загорелый дочерна, просоленный морскими ветрами, статный капитан в белоснежном кителе, в двери робко поскреблись, бессовестным образом из грез вырывая.

– Кто там? – вздохнув, отозвалась учитель, и следом за скребком в дверь просунулась золотоволосая макушка Юльки Луневой. – Входи, входи, Юля. Что случилось?

Девочка прошла бочком и остановилась у стеллажа со старенькими барометрами.

– Я, по личному делу, – Юля опустила взгляд, и по всему видно было, что тяжко ей каждое слово давалось.

– Слушаю, – в подтверждение словам, учитель отставила в сторону пробирку, что до того вертела в руках, и присела на краешек стула.

Выдержав небольшую паузу, девочка стала говорить. Запинаясь и отводя глаза, она принялась рассказывать классному руководителю о той сути, ради которой пришла. И по мере разговора, видавшая всякое за годы работы, учительница, не знала, куда деть дрожащие от эмоций руки.

Девочка просила помощи – она хотела поселиться в приют, лишив, таким образом, отца и мать, родительских прав.

Любовь Петровна слушала Юлю и всячески пыталась скрыть волнение, даже жалость к этому несчастному ребенку. В семье у девочки откровенно не ладилось – родители практически не выходили из запоя, о чем женщина знала наверняка – Юля в прошлом году много дней прогуляла, и пришлось ехать к ней домой, чтоб поговорить с родителями. Провести, так сказать, воспитательную беседу. Путь был не близкий, а велосипед старый, и Любовь Петровна злилась, крутя тугие педали. Родители девочки встретили учителя мутными взглядами и поражающим безразличием к поступкам чада. Но тогда еще у классного руководителя были некоторые иллюзии касаемо дальнейшего – она думала, что все как-то наладится.

В скором времени пьянство в семье Юли переросло в откровенное буйство и девочка почти перестала приходить в школу. А когда все же являлась, то сверкала синяками и кровоподтеками как пестрит гирляндами новогодняя ель.

Долго так продолжаться не могло – всякой ситуации есть кульминация и развязка, это Любовь Петровна прекрасно понимала, но вмешаться или посодействовать руки не дошли.

Когда в класс Юли пришли две новые юницы – обе Наташки, с одной из которых девочка подружилась, то развязка не замедлила явиться. Судя по всему, Юля сама решила взять в руки собственную судьбу, наслушавшись рассказов о жизни подруги. И это обстоятельство Любовь Петровну восхитило – из-за смелости и воли такого юного еще существа, но такого решительного и не по годам развитого. А еще – самую малость расстраивало, поскольку учитель чувствовала долю вины из-за своего бездействия: быть может, девочка натерпелась страху, который можно было предотвратить, позвони она в социальную службу. Ведь это как нужно ребенка допечь, чтоб он самолично отказался от семьи!

Выслушав ученицу и уняв таки дрожащие руки, Любовь Петровна пообещала помочь и посодействовать. Она говорила Юле какие-то слова, которые они обе не сумели запомнить от бушующих в душах чувств, угостила принесенными из дому духовыми пирожками и пообещала себе поговорить с завучем и директором. Но, не успела. Ситуация разрешилась без участия уставшей от жизни и работы, классной руководительницы…

Те девчонки – две Наташки, с которыми свела дружбу Юля, жили в детском приюте, что находился близ школы. И Юля на самом деле решилась на разговор с учительницей из-за рассказов девочек об этом месте.

Как известно, рыбак рыбака издали видит, оттого откровенничать и делиться с Наташками болезненными, еще слишком кровоточащими мыслями, было не так уж и трудно. В ответ новенькие охотно рассказывали о новом пристанище.

Раньше в том доме был санаторий, но из-за недостатка финансирования его закрыли и несколько лет здание пустовало, привлекая своей большой, заброшенной территорией соседских детишек.

И вот совсем недавно здание выкупило частное лицо, организовав в нем приют для сирот.

Наташка рассказывала о центре – так дети называли свое новоприобретенное убежище. Причем рассказывала с таким восторгом, что Юля слушала, раскрыв рот, и в тайне вытирала вспотевшие от волнения ладошки. Ей и присниться не могла такая роскошная жизнь, которой жили дети в приюте. Для нее реальность заключалась в синяках и вечном страхе, от которого постоянно сводило живот.

И вот, решилась. Дело было сделано – разговор состоялся – тяжелый, выматывающий нервы, осталось только дотерпеть, дожить, досуществовать…

А реальность на самом деле не баловала.

