Kitabı oxu: «Ланцелот. Love story»

Şrift:

ISBN 978-5-4498-0133-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Ты навек владеешь мною, лишь к тебе я рвусь мечтою! Да, в тебе весь мир, ты – божество, ты – мой кумир!» Руки Инны Израилевны уже воспарили над роялем, чтобы «замесить» бравурный кальмановский проигрыш, но прозвучал знаменитый хлопок, и кисти концертмейстера, словно два толстеньких голубя опустились на внушительные колени.

– Нет, это все не то, дорогой мой! Эдвин – юный, пылкий, а ты стоишь, пень пнем, и вопишь изо всех сил. Кстати, мною в этом дуэте были поставлены довольно откровенные мизансцены, я почему-то ни одной из них не вижу. Галя, что это за ввод?

Грачевская, покрылась пятнами, но молчала, понимая, бесполезность любых оправданий.

Инна Израильевна осторожно – вдруг шеф заметит – посмотрела на часы и нервно заерзала на стуле: уже половина пятого, в шесть нужно забирать внука из детского сада, а репетиция, похоже, затянется надолго. Каляев, угадавший колебания большого тела, не поворачиваясь, сказал:

– Инночка, вы можете идти, только пришлите Наташу, ей все равно нужно будет принимать ваши спектакли, когда вы уйдете на заслуженный отдых…

– Нет, нет, Сан Саныч, я никуда не спешу, – прервала шефа Инна Израильевна, – а на пенсию я не собираюсь, мне до пенсии еще далеко…

– Тогда, Инночка, сидите и не дергайтесь, это меня отвлекает.

Каляев выдержал еще одну паузу, которая всем находившимся в репетиционном зале показалась вечностью, и продолжил разнос.

– Галя, я не понимаю тебя! У меня создается впечатление, что мы с тобой никогда не работали над этим спектаклем. Я-то надеялся, что именно ты сможешь ввести молодого артиста, объяснишь ему, что и к чему в этой версии.

– Саша, мы только начали репетицию, и ты вошел. Возможно, если бы ты сказал, что придешь, мы бы подготовились и что-нибудь тебе показали…

– Ну, знаешь, если бы ты правильно расставила акценты, был бы виден хотя бы намек, на то, что я ставил. Но ты даже этого не потрудилась сделать!

Грачевская побледнела и дрожащими руками достала из сумочки пачку сигарет и зажигалку. Арсений инстинктивно дернулся, чтобы помочь ей прикурить, но Галина Сергеевна бросила на него столь выразительный взгляд, что он понял – сейчас его галантность выглядит просто нелепо. Она подошла к окну, приоткрыла форточку и, глубоко затянувшись сигаретой, выдохнула дым в морозные сумерки.

– Александр Александрович, вы поручили мне этот ввод. А сами приходите на вторую репетицию и вмешиваетесь…

– А-а-а, так значит, Галина Сергеевна, я вам помешал. Ну что ж, как на Руси говорится, дуракам полработы не показывают…

– Саша, но это не полработы, это одна восьмая, которую даже гениям не показывают, не то что дуракам…

Грачевская хорошо знала, что, закамуфлированная лесть действует даже на умных мужчин. Каляев легко поднялся из кресла, и направился к двери.

– Хорошо. Творите дальше. Зайду через неделю.

Прежде, чем за Каляевым закрылась дверь репетиционного зала, Галина Сергеевна ловко положила недокуренную сигарету на край стола (пепельниц в театре не было, курить было строго запрещено, запрет нарушался только женой худрука), и выпорхнула вслед за ним.

– Саш, не сердись пожалуйста!

– А конфетку? Это я уже много раз слышал: «Ты на меня сердишься? Скушай конфетку!»

– Саш, я тебе обещаю, что точно введу его в рисунок…

– Да разве в рисунке дело? Он смотрит на тебя, как на завуча школы и обнимает скрюченными руками…

– Ну давай введем его с кем-нибудь из молодых актрис…

– А ты с кем будешь играть? В театре сейчас нет героя, и ты прекрасно это знаешь. Или ты вообще готова отказаться от роли? – Каляев внимательно посмотрел в глаза жены и лукаво усмехнулся. – Не бойся, как муж я бы еще мог тебя отпустить, но как худрук театра, никогда не принял бы твоей отставки. Проводи меня до кабинета.

