По ту сторону вдохновения (сборник)

9. Мы с Александром Ивановичем

Кстати, тех, кого обидела моя повесть, я понимаю. Говорящих правду не любят. Лгущих презирают. Выбор невелик… Драма в том, что наша писательская честность была востребована ходом истории не для созидания, а для разрушения – армии в том числе. Почему? И могло ли быть иначе? Не знаю… Увы, снежная лавина иной раз сходит из-за неосторожно громкого слова альпиниста и от этого не перестает быть природным катаклизмом, в сущности, от человека не зависящим.

Но за мной как-то закрепилась репутация «антиармейского» писателя. Где-то году в девяностом мне вдруг позвонил председатель оборонного комитета тогдашнего Верховного Совета СССР и сказал, что есть мнение назначить меня главным редактором газеты «Красная звезда». Я насторожился: накануне мы выпивали в веселой компании, и мне подумалось, что вчерашние собутыльники, продолжая веселье, решили надо мной подшутить. Да и голос показался знакомым, напоминал писателя Сегеня – большого любителя телефонных розыгрышей.

– Это же генеральская должность, а я всего-навсего рядовой запаса… – попытался отшутиться я.

– О звании не беспокойтесь. Генерала не обещаем, но полковника гарантируем. Вы нам нужны, чтобы разогнать этих ретроградов. Мы знаем, как вы относитесь к армии…

– Откуда? – спросил я, понимая, что со мной говорят всерьез люди, облеченные реальной властью.

– Мы читали ваши «Сто дней…».

Мне стало не по себе. Наступала эпоха либерального необольшевизма. Я, конечно, отказался. Но судя по всему, и прочие назначения в ту пору проходили по тому же самому принципу. «Любишь деревню?» – «Ненавижу!» – «Будешь министром сельского хозяйства». Вспомните физиономии членов Гайдаровского правительства, и причины нашего самопогрома начала 90-х станут понятны…

«Сто дней…» до сих пор вызывают в армии неоднозначную реакцию, хотя с момента написания прошло почти сорок лет. Повесть вошла в школьную и вузовскую программы. Но вот, кажется, в 2008 году я стал заместителем Никиты Михалкова, который возглавил Общественный совет при министре обороне С.Б. Иванове. Вскоре на этом посту его сменил Сердюков, странный, дорого одетый персонаж с застойным недовольством на лице. Он приезжал на заседания совета с неохотой, будто на осмотр к проктологу, садился и клал перед собой листок бумаги, на котором здоровенными буквами, как для условно зрячего, было напечатано: «Дорогие члены Общественного совета, разрешите начать наше очередное заседание…» и т. д. Далее министр, никогда не глядя никому в глаза, торопливо вручал памятные часы или благодарственный сувенир некоторым членам совета и, объявив, что его ждут в Кремле, убывал, поручив провести заседание Никите Сергеевичу.

Проводив начальство бархатным взором, Михалков улыбался в усы и с державной загадочностью вспоминал слова своей мамы, считавшей: ребенка нужно начинать воспитывать, пока он лежит поперек колыбели, а когда – вдоль, уже поздно. Выдержав суперкачаловскую паузу, чтобы публика могла осмыслить глубину сказанного, режиссер сообщал, что на съемочной площадке его заждались загримированные, вспотевшие под юпитерами актеры, и поручал дальнейшее ведение своему заместителю, то есть мне. И вот я оставался наедине с бывшими командующими округов и родов войск, воротилами ВПК, крупнейшими военными теоретиками, руководителями патриотических и материнских организаций. Все они готовились несколько месяцев, собирая и обобщая материалы, чтобы донести до министра тревогу о неладах в армии. А перед ними сидел литератор Поляков, в прошлом заряжающий с грунта, а ныне рядовой запаса…

Из Общественного совета меня выставили так же неожиданно, как и позвали туда. Как-то на вопрос телекорреспондента о военной реформе я со всей эфирной прямотой ответил, что лично мне смысл нововведений непонятен. Но это еще полбеды. Главная беда в том, что цель пертурбаций в войсках, кажется, неведома и министру обороны. Во всяком случае, ничего членораздельного по этому поводу он нигде не произнес. Через неделю я включил телевизор и выяснил: наш совет провел выездное заседание на Дальнем Востоке. Чтобы узнать, почему про меня забыли, я связался с министерским полковником, который в течение нескольких лет звонил мне и голосом, сладким, словно воздух в кондитерской, заранее предупреждал о готовящихся мероприятиях. На этот раз он был холоден, как кондиционер: «Вы больше не член нашего совета…» – «Не член так не член…» Впрочем, недавно меня снова призвали в Общественный совет при Министерстве обороны, и я с удовольствием туда вернулся, чтобы послужить боевой мощи Отечества. Говорю это без иронии. Не знаю, как другие, а я ратные заботы страны ощущаю как собственные. Наверное, работают гены рязанских пахарей, которые одновременно были и пограничниками, готовыми взять оружие при набегах кочующих супостатов.