В один из вечеров, когда Юля, закрывшись в комнате, читала пятый том «Анжелики», отец завалился домой в компании парочки друзей – в очередной раз, впрочем. Они погудели – долго, знатно, как только могут веселиться люди неприхотливые, разделившие между собой литровку и банку шпрот с парой вялых редисок. Родитель давно скатился под стол в обнимку с приятелем, матушка была в гостях у очередной подруги – такой же надежной, как и ветерок осенний переменчивый, а третий из компании заскучал, да так, что взял да и забрел в комнату к девочке. Взгляд его мутный остановился на хрупкой фигурке, рот – влажный, наверняка зловонный, улыбнулся мерзко, а сам мужчина – небритый, весь какой-то всколоченный, резво на диван уселся, и ладонь широкую на коленку Юле положил.

Нельзя сказать, что такое впервые случилось – за время родительских праздников живота, девочка успела научиться ускользать из дома до того, как может случиться непоправимое. Сегодня только вот зачиталась, и это было опасно, поэтому Юля не стала дожидаться продолжения. Ладонь только-только поползла вверх по ноге, как девочка сильным, неожиданным ударом книги по лицу отбилась от нежеланных прикосновений пошатнувшегося в сторону мужчины, и в течение секунды подхватилась на ноги, выскочила на улицу, забыв обуться.

Вернулась домой под вечер – злая, голодная, с порезанной стеклом пяткой. Легла в постель с давно нестиранными простынями и закрыла скорей глаза, чтоб не видеть опостылевшей обстановки, пообещав себе завтра же поторопить Любовь Петровну. Потому что невозможно было жить так. Больше не в силах была Юля терпеть родительское безобразие – ведь это сегодня повезло, а могло и не посчастливиться. Сколько их еще будет – этих самых раз, если Любовь Петровна не поторопится?

Уснула девочка в горьких, злых слезах, но с робкой, тонюсенькой, продуваемой всеми ветрами невзгод, надеждой.

И надо же. Будто кто во Вселенной услышал ее однообразные просьбы. Смиловался и снизошел. Ответил. Пусть не так, как она просила – по своему, но изменив при этом реальность. Полностью.

Утром протрезвевший и какой-то по-особенному бледный, осунувшийся отец, сказал, что в школу она не пойдет. На недоумение дочки он отреагировал странно: опустил глаза и отвернулся. Плечи понуро опустились, но родитель быстро обернулся и сказал:

– Мать умерла.

***

Похороны запомнились плохо – урывками. Юля помнила пятак, что лежал на губах матери и черную траурную ленту на лбу. Выглядела родительница осунувшейся, похудевшей, черты лица неприятно заострились и на себя при жизни мать совсем не походила. Белые нарядные оборки подкладки, коей изнутри была оббита домовина, выглядели особенно нелепо и ярко подчеркивали желтизну кожи покойной. Какие-то куцые цветы лежали по бокам от маленького, усохшего тела, зловонные, их тяжелый, сладкий дух заполонил комнату, в которой стоял гроб. И вместо того, чтоб посмотреть внимательнее на мать – попрощаться, Юля думала о неизвестных, вонючих цветах и гадала, кто их принес. Наверняка, это одна из нескольких сердобольных старушек, кто шептался за спиной о том, что выносить гроб надо обязательно вперед ногами, а то в скором времени непременно еще кто-то помрет, сорвала с огорода неопыляемый пучок бурьяна. Думы в голове путались, сменяли друг друга, а рядом кто-то из тех же старушек, заунывно, с голосистым подвыванием причитал о нелегкой сиротской долюшке, и девочка отошла от гроба подальше, так толком с матерью и не попрощавшись.

Сырая мгла ноября – туман и промозглость, день отпечатался в памяти обрывками – кусочек погоды, несколько фамилий покойников на гранитных надгробиях, красные пятиконечные звезды на памятниках из металла. Три горстки рыжей земли, что бросила на материн гроб. Земля забилась под ногти и всю дорогу с кладбища Юля сосредоточенно ее выковыривала завалявшейся в кармане скрепкой. Запомнилась одуряющая пустота – не поняла, не успела понять, что матери больше нет, и никогда больше не будет. Годы спустя обязательно навалится горечь и печаль, боль, но тогда тринадцатилетняя Юля многого не понимала.

