Kitabı oxu: «Второго дубля не будет. Комедия положений»

© Зоя Криминская, 2022

ISBN 978-5-4490-3178-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Книга четвертая
Комедия положений

Я добралась до четвертой части рассказа о своей жизни. Боюсь, что читатель, продравшись сквозь многочисленные строчки до этого места, переведет дух и отложит книгу до лучших времен, до более подходящего настроения, которое появится неизвестно когда.

Предвидя это, можно было бы поставить точку, и не писать, но последующие годы просят, чтобы и их не забыли, и жизнь в развитии, и изменения характеров действующих лиц видны лишь при просмотре длительного отрезка времени. До того, как я стану бабушкой, осталось всего одиннадцать лет, вот их я и попытаюсь охватить, замкнуть круг от своего детства с бабушкой Людмилой Виссарионовной Устьянцевой до себя, бабушки Криминской Зои Карловны.

Зрение у меня постепенно ухудшается, без очков я мелкое не вижу совсем, и теперь свои воспоминания я представляю так: огромная карта далеко на стене, вся покрытая неразборчивыми надписями, событиями давно забытых и канувших в лету дней, недель, месяцев и десятилетий. Я беру в руки большую тяжелую лупу, подношу к карте и в круглом прозрачном окне вижу все детали в подробностях. Ви́дение не только отчетливое, но и живое, копошащееся, остается только его описать, и перевести лупу в другое место карты, но это другое место находится вовсе не рядом с предыдущим, а где-то в стороне, и между ними остается нерассмотренное пространство серых затёртостей, которые не удается рассмотреть даже с помощью мощной лупы. Я снова и снова силюсь разглядеть эти смазанные места, – но тщетно, – и приходится оставлять их как есть, неживыми, нерезкими, смиряться с тем, что они выцвели навсегда, и что там происходило, – неизвестно.

Мое повествование заключает в себе перечисление фактов и событий нашей тогдашней жизни и частично мои чувства и переживания по тому или иному поводу. Это скелет, на который каждый читающий в меру своей фантазии, жизненного опыта и терпения может наращивать мясо: домысливать чувства общающихся со мной людей, давать оценку тем или иным событиям со своих, более поздних, отстраненных и поэтому более умудренных позиций, в общем, наполнять пустоты моего повествования своим воображением.

Я же стараюсь описать происходившее с наибольшей достоверностью и объективностью, если на это способен человек, пишущий от своего реального, непридуманного я.

1979 год. Мытарства при получении квартиры

После долгого и суматошного дня я безуспешно пытаюсь согреться под одеялом и уснуть под храп выпивших мужчин.

Одеяло синее ватное, то самое, которое привезла мне Люся из Кохмы в 1967 году. Практичная Людмила предлагала мне купить сатиновое одеяло, как более ноское, но я не хотела заглядывать далеко, мою южную сорочью душу тянуло на всё блестящее, а атлас блестел и переливался, тогда, двенадцать лет назад переливался, а сейчас выносился, посекся и по поверхности его пошли унылые протертые борозды, а местами и дыры, в которых белела скатавшаяся старая вата.

«Бедность не порок, но большое свинство», вспоминала я переделанную бабушкой пословицу каждый раз, когда выдергивала это безобразие из пододеяльника, чтобы надеть чистый. Мечтала купить ситцу и обшить, но руки не дошли, а сейчас, в новой квартире дойдут, думала я, но уверенности не было.

Кроме синего ватного, у нас было сшивное полушерстяное одеяло. Мы купили детское одеяло перед рождением Кати, а Алешке на работе в Подлипках подарили хорошее верблюжье, и купленное нами осталось невостребованным. Я придумала докупить такое же, в клеточку, сшить два вместе, получить большое одеяло и сэкономить пять рублей. Еще одно, легонькое золотистое атласное пуховое одеяло бабушка отдала мне для Кати.

Эта богатая вещь из хорошей семьи осела в нашей случайно: когда жили в Батуми одна бабушкина знакомая, соседка пенсионерка, попросила взаймы сорок рублей на билеты, чтобы уехать к дочери куда-то в Россию. Бабуля упиралась, не будучи уверенной, что ей долг вернут, и просительница в залог принесла ей пуховое небольшое одеяло, получила деньги и не вернула их, просто-напросто продала бабуле насильственным способом одеяло, продала, правда, задешево, за полцены.