Они шли по темному зрительскому фойе. До вечернего спектакля оставалось два с половиной часа, еще не пришли билетеры и гардеробщики. В стеклах портретов, висевших на стенах, отражались мерцающие в окнах огни уличных фонарей и проезжавших мимо машин, освещая то одно лицо, то другое. Как будто и нынешние и ушедшие актеры приветствовали своего предводителя и его королеву.

– Нужно, чтобы он чувствовал в тебе партнершу, а не жену главного режиссера. Поговори с ним по душам, ты же это умеешь. Познакомься с его девушкой, если она у него есть. Подружись с ним. Пока он видит в тебе только небожительницу. Спустись к нему. Кстати, пусть он проводит тебя сегодня, когда ты пойдешь домой. Я приду поздно, у меня теннис.

– А я думала этот вечер мы проведем вместе… С кем играешь?

– С Пичигиным, заместителем мэра по строительству. Мы же собираемся строить малую сцену? – хитро подмигнул жене Каляев и, поймав разочарованное выражение ее лица, добавил. – Галина Сергеевна, а вас ведь ждут! Встретимся вечером, – он приобнял ее и привычно поцеловал в шею, в только ему известное местечко, прикосновение к которому обычно решало все конфликты их не очень-то простой семейной жизни, затем мягко отстранил ее и сказал. – Иди!

И она послушно пошла по темному коридору.

Сигарета, оставленная Грачевской, никак не хотела гаснуть, сладковатый дымок поднимался к потолку и улетал в форточку. Это была тоненькая коричневая сигаретка, не встречавшаяся в табачных киосках города Новокукуйска. Арсений смотрел на нее, как завороженный, и боролся с желанием взять ее и затянуться, ощутив губами мундштук, к которому только что прикасались ее губы…

– Да затушите вы ее! А то меня стошнит от этого дыма! – как будто бы издалека донеслось визгливое меццо Инны Израильевны. – Вот завела привычку… От голоса и так уже рожки да ножки остались, а она еще и курит…

Он хотел было возразить, сказать что-то в защиту Галины Сергеевны, но внезапно понял, что спорить с Инной Израильевной все равно что с ведущим телевизионного ток-шоу – никогда не докажешь свою правоту. Он уже знал, что в театре все считают Грачевскую выскочкой, получающей главные роли, только благодаря мужу-худруку, знал, что все демонстративно морщатся, когда она поет, если конечно Каляев этого не видит. Но Арсению нравился мягкий несильный голос Грачевской. И когда окружающие говорили о ней: «Ну, какая же она Сильва с таким голосом?», Арсению хотелось возразить, что Сильва – кабаретная певица и «консерваторский» голос здесь даже не очень-то уместен. Но он молчал, восхищенно взирая на актрису Грачевскую, он вообще был не очень-то разговорчив. Да и с кем разговаривать? Друзья остались в Питере, где прошло его детство и студенчество в консерватории, и куда он так надеялся вернуться…

– Простите, я немного задержалась, – сквозняк от резко открытой двери сбросил половинку так и не потухшей сигареты со стола.

Арсений поднял ее, да так и застыл с окурком, не зная, что с ним делать – отдать Грачевской – глупо, она явно не из тех, кто докуривает уже побывавшую на полу сигарету…

– О, Боже мой, зачем вы ее держите в руках? Давно бы потушили!

– Да мы уж не знали, куда деваться от этого дыма, – проворчала Инна Израильевна.

– Простите, Инночка! Вам, наверное, за Ванечкой в детсад уже надо бежать? Так идите! Идите, мы с текстом поработаем, – как ни в чем ни бывало, прощебетала Грачевская и, увидев, что пианистка, нерешительно поерзав, так и осталась сидеть за роялем, добавила. – А Сан Санычу мы ничего не скажем.