Правда, одно хорошее дело еще при министре Иванове нам в совете совершить удалось. На заседании, когда говорили о воспитании и просвещении личного состава, я вспомнил о том, какая замечательная библиотека была в полку, где я служил. А теперь? Донцову, что ли, ребятам читать? Или Улицкую – тогда они все после дембеля эмигрируют. И мы приняли мудрое решение – составить список под условным названием «Сто книг для гарнизонной библиотеки», напечатать тираж и разослать в части. И вот через пару месяцев мы снова собрались, чтобы утвердить список. Как автор идеи, я с особым трепетом начал просматривать странички, обнаружил там роман «Ночевала тучка золотая…» Приставкина, незабвенный «Кортик» Рыбакова. Минуточку, а где же мои «Сто дней до приказа»? «Ну, вы Юрий Михайлович, спросили! – улыбнулся генерал, тогдашний начальник управления. – К вашей повести в армии до сих пор отношение оч-чень неоднозначное…» – «Но ведь столько лет прошло!» В ответ генерал пожал погонами с двумя большими звездами. Увы, борясь с неуставными отношениями, я невольно задел корпоративную честь офицерства. А такое помнится десятилетиями, если не веками…

Кстати, в подобной ситуации оказывался не один я. Моему любимому писателю Александру Ивановичу Куприну армейские тоже долго не прощали «Поединок». Недавно я разговаривал с одним просвещенным офицером, и он едко заметил: «Если царская армия состояла исключительно из уродов, описанных Куприным и Замятиным, то кто же тогда совершал подвиги в германскую войну, кто участвовал в Брусиловском прорыве?» Возразить мне было нечего. Кстати, сам Куприн, став фронтовым корреспондентом, поразился, встретив в окопах людей мужественных и красивых, вовсе не похожих на героев его знаменитой повести. В чем тут дело? Война оздоровляет армию? Или у писателя, переживающего естественный в годы войны патриотический подъем, меняется, как принято теперь говорить, оптика? Думаю, происходит и то, и другое. Кстати, к моменту выхода «Ста дней…» Александр Кормашов пробился в печать, получил некоторую известность, и я с неохотой дал герою повести новую фамилию – Купряшин. Так звали лучшего горниста пионерского лагеря «Дружба», где я провел летние месяцы своего детства.

Несмотря на то что гласность уже сняла запрет с многих табуированных тем, появление в «Юности» повести о «дедовщине» было подобно взрыву. Но моя вещь сняла не только запрет на правду о реальной армии, но и какой-то предохранитель, необходимый обществу, если речь идет об обороноспособности страны. Понял я это довольно скоро. Меня пригласили на первое советское ток-шоу, которое вел Владимир Познер, сиявший всеми оттенками лощеного космополитизма. В какой-то момент он элегантно повернулся ко мне и возвестил: «А вот сейчас автор нашумевшей повести «Сто дней до приказа» объяснит, почему нам теперь не нужна армия!» – «Как это не нужна? – удивился я. – Очень даже нужна!» Познер как-то странно хохотнул и передал слово майору-расстриге, который тут же стал каяться за Афганистан. Когда передача закончилась, мы покидали «Останкино» вместе с писателем-фронтовиком Вячеславом Кондратьевым, тоже принимавшим участие в шоу «Вот вы, значит, как?!» – спросил он, недоверчиво глядя на меня. «А как же иначе?» – резко ответил я, имея в виду его довольно вялое, исполненное мутного пацифизма выступление. «Возможно, вы правы… – вздохнул он. – Но тогда опять война!» – «Не хотелось бы…» – согласился я. В 1993-м, глядя на дымящийся Белый дом, Кондратьев застрелился. Еще ранее, в 1991-м, не перенеся развала страны, покончила с собой знаменитая поэтесса Юлия Друнина:

 
Я только раз видала рукопашный.
Раз наяву и тысячу во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне…
 