– Ну что, Людмила Виссарионовна, надула Вас ваша подруга? – насмешничала мама.

Бабулька обиженно поджимала губы и молчала, а потом спрятала одеяло со словами:

– Зошке на приданое.

Но досталось не мне, а моей дочери, её правнучке.

А еще одно старое зеленое одеяло, под которым сейчас храпел Колгин, имело две аккуратно заштопанные дыры сверху – да, да, оно было сшито из того самого сатина, который я в пятилетнем возрасте резала на бахрому в Колпашево, больше двадцати пяти лет назад. И еще мама дала розовое вылинявшее одеяло, купленное в Карталах и служившее тарой, в которую зашивался багаж при многочисленных маминых переездах (из Карталы в Кобулети, из Кобулети в Батуми, из Батуми в Караганду и из Караганды в Подмосковье). В промежутках между переездами одеяло стирали и использовали по назначению.

Так что, возможно, не надо было ездить на курорты, а накупить одеял, – кто знает, но сейчас-то, я обязательно всё куплю, налажу уютный добротный быт.

После десяти лет скитаний мы заполучили, наконец, трехкомнатную квартиру, 34 квадратных метра, самая большая, проходная комната – четырнадцать метров, на седьмом этаже нового панельного дома. Панели обложены розовой плиткой.

– Голубятня, – обозвала нашу обитель мама.

Мы стали как все, с пропиской по месту жительства, с правом бюллетеня по болезни, с заботами о ремонте, узнали такие слова, как бустилат, раствор, шпаклевка, цинковые белила, эмаль, водоэмульсионка и прочие названия вещей и предметов, которые не интересовали нас в первые десять лет совместной жизни.

Оставалось купить ковры и старательно выбивать из них пыль по выходным дням, забивая легкие себе и подвернувшимся прохожим, и тогда уже мы встроились бы в единую шеренгу скромных и не очень требовательных российских обывателей.

Сейчас самое время вернуться назад, пройтись по годам и вспомнить, как досталась нам эта квартира.

Восемь лет назад, в августе 1971 года я перераспределилась в НИОПиК. В направлении, которое я принесла в отдел кадров, было написано «жилплощадь в порядке общей очереди». Эта чахлая приписка помогла мне встать в общую очередь на квартиру сразу, а не после двух лет отработки.

В НИОПиКе было запланировано строительство четырех девятиэтажных жилых домов. Алешка работал в Подлипках и всё порывался оттуда уйти, хотелось ему найти работу с предоставлением жилья.

Юрка Подгузов, его приятель по ЦНИИМАШ устроился в управление связи, где ему пообещали комнату. Он звал моего мужа туда, но Лешка медлил. Не хватало ему решительности действовать быстро. Он был молодой специалист, и надо было ехать в министерство, перераспределяться заново или просить отпустить. Эти несколько месяцев промедления оказались роковыми.

Тем временем маме, проработавшей в Воскресенске пять лет, предложили в больнице квартиру на всех нас, прописанных, т.е. маму, бабушку, меня и Катю. Квартира находилась в чудесном месте, ближе к Москве, чем Воскресенк, где работала мама, на остановке «Белозерская» среди сосновых лесов с песчаной почвой. Мама до пятидесяти лет моталась по частным квартирам и коммуналкам и рвалась в квартиру, но горсовет выдвинул требование, чтобы и Алешка прописался у мамы, на кусок семьи в виде меня и Кати они давать не захотели. Квартира на Белоозерской, была случайной удачей, в следующий раз могло быть какое-нибудь противное место, как Москворецкая, рядом с Шиферным заводом и Цемгигантом.

Нам с Лешей не хватало времени фиктивно развестись, не были мы готовы к такому повороту событий, и я уговорила мужа прописаться в маминой квартире. Слезно уговаривала. За годы моих переездов в детстве и сейчас, я устала от цыганской жизни, страдала за мать, у которой всю жизнь ни кола, ни двора не было, и мне казалось, что вот мама устроит свою жизнь, и мы потом тоже не будем как неприкаянные, а то из поколения в поколение нашу семью преследовало какое-то наследственное неумение устроиться в жизни поосновательней.

И мама получила квартиру на всех нас. Алексей был вписан в ордер.