Отца арестовали. Когда приехали из милиции – на вызов врача из скорой, что констатировал смерть, выяснилось, что на теле матери имеются ножевые ранения и много старых шрамов – свидетельства о регулярных побоях и поножовщине. До выяснения обстоятельств – сказали тетке, что приехала из другого города хоронить сестру.

Отца посадили на два года – повлияли прошлые аресты и плотно упакованные пакеты конопли на чердаке.

Об этом девочка вспомнила без особого, впрочем, горя, только с тоской безмерной, когда вернулась в опустевший дом, после поминок, где о покойной забыли после второй выпитой стопки.

На поминках тетка горько качала головой, иногда плакала, а завидев Юлю, уводила мужа шептаться. Один из таких разговоров девочка ненароком услышала. Тетка говорила о том, что им необходимо поднимать своих детей, что третьему рту места не найдется. Что денег нет, а кормиться как-то надо. Ее муж веско помалкивал, а тетушка все более воодушевлялась.

– В интернат, – как припечатала, вынесла окончательный вердикт.

Такого Юля допустить не могла. Какой интернат, если есть центр, где всего тридцать детей, в богато обставленных комнатах живут по три человека, а кормят регулярно и вкусно.

Она подошла к родственникам – дома уже, когда вернулись из столовки, и, дернув их за руки, сказала:

– С интерната сбегу. Только в центр.

***

Первое, что бросилось в глаза Юле на территории центра – длинная еловая аллея и большая клумба рядом с ней. Что там растет, девочка спросила у Наташи, которая встретила подругу у ворот. Оказалось, что на клумбе цветут роскошные черные розы больше полутора метра в длину, и что летом тут стоит просто таки одуряющий, густой сладкий запах. Впервые за долгое время девочка улыбнулась – ей захотелось лета, захотелось вдохнуть глубоко, чтоб даже живот надулся, и почувствовать приятный аромат цветов и счастья.

Прямо у ворот располагалась баскетбольная площадка с новенькой бело-синей сеткой на кольце, на асфальте подсыхала свежая разметка.

– Футбольное поле справа от аллеи, его не видно, но еще посмотришь – зимой мы жжем там костры, жарим сосиски, запекаем картошку. Игорь играет на гитаре, а мы поем, – последние слова Наташка мечтательно протянула.

Нашлись еще две широкие качели – ближняя на середине аллейки, дальняя – на том самом футбольном поле. Рядом с дальней, по словам Наташки, стоял отчаянно скрипящий глобус.

– Прикол в том, чтоб повиснуть, ухватившись за перекладину руками. Мальчишки раскручивают – быстро-быстро, но надо держаться, потому что расцепишь пальцы и прости-прощай. Прошлым летом я так улетела в куст крапивы, и при этом так громко клацнула челюстью, что едва не откусила язык, ударившись подбородком об землю. Почти три недели молчала, – пожаловалась Наташка. И столько в Наташкином взгляде было трагедии, что Юля поняла – молчание для подруги было куда хуже чесучих ожогов от крапивы и боли от падения.

Переговариваясь и обсуждая окрестности, девочки подошли к двухэтажному зданию и остановились на резном крылечке.

– Ты, когда зайдешь, не спеши, я тебя познакомлю со своим другом – самым главным обитателем первого этажа, – девочка хитро прищурилась и засмеялась. – Расслабься, Юлька, что ты перепугалась, он безобиден.

Девочки вошли внутрь дома, и у Юли горло сжалось от непонятных эмоций. В помещении было тепло, уютно, пахло чем-то съедобным, отчего рот моментально наполнился слюной.

– Вот! Знакомься, это Рот, ткнула пальцем на стенку Наташа. – Он лучший на свете друг, потому что постоянно молчит.

«Все от того, что ему некогда слово вставить» – тепло подумала Юля.

Все стены первого этажа были расписаны вручную, наверняка, безмерно талантливым художником. Подводный мир – рыбы, самые разнообразные – маленькие и большие, разноцветные, они плавали среди водорослей и всяческой живности вроде морских коньков. Океан будто поглотил этаж и они – девочки, словно стояли на его дне. Стены были высокими, так что приходилось задирать голову, чтоб рассмотреть рисунки тщательнее. Рыба Рот, на которую ткнула Наташа, таращилась на девочек ярким глазом – скосив его прямо на них, и самозабвенно пускала пузыри из открытого рта. Рот пряталась за ламинарией, но водоросли не могли скрыть выдающегося чешуйчатого брюха и развевающихся багряных плавников.

– Вот это, да, – только и смогла сказать Юля, – Здравствуй, Рот!