10. Хорошее дело экранизацией не назовут

А вот с экранизацией повести «Сто дней до приказа» вышел конфуз. На Киностудии им. М. Горького в то время подвизался «молодой гений» Хусейн Эркенов. Он вызвался снимать картину, мотивируя свое желание тем, что у него в мирное время погиб на срочной службе родственник. Сам Эркенов никогда не служил, зато точно знал, как разоблачить армейские порядки. Когда мне показали черновой монтаж, я был ошеломлен: то, что я увидел, никакого отношения к моей повести не имело. Совпадали лишь название, фамилии героев и место действия – современная армия. Постановщики часто отходят от первоисточника, но Эркенов совершенно потерял из виду мою повесть. Например, робкая симпатия героя, рядового Купряшина, к библиотекарше, несчастной в браке со старшим лейтенантом Уваровым, в фильме трансформировалась в долгое плавание в бассейне и крупные планы гениталий радикально обнаженной актрисы Кондулайнен, ставшей после этого признанной секс-бомбой советского и постсоветского кино.

– Ты понял, кто она? – таинственно спросил меня Хусейн, кивая на мятущиеся в хлорированной воде груди Елены.

(Мы сидели в просмотровом зале.)

– Нет.

– Она – смерть!

– Неужели?

– А с бассейном тебе все понятно?

– Не все…

– Плитка на дне выложена крестом. Понял?

– Не совсем…

(Далее шла такая сцена: в ярко освещенном дверном проеме появляется актер Заманский и молча смотрит с экрана своими знаменитыми голубыми глазами.)

– Ты понял, кто это? – тихо спросил Хусейн.

– Не понял…

– Георгий Победоносец, – был ответ.

Непонятные символы и болезненные аллюзии мне категорически не понравились, я без обиняков сообщил об этом руководству киностудии. Директором был тогда Александр Рыбин, в прошлом оператор, а главным редактором – мой коллега-писатель Владимир Портнов, по совместительству еще и секретарь парткома. Я объявил, что не допущу выхода фильма на экраны, поскольку отснятый материал никакого отношения к повести не имеет. Нынче автору надо долго судиться, доказывая, что его замысел подвергся намеренному искажению режиссера. В советские времена достаточно было написать заявление, и, если художественный совет находил претензии автора справедливыми, картину клали на полку, а то и просто смывали: серебро, необходимое для производства пленки, было в дефиците. Так, сверхтребовательный к себе и другим Владимир Богомолов отправил на полку сериал, снятый по его замечательному роману «Момент истины» на прибалтийской киностудии. Ему не понравилось, как авторы без особой любви изобразили смершевцев, видимо, пытаясь подспудно высказать свое отношение к советским офицерам как к «оккупантам». Богомолов, сам служивший в СМЕРШе, это почувствовал и наложил вето. Да, некоторые фильмы не выпускались в прокат из-за обнаруженной бдительным начальством антисоветчины, но таких было немного, в основном на полку попадали ленты, наглядно свидетельствовавшие о режиссерской неудаче.

Руководство студии запаниковало. Я, уже известный писатель, кандидат в члены ЦК ВЛКСМ, секретарь Союза писателей, собирался писать заявление с требованием «закрыть фильм», а между тем на него израсходованы немалые деньги. Есть даже перерасход, ибо «молодой гений» фонтанировал идеями. К тому же я сам изначально предлагал другого режиссера, но студия настояла на своем кандидате, убеждая, что Эркенов – будущая мировая звезда вроде Пазолини или Антониони и я стану потом гордиться, что в фильмографии титана нового кинематографа будет значиться экранизация моей повести. Рыбин и Портнов принялись убеждать меня, но я стоял на своем: если молодой режиссер хочет самоутверждаться и самовыражаться, почему он это делает за счет писателя и широко известной повести? Пускай снимает кино по собственному оригинальному сценарию. Ответ на риторический вопрос был очевиден: по заявке никому не известного режиссера ни позиции в плане киностудии, ни денег никто бы не выделил. Наконец Портнов отозвал меня в сторонку и зашептал: «Юра, если ты это сделаешь, меня просто снимут с работы. А у меня большая семья!» Это был аргумент. И я пожалел собрата по перу.

…Через несколько лет, когда «Сто дней до приказа» показывали в уже объединенной Германии, после демонстрации фильма кто-то спросил: «Мы правильно поняли, это фильм о гомосексуализме в Советской армии?» Действительно, там был эпизод, где боец оказывается в одной постели с голым мальчиком. «Ты понял, кто этот мальчик?» – шепотом спросил Хусейн. «Ну и кто?» – «Ангел!» – «Ах, вот оно в чем дело…» И я снова, в который раз, пожалел о том, что заявление тогда так и не написал…

11. Не расстанусь с комсомолом

Но я забежал вперед. А тогда, в начале 1980-х, поняв, что «Сто дней до приказа» еще долго будут лежать в моем столе или бродить по инстанциям, я сел за новую повесть – «ЧП районного масштаба». О комсомоле. А точнее – о власти, ведь ВЛКСМ, называясь общественной организацией, на самом деле был важным звеном государственной структуры – министерством по делам молодежи, кузницей кадров.