Это стало решающим аргументом, и Инна Израильевна с проворством обычно несвойственным людям столь внушительных габаритов, выпорхнула из-за рояля и покинула репетиционный, зал на ходу восклицая:

– Спасибо Галочка! Спасибо, а то о Ванечке, кроме меня и позаботиться некому, растет, как сорная трава, у матери одни мужики на уме, а Сема мой все на своей кафедре пропадает, будь она неладна! Тоже мне, звездочет сраный… Спасибо Галочка! Я всегда говорила, что ты не только лучшая актриса, но и самый благородный человечек в нашем театре!

– Ну, что же, Арсений, давайте работать, а то не сносить нам с вами головы, – с усталой иронией сказала Грачевская, когда дверь за пианисткой наконец-то захлопнулась. – Сан Саныч придет через неделю смотреть на вас. Сценой займемся позже, а сейчас прочитайте мне текст дуэта.

– Как прочитать? Это же поется… – замялся Арсений.

– Как стихи. Вы в консерватории на занятиях по сценической речи читали стихи?

– Нет, только в школе…

– Ну, значит, как в школе. Читайте!

– Сильва, люблю тебя! Ты жизнь моя, мечта моя… – он запнулся и замолчал – было странно и трудно произносить эти слова. Без музыки они напоминали ему рыбу, выброшенную на берег, давящуюся воздухом в поисках воды.

– Почему вы остановились? Продолжайте, – поторопила его Грачевская.

– Можно часто увлекаться, но один лишь раз любить…

– Ну же, вперед!

– Ненадолго повстречаться, чтоб навеки не забыть… Ничего, что я без выражения? – вдруг остановился Арсений, поняв, что текст он произносит чисто механически, как пономарь.

– И, слава Богу, что без выражения. А теперь усложним задачу: я ухожу, а вам нужно меня остановить, не дать мне уйти, но вместо обычных доводов и просьб, которые прозвучали бы в жизни, вы произносите этот вот текст. Начали! – Грачевская резко встала и направилась к двери. – Ну, же! – обернулась она, не услышав шагов за спиной. – Ели вы, Арсений, сейчас позволите мне выйти из репетиционного зала – можете забыть об Эдвине, – сказала она и, теперь уже не оглядываясь, пошла прочь.

Время для Арсения как будто остановилось. Он терпеть не мог то, что в театральных учебных заведениях называют «этюды». Когда на первом курсе консерватории на занятиях по актерскому мастерству отрабатывали этюды, он сначала благополучно заболел, а потом пытался по какому-либо поводу, да и без повода «слинять» с занятий. «Ну, не сыграю я Эдвина… – подумал Арсений, – вернусь в Питер, устроюсь в какой-нибудь хор….»

Стройный силуэт Грачевской удалялся от него все дальше и дальше, вместе с мечтой когда-нибудь оказаться на сцене рядом с ней. Неожиданно Арсений оторвал, словно чугуном налитые ноги от пола и побежал к двери, отрезав Грачевской путь к выходу:

– Сильва, люблю тебя! Ты жизнь моя, мечта моя! – задохнувшись от стремительной пробежки, почти прошептал он.

Грачевская попыталась обойти его, чтобы достичь двери, но он раскинул руки, не давая ей такой возможности:

– Можно часто увлекаться, но один лишь раз любить. Ненадолго повстречаться, чтоб навеки не забыть, – он, словно уговаривал ее: «Не уходи, не уходи, не уходи…», слова, которые он повторял чисто механически, обрели иной, более понятный и близкий для него смысл. – Клятвы не давал тебе я ложной, счастье ожидает нас. В жизни увлекаться часто можно, но любить один только раз!

Грачевская, не отрывая от него своих удивительных фиалковых глаз, ответила:

– Красавиц много есть вокруг, чем я пленила вдруг…

Арсений отлично помнил, что в тексте пьесы в этом месте стоял знак вопроса, но никакого вопроса в интонации Грачевской он не услышал, в ее голосе, слышалось возражение, отпор, но слабый какой-то отпор, за которым обычно следует отступление и «сдача армии на милость победителя». Этот самый отпор только придал ему силы, и Арсений продолжил, наступая на Галину Сергеевну и тесня ее в центр репзала, подальше от двери:

– Много женщин есть на свете, но к одной влечет нас в сети. Только в ней, лишь в ней одной весь мир земной. Ты одна владеешь мною, лишь к тебе я рвусь мечтою. Да, в тебе весь мир. Ты – божество, ты мой кумир.