Наташа провела новую жительницу по всему зданию – показала административный коридор, столовую, воспитательскую, видеозал. Блоки – мужской и женский, которые на первом этаже были разделены тем самым коридором с администрацией, а на втором соединялись большим балконом.

В каждом блоке оказалось по четыре комнаты, ванная с тремя душевыми кабинками, туалет, комната вроде гостиной, где стоял диван и несколько кресел. В целом места было много: комнаты оказались уютными и светлыми, с самым современным ремонтом.

Жители, что встречались на пути девочек во время ознакомительной экскурсии, с любопытством посматривали на новенькую. Кто-то знакомился, кто-то делал независимый вид и задирал нос – мол, что еще за пришлая малявка.

Юле в приюте очень понравилось.

Ее поселили с Наташками – так как они были одного возраста, да еще и одноклассницами. Девочки против такого отнюдь не возражали, после школы вместе делали уроки, а потом занимались своими девчачьими делами. В других комнатах жили девушки постарше – кто-то заканчивал школу, кто-то уже учился в университете или училище, но в целом атмосфера была довольно дружественной, без дедовщины и насмешек. Так же было и в блоке мальчиков – жили и дружили с одногодками, младших не обижали. Разве что подшучивали покровительственно.

Дети были заняты каждую минуту – внутреннее расписание вроде дежурства в столовой, уборки блока, отнимало большую часть свободного времени. В приятную погоду добавлялся час на уборку улицы: летом рвали сорняки, осенью мели листья и каштаны, а зимой чистили снег и соскребали лед с крыльца. Плюс ко всему внешний график – учеба, кружки, спевки, что активно поощрялось. Времени заниматься глупостями – не было.

Уставали дети порой так, что засыпали до того, как голова касалась подушки.

Большую роль сыграло и то, что руководитель, а также штат сотрудников были людьми верующими. Политика в центре строилась на основе десяти заповедей, и воспитывали детей в том же ключе. Каждое воскресение все дружно топали в протестантскую церковь, что серым кардиналом приют опекала и поддерживала. Зарубежные друзья, что инвестировали в развитие центра – тоже были людьми благочестивыми и богобоязненными, поэтому атмосфера в приюте была именно такой – спокойной и размеренной, кардинально отличавшейся от основной массы государственных учреждений.

Конечно, случалось всякое – и обиды, и ссоры, и даже драки, но такие инциденты все же являлись редким явлением, поскольку сурово наказывались. Внеочередным объемом изматывающей работы, к примеру (после долгой воспитательной беседы, разумеется).

Для Юли ложкой дегтя в огромной бадье меда стала та самая помощь по хозяйству. Девочке не составляло труда работать на улице, мыть полы или дергать сорняки. Самым неприятным делом оказалась работа в столовой. Накрыть завтрак, обед, ужин, перемыть горы грязной посуды, кастрюль, сковородок и противней, а потом вымыть столы, полы, и все – с хлоркой. Действо это выматывало, лишало мыслей и внушало Юле беспросветную тоску. Казалось, что запах хлора намертво въелся в кожу – о резиновых перчатках дети помыслить забывали, а сотрудники тем более. И пусть работали в столовой раз в неделю и по двое, этот труд выматывал круче любого другого.

А чего стоила чистка овощей! Мешок картошки и немаленький пакет с морковкой, луком, парой свекл. И снова двое недолеток на мешок корнеплодов, пока другие резвятся на улице, устроив кучу малу на пряных, пахнущих осенью, желтых листьях. И противные овощи все не заканчиваются, слишком большой нож никак не ляжет в руку удобно, скользкий лук выуживается и обязательно плюхается в ведро с водой, брызнув ею точно в глаз! А грязь, что навечно забилась под ногти и въелась в кутикулы – три, не три, очистится только после мытья полов с едким хлором. А через пару дней опять – картошка, грязь, дежурство в столовой… Юля возненавидела эту работу раз и навсегда.

***

2003 – 2004 год.

– Юлька, выходи, гуманитарку разбирать идешь? – крикнула с первого этажа Лена.

Девочка закрыла книгу и заторопилась вниз – она любила разбирать коробки, в них часто попадались красивые вещи. Да и кто бы не любил распаковывать заграничные посылки!

Юля жила в центре уже два года. За это время она подтянула учебу, отъелась, и даже перестала шарахаться от других детей. Если раньше была нелюдимая и неприветливая, то теперь завела друзей и могла общаться в свое удовольствие.