При этом комсомол болел всеми недугами советской власти, именно в нем происходило становление нового типа чиновника, способного ради карьеры на все. Даже на государственную измену. Там же формировались будущие предприниматели, готовые ради прибыли перешагнуть через закон, друзей, мораль. Ходорковский работал в том же Бауманском РК ВЛКСМ, что и я, но несколькими годами позже. Кстати, многие политики, ныне определяющие нашу жизнь, вышли из ВЛКСМ, просто немногие об этом любят вспоминать. Немало «комсомолят» и в политической обслуге. Когда я баллотировался в Московскую городскую думу, а потом в Государственную (оба раза, к счастью, неудачно), среди политтехнологов и пиарщиков встречались сплошь мои комсомольские знакомцы, начиная с легендарного Кошмарова, носящего теперь какую-то княжескую фамилию.

Впрочем, все было гораздо сложней и противоречивей. Одновременно именно в комсомоле сохранились отблески героической эпохи становления советской цивилизации, остаточная энергия того мощного пассионарного взрыва, который после революции бросил миллионы молодых людей на строительство нового мира, а потом и на его защиту. Заметьте: над Павкой Корчагиным стали смеяться гораздо позже, чем над Ильичем или Чапаевым. Но стали же! На каком-то капустнике актер Ясулович изобразил глумливую пантомиму: Корчагин сам себя закапывает в землю, сохраняя на лице улыбку идиотического оптимиста. Я заметил миму: Корчагин строил узкоколейку, чтобы привезти дрова в замерзающий город, и смеяться вроде как не над чем. Он посмотрел на меня с недоумением энтомолога, встретившего говорящего кузнечика, и пискнул что-то про кошмары совдепии. Моя воля, я бы вообще под страхом порки запретил актерам открывать рот в общественных местах. Шутка, конечно…

Между тем журнал «В мире книг», печатая интервью со мной, самочинно – к моему искреннему огорчению – поставил заголовок «Нужен новый Корчагин!». Ко мне подходили знакомые литераторы и, посмеиваясь, спрашивали:

– Юр, тебе и в самом деле нужен новый Корчагин? На фига?

Я отшучивался. Я еще не умел внятно объяснить им, что, открещиваясь от героя, способного ради идеи на подвиг, мы лишаем искусство слова важнейшего его свойства и назначения. Ведь подвиг, начиная с Гильгамеша или Гектора, всегда был главной темой литературы. Восхищение и омерзение – вот два полюса, рождающих энергию искусства.

Но вернемся к комсомолу. Неправда, что с помощью комсомола советская власть приспосабливала к себе молодежь. Точнее, это не вся правда. С помощью комсомола молодежь приспосабливала к себе советскую власть. Кроме того, ВЛКСМ в ту пору предлагал реальную возможность, как выражаются специалисты, канализации молодежной энергии. Конечно, в русле существовавшей социально-политической модели. А какой же еще? Впрочем, уже тогда немало юных людей вливались в ряды так называемых неформалов. Нерасторопная советская власть запаздывала с реакцией на стремительно менявшуюся жизнь. Кто ж знал, что буквально через десять лет немногие сохранившие верность полуподпольному комсомолу сами станут неформалами?

Почему контраст между мечтой и реальностью именно в комсомоле воспринимался наиболее остро? Думаю, из-за того, что эта организация работала с самой доверчивой и в то же время самой обидчивой и требовательной частью населения, не прощавшей обмана. С молодежью. Сейчас совершенно надуманным может показаться и сам конфликт в повести «ЧП районного масштаба». Злоумышленник Семенов, разгромивший райком и укравший знамя, оказывается, обиделся, что его за год до того по глупому формальному поводу не приняли в комсомол. Подумаешь, делов куча! – хмыкнет нынешний юноша. Что, там, в комсомоле, выпивка бесплатная? Но проблема совсем в другом: Семенов обиделся на то, что от него отмахнулись, как от мухи, даже не попытавшись разобраться, отчего он замялся с ответом на вопрос, почему решил вступить в комсомол… А ведь вопрос-то на самом деле непростой. В те годы ВЛКСМ уже многим казался молодежной секцией бюро ритуально-идеологических услуг.