«Наступая» на Грачевскую он и не заметил, как загнал ее к противоположной, самой дальней от двери стенке. Когда он проговаривал последние слова, отступать ей уже было некуда, ее лицо было совсем близко, и Арсению больше всего на свете хотелось сейчас же поцеловать ее… Неожиданно она ловко выскользнула из его «почти объятий» и, уже никуда не убегая, тихо и просто сказала:

– Жаль, что знать не в нашей власти, чья любовь сильней была. От костра внезапной страсти остается лишь зола…

Слова звучали несколько обреченно и даже цинично, Арсению хотелось возразить Грачевской и он, повинуясь какому-то странному чувству, даже подошел для этого к ней, но она сама повернулась к нему и, словно перчатку противнику, бросила:

– Медленный огонь сильнее греет – это мир давно постиг. Ну, а тот, кто быстро пламенеет, тот охладевает вмиг!

– О, Сильва, ты поверить мне теперь должна вполне… – он оправдывался, словно просил прощения, словно чувствовал себя виноватым… За что? Ведь он ничего дурного не совершил. Может быть, оправдывался не за прошлое, а за будущее, видение которого пока доступно было лишь ей…

– Поверь, пройдет твоя любовь, и ты другой повторишь вновь, что женщин много есть на свете, но к одной влечет нас в сети, Только в ней, лишь в ней одной весь мир земной… – Грачевская словно успокаивала его, как матери «заговаривают зубы» плачущему ребенку.

И, как ребенку, Арсению хотелось сказать, что «нет, не пройдет, это навсегда и т.д.», но вместо этого, как и полагалось в пьесе, он повторил то, что пелось в первом куплете, только более убежденно и даже непримиримо:

– Ты навек владеешь мною, лишь к тебе я рвусь мечтою. Да, в тебе весь мир! Ты – божество, ты – мой кумир!

Арсений, разумеется, видел спектакль и знал, что в этом месте на проигрыше по мизансцене должен быть поцелуй. Он притянул к себе хрупкую фигурку Галины Сергеевны и был уже в сантиметре от ее всегда чуть припухших, как будто она только что целовалась, губ… Но она ловко вывернулась и, совсем уже «не в образе» сказала, словно окатила холодной водой:

– А теперь все сначала. Пойдем по тексту сцены…

Арсений послушно подошел к стулу, на котором оставил свою сумку, достал тетрадку с переписанной ролью и открыл ее на нужной странице.

– Давайте просто прочитаем текст, – Предложила Грачевская и чуть улыбнувшись, добавила, – как вы говорите «без выражения».

Они несколько раз прочитали текст сцены, и Галина Сергеевна долго рассказывала ему о том, кто такой Эдвин и почему он не может жениться на Сильве, из-за чего, как говорится, «весь сыр-бор». Арсений сначала внимательно слушал, а потом его внимание переключалось то на изящные руки Грачевской унизанные какими-то необычными кольцами, то на ее по-девичьи высокую грудь, обтянутую черной «водолазкой»… Поймав очередной его взгляд, Галина Сергеевна прервала разговор:

– А, впрочем, на сегодня довольно. Приходите завтра в три часа.

За окном было уже совсем темно. Арсений вспомнил, что с утра ничего не ел и с вожделением подумал о театральном буфете. Но мечтам не суждено было сбыться.

– Вы проводите меня до дома? А то Сан Саныч сегодня играет в теннис, а мне страшновато идти по нашим закоулкам.

– Конечно, провожу, – ответил Арсений, подумав при этом: «Вот те на! Уже полвосьмого, в восемь, после первого антракта закроют буфет, и о котлетах с гречневой кашей придется забыть».

Они вышли из репетиционного класса и прошли через зрительскую часть, где Грачевская уважительно раскланивалась с билетерами, отдыхавшими в ожидании антракта, и попали в актерский гардероб. Галина Сергеевна сняла с вешалки свой песцовый полушубок и протянула Арсению. Он не сразу понял, что должен помочь ей одеться, и покраснел, а она чуть улыбнулась, почувствовав его замешательство.