Летом они центром ездили в лагерь – на все три месяца и там девочке тоже посчастливилось завести приятелей, чем она самую малость, но гордилась.

Вообще, они много путешествовали по стране, и если поначалу было ого-го как боязно – новые лица, улицы и города, то теперь известие об очередной поездке вызывало трепет в душе, и небольшое, приятное волнение.

– Что ты так долго возишься? – пихнула локтем в бок Лена. – Смотри, какая кофточка, нравится?

– Да, вполне, – улыбнулась Юля и распечатала очередную коробку.

Когда девочки устали рыться в вещах, то вышли на крыльцо подышать и присоединились к ребятам, что уже сидели на лавочке.

– Видели уже новенького воспитателя? – хитро прищурившись, спросила Наташка.

Они с Юлей не смогли стать лучшими подругами, но общались весьма неплохо. Характер у Наташки был такой непостоянный, что обижаться было глупо: она дружила со всеми разом и в тоже время, толком ни с кем конкретным.

– Нет, – ответила Лена и выразительно замолчала, давая девочке продолжить.

– Это сын нашего Сергея Ивановича, – наклонившись вперед, заговорщицки прошептала Наташка.

– И? – не поняла Юля.

У их директора – добрейшей души человека, было пятеро родных детей, и, как он любил говаривать, имелось еще тридцать приемных.

Никогда они с женой не делили детей на своих и приютовских. Было время, когда и ночевали на одном матраце и ели из одного котелка – чаще в походах, когда ездили на море или в лагерь. Однажды у Юли на побережье порвались сланцы, и она топала к корпусу босиком, а Сергей Иванович, увидев такое, немедленно сказал своей дочке разуваться. Настя – средний директорский ребенок, молча сняла обувь и протянула свои шлепанцы Юле. Позже оказалось, что в рюкзаке у нее завалялись мокасины и таким образом никто босиком больше не шлепал. А на следующий день Сергей Иванович взял по магазинам всех девочек, и каждая выбрала то, что хотела – на отдыхе постоянно что-то терялось, ломалось и рвалось. В той поездке Юля и познакомилась с семьей Сергея Ивановича, правда, на тот момент старший сын директора учился в столице – по слухам, он заканчивал престижный университет, и Юля его еще не видела, но с остальными сыновьями и лапочкой-дочкой, неплохо общалась.

Поэтому ажиотаж вокруг сыновей директора был ей не очень понятен.

– Пашка, что-ли? – протянула Лена.

Павлу исполнилось девятнадцать и был он вторым по старшинству.

– В том и дело, что нет, – все так же хитро отозвалась Наташка. – Сашка приехал. Отучился.

***

Почему девочек так волнует новый персонаж, Юля поняла во время ужина, когда в столовой вдруг стало очень тихо. Кожей ощутив неловкую, растворившуюся в воздухе, тишину, Юля обернулась и увидела рядом с воспитательницей – круглой и пухлощекой Ольгой Романовной, высокого светловолосого парня.

– Ребята, представляю вам нового воспитателя блока мальчиков – Александра Сергеевича, – не замедлила приветствовать новенького, Ольга Романовна.

– Пушкина! – радостно перебила Наташка громким шепотом, и от сидящих за тем столом, раздались непочтительные смешки.

Парень перевел на них взгляд серых глаз и скривил губы в саркастичной усмешке. Услышал – поняла Юля, с любопытством и непонятным трепетом рассматривая старшего директорского сына.

Парень показался ей интересным. Насколько она могла судить, он был красивым – не той, мужественной красотой, брутальной и грубой, а наоборот – изящной. Он был высок, худ, но при этом имел широкий разворот плеч. Лицо его особенно притягивало взгляд, так как было именно красивым, а не привлекательным или симпатичным: оно имело чистую кожу, миндалевидный разрез глаз, правильный нос, аккуратный рисунок губ – на которых на мгновение остановился Юлин взгляд. Губы были по-настоящему мужские – бледновато-розовые и тонкие, без пошлой пухлости, алого цвета и неприятного влажного блеска. Именно такие губы как у него, будут у ее мужа – вдруг подумалось девочке, и она очнулась от этой внезапной, нелепой мысли, а потом перевела глаза.

Александр Сергеевич как раз смотрел на нее и неприятно улыбался, а потом вдруг брезгливо скривился, уловив ее взгляд. Провел рукой, одетой в кожаную перчатку цвета топленого молока, по светлым, немного завивающимся коротким волосам. И сразу вышел из столовой.