Неожиданно начальника Управления связи Беспалова уволили, пришли новые люди, и когда возник вопрос о предоставлении Алешке комнаты, и он принес документы, указывающие, что он живет в двухкомнатной квартире, ему отказали. Кто-то надоумил маму, как в таких случаях действуют. Мама пошла в Воскресенск к психиатру, и та дала ей справку о психическом нездоровье бабушки, которой к тому времени было 75 лет. Такая справка давала право на лишнюю жилплощадь.

Врач, смеясь, сказала:

– В этом возрасте у каждой второй маразм.

Начальник управления связи не желал давать Леше комнату (он был работник, которого взял предыдущий начальник, исключенный из партии и снятый с должности Беспалов), и кто-то из профкома поехал в Воскресенскую больницу проверять правдивость справки.

А как они могли проверить? Да очень просто, проверили наличие карточки.

А врач карточку не завела. Была бы карточка, доказать, что больной здоров было фактически невозможно, надо было бы создавать комиссию медицинскую. А так всё просто, – карточки нет, справка липовая, и Алешке отказали, несмотря на то, что после рождения Сережки мы оказались вшестером в двух комнатах, но у нас на человека приходилось больше шести метров.

Мамин дом строили военные, и восемнадцатилетние молодые парни перегородки в квартирах ставили, как бог на душу положит, у нас перегородка была сдвинута в сторону коридора за счет увеличения комнаты, в результате был фантастически узкий коридор и кухня пять с половиной метров, но жилой метраж квартиры получался 31 кв м. На втором этаже такая же квартира, но с перегородкой, сдвинутой в сторону уменьшения комнат была 29 кв м. Было бы тридцать, мы могли бы надеяться на расширение, а так нет. И один квадратный метр лишал нас прав на расширение. Мы оказались вшестером в 2-х комнатной квартире. В результате мама устроилась, а мы повисли в воздухе, оставалась надежда только на НИОПиК.

В 73—74 годах в НИОПиКе сдали два дома, но я туда не попала. Осталась восьмая на очереди. Неожиданно один из очередников отказался от трехкомнатной квартиры, передо мной не было претендентов с двумя детьми и жилкомиссия предназначила её мне, а общий профком не утвердил, её отдали Угаровой, которая была на очереди ближе, чем я. У нее была комната в Лобне, она прописала к себе временно мать, и ей удалось получить на четверых трехкомнатную квартиру. Позднее Катя училась в одном классе с дочкой Угаровой, и я спросила её, живет ли с ними бабушка. Оказалось, что нет, это был просто хитрый ход.

Я ходила к Герасименко еще раз, просила его подписать ходатайство перед директором о предоставлении мне жилплощади, в надежде, что у Дюмаева, который был тогда директором, где-то в загашнике завалялась какая-нибудь квартирка.

Герасименко уперся и ни за что не подписывал, всё говорил, что он должен думать о работе, а я беспокоюсь только о себе, о своей семье. Те квартиры, что у него есть, он уже распределил для больших специалистов. Через него тогда получили квартиры Комаров и Ломоносов, два кандидата наук, приглашенных Толкачевым в нашу лабораторию. Оба они недолго проработали на Фотонике, Комарова уволили года через четыре при сокращении штатов, а Ломоносов, разругавшись с Толкачевым, сам ушел. Так что Герасименко, царство ему небесное, был совершенно не прав, считая, что он думает о работе, когда приглашает со стороны готовых кандидатов наук. Во всяком случае, я проработала дольше, защитилась и спустя несколько лет, когда ни Комарова, ни Ломоносова никто и не вспоминал, была ничем не хуже, чем они.

Я переломила упрямого хохла Герасименко, убедила его подписать мое ходатайство перед директором, подкинув идею, что, в общем, у директора могут быть еще квартиры, и он как бы просит для меня сверх того, что ему уже дали. С подписанным ходатайством я поехала к Дюмаеву.

В первый мой приезд в его секретарской происходил как раз прием и чаепитие. Необычайно красивая девушка, элегантно одетая, плавными движениями ухоженных рук, сверкая золотым перстнем с огромным янтарем, разливала чай высокопоставленным гостям. Она явно служила украшением интерьера, знала это, не тяготилась, но и не радовалась, просто находилась здесь, как и красивый цветок в горшке на подоконнике. Я чувствовала разительный контраст между моей запущенной жизнью и её ухоженной, обеспеченной, по крайне мере, на первый взгляд.

Ждать пришлось долго, я сидела в углу, как и положено бедной просительнице. Людей к Дюмаеву было мало, сидела я одна, но всё время кто-то входил запросто и застревал надолго.