Выйдя на улицу, Арсений закашлялся – морозный воздух обжигал гортань. Да и в джинсах без кальсон было как-то неуютно. «Интересно, как далеко они с Каляевым живут? – с тревогой гадал Арсений, – еще два квартала и я – труп». Она же шла не спеша, кутаясь в меховой воротник, и с каким-то вызывающе вкусным хрустом прокалывая корку притоптанного снега своими головокружительной высоты «шпильками». Через несколько минут они свернули с главного проспекта и пошли по заваленному строительным мусором переулку, где Грачевская, чтобы не упасть, то и дело хваталась за локоть Арсения – под ногами у них был голый, ничем не прикрытый, да еще к тому же неровный лед. К счастью для вконец продрогшего Арсения, вскоре они вышли к большому, со столичным размахом выстроенному дому, дойдя до угла которого, Грачевская отпустила, наконец, его локоть и сказала:

– Спасибо Арсений! Теперь вы понимаете, что спасли меня от множественных переломов и различных вывихов? Я не забуду ваш подвиг. До завтра.

– До завтра, – эхом ответил Арсений.

Как и полагалось, он терпеливо подождал, пока за Грачевской закроется дверь подъезда, и, безуспешно пытаясь согреться, трусцой побежал обратно к театру, рядом с которым находилось, так называемое Общежитие Работников Искусств.

Решение приехать сюда, в Новокукуйск, было принято в состоянии аффекта, когда он узнал, что Лариса выходит замуж. Тогда ему казалось невозможным жить с ней в одном городе, где каждый камень на мостовой напоминал о свиданиях с ней, о ночных прогулках и исступленных поцелуях на безлюдных набережных… Первое время его терзала какая-то отчаянная звериная тоска, хотелось выть на луну от желания видеть ее рядом, чувствовать ее тело, вкус ее губ на своих губах. Но прошло несколько месяцев, и приступы тоски набегали все реже и реже – оказалось, что он вполне мог обходиться и без Ларисы. А вот без Питера ему было тошно. С детства привыкнув к великолепию улиц и дворцов, он, казалось бы, не замечал этой сумасшедшей красоты, ненавязчиво декорировавшей его жизнь. И сейчас ему странно было идти по, словно топором вырубленным, улицам промышленного города, казалось, что этот унылый пейзаж все-таки кончится когда-нибудь, как страшный сон, и он окажется где-нибудь на Дворцовой площади или на Марсовом поле. Но вместо Зимнего дворца перед ним опять выросло унылое, похожее на уездный Дом культуры здание театра, обогнув которое он оказался у дверей общежития.

В общежитии было пусто – все остальные его обитатели играли спектакль. Не раздеваясь, он прошел на кухню и поставил на плиту чайник – после «променада» с Грачевской у него зуб на зуб не попадал. Чувствуя, что может не на шутку простудиться, прошел к себе в комнату и, достав из шкафчика бутылку коньяка, открыл ее и сделал внушительный глоток. Тепло разлилось по телу. Он с благодарностью подумал о толстой румяной тетке-поклоннице, которая всегда вместо цветов выносила ему на сцену пакет со стандартным набором: коньяк и сервелат. Это было довольно странно, так как играл он пока только в детском спектакле «Бременские музыканты». И вот, на поклонах, когда детишки выносили актерам на сцену чахлые гвоздички, продававшиеся в фойе, она, просачиваясь сквозь толпу мелкоты, подходила к нему, Трубадуру, и, не глядя в глаза, вручала пакет. Сервелат он, обычно оставлял себе, а коньяк отдавал соседу по гримерке комику Алексею Ивановичу Корнееву большому любителю выпить. Но на прошлых «Бременских» короля играл другой артист, и коньяк пришлось принести домой.

Арсений сделал еще глоток и закрыл бутылку. Он почти согрелся, но тепло, разлившееся по жилам, напомнило о том, что с утра он ничего не ел – времени не было. Он знал, что на его полочке в общем холодильнике пусто, но все-таки пошел на кухню – выключить чайник.