Я и сам из-за похожей обиды чуть не ушел из института. Дело было так.

В начале осени 1974-го на факультете состоялось отчетно-выборное комсомольское собрание. Вдруг встал студент по фамилии Немцов и заявил: «Вот вы здесь все за Полякова, мол, хороший и замечательный. А я его знаю с другой стороны. Я с ним ездил в Чехословакию, и там он проявил себя как отъявленный антисоветчик!» Сказать, что все удивились, – ничего не сказать. Просто оторопели. И я сам, и те, кто был вместе со мной в той злосчастной поездке, буквально утратили дар речи. Пыталась что-то возразить моя однокурсница Светлана Бабакина, но растерялась из-за бессмысленности обвинения и расплакалась. После такого заявления мою кандидатуру в новый состав комитета ВЛКСМ факультета на всякий случай с голосования сняли. Для меня это было нравственным потрясением. Нет, не потому, что я уж так хотел стать членом выборного органа. В сущности, это ничего не давало, кроме обязанностей и упреков: «А еще член комитета!» Я впервые в жизни столкнулся с огульной клеветой, к тому же достигшей цели.

Назавтра меня вызвали к секретарю партбюро факультета Майе Федоровне Тузовой. Там уже сидел ставший знаменитым Немцов. Я с порога заявил: после случившегося намерен забрать документы из института. К такому решению я пришел после бессонной ночи. Больше всего оскорбило даже не облыжное обвинение, а то, что никто из друзей толком за меня не заступился. Но Тузова меня остановила:

– Остынь. Давай разберемся, – и, обращаясь к Немцову, спросила: – Что ты имел в виду, когда сказал, что Поляков – антисоветчик?

– Ну как что? Он говорил, что ихний театр лучше нашей «Таганки»!

– А еще что?

– А больше ничего.

– Ты вообще нормальный?

– Да вроде…

– Непохоже.

Опытная Майя Федоровна стала разбираться, всплыла история с пьяной дракой в поезде по пути из Праги в Москву, и стало ясно: опасаясь, что я на них «стукну», драчуны сработали на опережение. Кстати, этот прием не так уж редко использовался в нашей недавней истории: например, комиссия по реабилитации жертв репрессий 1930-х годов, вызывая на беседу авторов «сигналов», погубивших невинных людей, получала стандартное объяснение: донес, чтобы опередить донос. Как это ни удивительно, если в те времена доносчиков уличали в клевете, они получали серьезные сроки, сами становясь жертвами ГУЛАГа. И их тоже потом реабилитировали как невиновных.

В общем, Тузова срочно собрала партбюро, Немцова заслушали, отругали и велели оповестить всех о своей неправоте. Картина была уморительная. Комсомольская активистка, худенькая, как спица, Валя Паршина водила здоровенного Немцова по аудиториям, где он голосом вагонного инвалида, к тому же по обыкновению заикаясь (странное качество для будущего учителя), дудел: «Поляков, которого я назвал антисоветчиком, на самом деле не антисоветчик, а просто он мне не нравится как человек». Тем все и кончилось. Немцов после окончания института стал почему-то не педагогом, а инспектором ОБХСС. Много лет спустя я встретил одного из участников той злополучной поездки в Прагу. Мы выпили, вспомнили молодость и ту давнюю историю. Он хитро посмотрел на меня и сказал: «Пил бы в коллективе – ничего бы с тобой не случилось!» Как ни странно, пустяковое, по сути, происшествие оставило на моем сердце памятный рубец, который побаливает до сих пор.

В юности всякую несправедливость воспринимаешь очень остро. А на фоне остаточной романтики и провозглашенного бескорыстия еще заметнее несовершенство реальной жизни. Обиду моего Семенова понять можно, ведь черствость и моральный упадок начинающих аппаратных чиновников тогда еще были в диковину. Сейчас это, увы, почти норма. Привыкли.

Я неслучайно так подробно останавливаюсь на этой «ушедшей исторической натуре». Понять причину краха великого социалистического проекта можно только изнутри, помня, как это было на самом деле. Ведь за гибнущую советскую власть не стали заступаться не только рабочие и крестьяне, потерявшие вместе с ней свои социальные завоевания, но даже сама партноменклатура. Впрочем, царей и свергают обычно царедворцы, а не пугачевцы. В свое время я назвал перестройку «мятежом партноменклатуры против партмаксимума». Так оно и было.