– Черт, – тихо сказала Юля и в шуме, что возобновился после того, как новый воспитатель удалился, ее никто не услышал.

Лежа в постели и слыша, как тяжко вздыхают девчонки на своих кроватях, Юля поняла, что директорский сын надолго занял девчачьи умы. А может быть, и сердца.

Почему он носит перчатки даже в помещении – не могли понять девочки и вовсю шушукались, строя грандиозные теории вроде той, что ладони покрыты шрамами, коих стыдится директорский сын.

«Никогда не влюблюсь в него. Никогда и ни за что» – засыпая, подумала девушка.

***

Он оказался не таким, как остальные директорские дети. В Александре Сергеевиче имелся снобизм, большая доля цинизма и во все стороны льющаяся потоками, ирония. То ли столица испортила старшего сына, то ли он от рождения имел характер нарцисса, кто разберет. Притягательная, почти ангельская внешность никак не вязалась с непростым характером и являла собой яркий диссонанс.

Вскоре это поняли сотрудники центра, а следом за ними и дети. Хотя, последние, скорее, ощутили и прочувствовали на собственных шкурках.

Он не делал гадостей, лишь иногда их говорил, и от его замечаний девчонки плакали, а мальчишки сжимали кулаки. И смотрел он… свысока.

Так смотрят на неприятных насекомых, что ненароком забрались в постель, или на людей второго сорта – всяческих маргиналов или еще каких мерзких существ.

Что до перчаток – иллюзии, да девичьи романтические мечты, рассеялись одним прохладным днем.

Дети собирались на субботник, и еще не в полной мере ощутив всю едкость иронии нового воспитателя, потихоньку его обступали и окружали, что-то расспрашивая или переговариваясь между собой. Александр Сергеевич стоял в кругу шумной ребятни, оперевшись ладонями на черенок лопаты, когда кто-то не в меру любопытный громко спросил, почему он носит перчатки круглыми сутками: даже когда ест или читает. Воспитатель отвлекся от своих раздумий и перевел взгляд на руки. На нем сегодня были темно-синие перчатки с тисненым узором на тыльной стороне ладони. Дети притихли в ожидании ответа. Любопытно было всем.

– Потому что мне так хочется? – склонив голову набок, насмешливо поинтересовался парень.

– Ну, правда, почему? – крикнул какой-то паренек из-за спины товарища.

По именам воспитатель детей еще не знал. По правде сказать, плевать ему было на их имена, равно как и на них самих.

– Потому что я брезгую касаться тех предметов, до которых дотрагивались другие руки. А если учесть, что люди трогают все кругом, нет другого выхода, кроме того, чтоб носить перчатки круглый год, снимая их только у себя дома. Еще есть вопросы? Может, кому-то интересно, почему в этом приюте кроме перчаток мне хочется надеть защитный скафандр вместе с берушами и противогазом?

Поскольку последнюю фразочку дети приняли на свой счет, ярко ощутив, с какой брезгливостью на них смотрит высокомерный директорский сынок, то через минуту вокруг воспитателя никого из сирот не осталось. Они разбрелись по широкой парковке, разбившись на парочки, с горькой обидой, или даже злобой, что поселились в сердцах.

Александр Сергеевич, оставшись один, только порадовался такому обстоятельству. Вскоре на улицу вышел старший на смене воспитатель, кто выдал детям инструменты и объяснил размер работы.

***

В дальнейшем дети острее почувствовали пренебрежительность новенького сотрудника, что сделало его изгоем. И пусть дети быстро забывают обиды – не хранят их в сердечках, выметают оттуда, освобождая место новым впечатлениям, робким росткам влюбленности и вообще всему новому, есть вещи, которые забыть тяжело, как не старайся. Были те, кто не простил директорскому отпрыску гордости и брезгливости. Поэтому ни о каких дружеских или даже теплых взаимоотношениях с коллективом и подопечными, не шло и речи.

Александр Сергеевич не садился за общий стол, если там ели дети, он не подавал руки старшим ребятам и всячески ограждал себя от общения с воспитанниками. В скором времени это стало явным. Настолько очевидным, что отец пригласил его к себе в кабинет. На «ковёр».

– В чем дело? – без предисловий спросил он.

– Что ты имеешь в виду? – не поведя и бровью, ответил сын, хоть и догадывался о чем пойдет разговор.

– Саша, ты ведешь себя не просто некрасиво, а недостойно. Откуда в тебе столько брезгливости к этим детям? – Сергей Иванович поднялся из-за стола и пересел на диван к сыну.