Погасив конфорку под уже вскипевшим чайником, он снял крышку со стоявшей рядом кастрюли и втянул в себя запах борща, принадлежавшего чете актеров Бескудниковых, будто надеясь, что этот сытный и, почти материальный запах утолит его голод. Разумеется, этого не произошло, и Арсений, мучимый угрызениями совести, взял большой половник, неосмотрительно оставленный Ленкой Бескудниковой прямо около кастрюли, зачерпнул наваристой гущи, и, рискуя заляпать практически единственные джинсы и свитер, стал нагло поглощать чужой борщ. Утолив сжимающий желудок голод, он уже привычным движением долил в кастрюлю кипятку из чайника и, от греха подальше – рядом с кастрюлей находилась огромная сковорода с котлетами – пошел к себе в комнату.

Комната была маленькая и узкая, девять квадратных метров. Все пространство занимали две кровати, большой письменный стол, неизвестно для каких нужд здесь прописавшийся, и полированный шифоньер, судя по всему отданный общежитию кем-то из актеров, поменявших мебель. Из-за по-сибирски заклеенного на зиму окна и огненных батарей в комнате было жарковато. Уже согревшийся Арсений стянул через голову свитер и бросил его на одну из кроватей. Кровать принадлежала тенору Пурчинскому, но поскольку тот несколько месяцев назад женился и переехал к жене, Арсений приспособил его кровать для склада одежды, не утруждая себя использованием шифоньера. Он задумчиво походил какое-то время вдоль своего «пенала», да так и не придумал, как скоротать вечерок. Телевизора у него не было, библиотекой он тоже не обзавелся. Из печатного текста – ну надо же куда-нибудь уткнуть глаза – имелась только пьеса «Сильвы». Он достал из кармана куртки свернутые в трубочку листки и, развернув их, почувствовал легкий аромат духов Грачевской, неизвестно как успевший впитаться за те несколько мгновений, что она держала их в руках. Духи ее были странными и непривычными, непохожими на те, которыми пользовались мама и Лариса. В отличие от тех, сладковато-цветочных и жизнерадостных к этим, словно грустное воспоминание в праздничный день, примешивалась капелька горечи…

***

– Ну как порепетировали? – вернувшись после удачной игры, Каляев словно принес с собой тот вихрь энергии, который всегда приводил его к победе, и Галине Сергеевне коротавшей вечер в сонной тишине квартиры, вдруг стало не по себе.

– Ну вот, не виделись полдня, а ты опять о театре… – она с ногами сидела в глубоком кресле и вышивала чехольчик на очередную маленькую подушечку, которых и без того в доме было видимо-невидимо – такое уж у нее было хобби.

– Хочешь закрыть эту тему? – Каляев, не раздевшись, прямо от входной двери подошел к ней и опустил лицо в пышный венчик ее пепельных волос.

– Как ты догадался? – Галина Сергеевна продолжала вышивать, как бы, не обращая внимания на прикосновения его губ к ее затылку. Но когда поцелуи стали подбираться к тому самому местечку на шее, она недовольно встряхнула головой, давая понять, что не настроена на ласки

– Не злись, радоваться надо!

– Чему? Тому, что ты наследил в гостиной и Нина завтра опять будет ворчать?

– Пичигин включил нас в генплан развития города. Через два года откроем малую сцену!

– Здорово.

– Плохо радуешься, натянуто как-то, не позитивно. В общем, если по Станиславскому, то не верю!

– И что мне сделать, чтобы поверил?

– Ну, хотя бы отложить свое «рукоблудие» и обнять меня, – Каляев, хотя и ни в чем не провинился, принял ее игру «в обиженную жену и виноватого мужа» – слишком уж хорошее настроение было у него в этот вечер.

– Не могу, сейчас не тот момент, – Грачевская следка «заигралась» и «вредничала» не на шутку.

– В смысле?

– Если я сейчас перепутаю нитки, то дальше у меня ничего не получится…

– А если ты меня сейчас не обнимешь, я не пойду снимать ботинки, с них натечет лужа и испортит паркет. Нужно идти на компромисс. Кстати, что за рыцаря ты вышиваешь?

– Это Ланцелот.

– А-а-а, тот самый, который увел жену у короля Артура.

– Он никого не уводил, просто, когда понял, что так влюблен в королеву, что не может жить без нее, покинул Камелот и стал странствующим рыцарем.

– Да, я что-то читал об этом. Хорошая история… Чем не тема для мюзикла?

– У Лоу уже есть такой мюзикл, называется «Камелот».

– Правда? Сейчас поищу в интернете, – оставляя на паркете маленькие лужицы, Сан Саныч прочапал в кабинет.

Игра, которой по всем правилам следовало продолжиться романтическим ужином при свечах, так и осталась неоконченной. Грачевская вздохнула с облегчением, первый раз за двадцать лет их совместной жизни ее это совершенно не расстроило. Почему? Думать об этом ей тоже не хотелось, она методично с какой-то странной самоотдачей клала стежок за стежком, словно от этого зависела ее жизнь.

***

Он бежал по театральным коридорам, заставляя сторониться идущих ему навстречу людей, он даже не замечал, кто это и уж конечно не успевал поздороваться. Наконец, увидев такую нужную ему дверь, он, и не думая стучаться, распахнул ее и зашел вовнутрь, с тем же порывом затворив ее за собой, и выдохнул:

– Сильва!

Она сидела перед зеркалом, снимая грим после представления, и даже не повернулась к нему.

– А я сердита на вас, ваше сиятельство. Вы не пришли на мой прощальный концерт! – это было сказано просто, как ни в чем не бывало, но за этим «как ни в чем ни бывало», он почувствовал такую ледяную стену отчужденности, словно не было в их жизни нескольких месяцев любовного безумия.

Он сделал шаг вперед, словно пытаясь пройти сквозь ледяную преграду, проломить ее, протаранить уничтожить. Обнял ее за плечи, пытаясь «расколдовать», снять невидимые чары, вернуть ту прежнюю Сильву и сказал:

– Потому что, ты никуда не поедешь!

Уж лучше бы она высвободилась из его рук, сбросила бы их! Но она просто осталась неподвижной в его объятиях, словно его руки не имели больше власти над ее телом, словно были для него неосязаемыми. Она лишь подняла на него глаза и, по-прежнему, общаясь с ним через зеркало, словно через переводчика, спокойно произнесла:

– Не говори так, Эдвин, это решено! Ведь мы же простились вчера вечером…

– Мы много раз прощались и расставались, но теперь этому конец! Я послал телеграмму родителям: «Домой не вернусь. Люблю Сильву, и никто не может разлучить меня с ней».

– Что же теперь будет? – глазах Сильвы промелькнул неподдельный страх.

– Свобода и счастье! Я буду любить ту, которую хочу любить!

– Знаешь, Эдвин, если вчера я еще раздумывала, ехать мне или оставаться, то сегодня твердо решила: еду!

– Слова… слова… холодные бездушные слова… Ты не любишь меня!

– Если бы это было так – осталась бы…

– Ну, так останься! Я не могу жить без тебя…

***

Арсений проснулся лишенный сил и опустошенный, будто то, что происходило во сне, случилось с ним на самом деле. Когда он, ошарашенный этим странным сном, попытался вспомнить какие-то подробности, все тело загудело, словно натянутая струна, и его охватило страстное желание повторить все снова. Он закрыл глаза, надеясь на продолжение сна, но только кровь стучала в висках, а спасительное забытье все не наступало. Промучившись минут пятнадцать, он набросил махровый халат, неосмотрительно оставленный тенором Пурчинским, и пошел в ванную. Ледяной водопад душа притупил желание, которое переместилось куда-то наверх, в область сердца, где ныло теперь потихоньку, как выброшенный на улицу щенок. «Неужели и вправду там находится душа?» – подумал Арсений. Из зеркала на него глядел «юноша бледный со взором горящим», каким Арсений никогда доселе не был. Черты лица заострились, глаза ввалились – ни дать, ни взять – узник концентрационного лагеря. И словно в настоящем узнике в нем вдруг проснулся зверский аппетит, ноги сами привели его на кухню, откуда доносились соблазнительные запахи – субретка Танька Граблина что-то жарила.

– Привет! – расцвела Граблина и потуже затянула поясок розового халата, за который все население «вороньей слободки» величало ее Пятачок. – Составишь компанию?

– Да нет, спасибо, я только чайник поставлю. – Арсений набрал полный чайник воды и поставил его на огонь.

Все остальные аборигены давно перешли на электрические чайники, которые держали в комнатах, он же за неимением оного, пользовался общим.

– А зря, – продолжила свое наступление соседка, – омлетик получился будь здоров! Присоединяйся, тебе сейчас нужно хорошо питаться, впереди премьера, – видя, что он колеблется, Танька буквально силой усадила его за стол и поставила перед ним тарелку с дымящимся омлетом.

Это было выше его сил. И, хотя он понимал, что Танька угощает его не просто так, а с матримониальными целями, и всегда под каким-либо предлогом отказывался, сегодня сил для сопротивления не было, голод взял свое.

На кухню стали потихоньку выползать другие жители театральной коммуналки.

– Доброго утречка! – в шелковом стеганом халате, словно барин со старинной гравюры, прошествовал к холодильнику Паша Бескудников, за ним семенила заспанная Ленка в полудетской пижамке. – Ну, мать, чем удивлять будешь? – с пафосом провинциального трагика обратился к жене Паша.

– Да чем хочешь, Паш! Хочешь – блинчиков испеку, хочешь – сырничков сварганю…

– А вот порадуй ты меня яичницей по-бескудниковски, – почесав затылок, провозгласил Павел.

– Паш, у нас только четыре яйца в холодильнике…

– Займи у соседей, – посоветовал Павел и направился в сторону освободившегося сортира, откуда вышел комик Аркадий Скверный. Он тоже заглянул на кухню:

– Всем доброе утро!

Присутствовавшие ответили и предпочли отвернуться, чтобы не расхохотаться – очень уж нелеп был Скверный в турецких туфлях a ля Маленький Мук и в допотопных трениках с вытянутыми коленками. К сожалению, смех Аркадий вызывал только у коллег, зрительный зал чаще всего при его появлении на сцене хранил молчание. Разумеется это не могло не отразиться на и без того отвратительном характере комика. Дойдя до своего столика, он резко повернулся, надеясь ухватить чью-то запоздалую улыбку, но все были целиком и полностью заняты приготовлением или поглощением пищи – никто не хотел начинать день со скандала. Он нажал клавишу электрочайника и, в ожидании начал прохаживаться по кухне: пять шагов вперед, разворот и пять шагов назад. Проходя в очередной раз мимо граблинского стола, он нервно бросил:

– А ведь вы, Танечка, мне вчера репризу сорвали!

– Да что вы такое говорите, Аркадий Сергеевич! – вспыхнула Танька.

– Сорвали, сорвали. Я же вас просил, после моей реплики про быка паузу сделать, дать зрителям досмеяться.

– Я сделала, все как вы просили. Лен, ну скажи же, ведь была пауза! – обратилась Граблина к подруге.

– Была, точно помню, что была, – механически поддержала товарку Лена, лихорадочно взбивающая яйца.

– Разве это пауза? – взвился Скверный. – Зритель и смеяться-то не успел начать!

– Да он и не собирался смеяться, ваш зритель, – резанула правду-матку Граблина.

– Я с этой хохмой всю Россию объездил, и везде смеялись!

– Когда это было? Во времена гражданской войны? Двадцать первый век на носу. Люди уже над другими вещами смеются.

– Вы слишком много на себя берете, Граблина! Вы не в праве лишать нашего зрителя простого жизнерадостного смеха!

– А я-то что – пошла на попятный Татьяна – мне Сан Саныч велел держать темпоритм…

– Ах, вот как! Все понятно! Заговор! Но учтите, что это заговор не против любимца публики Аркадия Скверного, это заговор против нашего зрителя, пришедшего на спектакль, чтобы отдохнуть от тягот трудовых будней, чтобы…

– Тань, дай взаймы три яйца! – прервала монолог Скверного Бескудникова, – а то Пашка скажет мало и велит еще блинчики испечь, тогда на репетицию точно опоздаем.