Наконец, пригласили и меня. Я зашла в кабинет к Дюмаеву, оставив свою неэстетичную сумку, а в ней и носовой платок, в секретарской.

Я рассказывала директору свою фантастическую историю бесквартирных мытарств, закончившуюся проживанием в монастыре, и чем дольше я говорила, сидя перед этим благополучным мужчиной в светлом и просторном кабинете, тем горше мне становилось, и одновременно, описывая невыносимость жизни в храме Успения, я чувствовала себя предательницей по отношению к моим соседям, которые там жили как могли, как могли радовались, пили водку, плодили детей и не рыдали по кабинетам.

Мне стало противно просить, и я заплакала.

Дюмаев мне сочувствовал, рассказал, что у него было голодное детство и что он смог позволить себе второго ребенка через десять лет после первого (а какого-этого ты рожаешь, если тебе жить негде, вот что завуалированно звучало для меня в его рассказе о себе), но никакой квартиры не обещал, клялся что у него её нет. С одной стороны, он как бы кожей чувствовал мое неприятие его благополучия и скрытую ненависть обделенного к преуспевающему, спрятанную за крокодиловыми слезами моей жалости к самой себе, а с другой, – Дюмаев с любопытством, даже останавливаясь в рассказе, делая неожиданные паузы в речи, наблюдал, как я выйду из положения, рыдая без носового платка. Возможно, он колебался, не предложить ли мне свой, но не предложил.

Я осторожно вытирала слезы ладонью и старалась незаметно одновременно промокнуть нос, а сама при этом думала: «Задрать бы сейчас подол и высморкаться в него, вот была бы картинка, квартиры всё равно не видать, так хоть развлекусь». Но не решилась, да и подол у меня был шерстяной, а подкладка синтетическая, неудобно сморкаться.

На третий раз моего паломничества к Дюмаеву, он стал говорить какие-то неопределенные слова, что вырисовывается какая-то трехкомнатная квартира, и отправил меня к Васютину, а как только я увидела рыскающие по сторонам глаза Васютина, изгнанного, как мне потом насплетничали, из горсовета за недоказанные подозрения в мздоимстве, я поняла, что никакой квартиры мне не видать, и решила ждать очереди, тем более, что мы нашли квартиру в Долгопрудном и стали жить в относительном благополучии.

Все это происходило в 74-ом году, а квартиру я получила в 79-ом. Дом, в который я въехала, было запланировано сдать в 75-ом году, а сдали с опозданием на четыре года. Сделали нулевой цикл и заморозили строительство, и возобновили только где-то в конце 78-ого года. Воровство при отделочных работах было такое, что стали сдавать дом по подъездам, а то получалось, что пока второй подъезд делали, первый обдирали. Уносили двери, рамы, унитазы.

Мне выделили квартиру в первом подъезде, но я поменяла её на точно такую же в шестом, с балконом на юг, написав заявление в горсовет, что мои дети часто болеют и нуждаются в более теплой квартире. Справку о частых болезнях детей доктор Нараган выдала мне без звука.

После того, как мне предоставили квартиру в институте, Долгопрудненский горсовет не утверждал её за нами, так как после выезда у мамы оставалась на двоих двухкомнатная квартира, это было много, и требовали, чтобы они переехали в однокомнатную. Тогда мама поступила просто.

У нее были к тому времени знакомства в поселке, и она пошла в жилуправление, и заведующая позволила ей разделить счет так: мы с бабушкой в одной комнате, а мама – одна в другой. Мотивировка раздела была такая: мы всё не платим за квартиру, вот она, как ответственный квартиросъемщик, и поделила лицевой счет. Таким образом, после нашего отъезда оставалась одна бабушка в одной комнате, а это допускалась. В общем, и тут пришлось ловчить, прежде чем удалось получить бесплатное жилье, прозванное мамой голубятней.

Через полгода после нашего отъезда мама соединила счет.

Описание наших мытарств заняло полстраницы и охватило восемь лет жизни.

Когда я начинала работать в НИОПиКе, Толкачев советовал и Алешке устроиться там, – когда работали вдвоем, легче было получить квартиру, но Алексей не пошел, и впоследствии я рада была этому, наблюдая, как губила мужское население НИОПиКа возможность неограниченно пить казенный спирт.

Теперь у нас была квартира, и все эти истории длительных унижений остались позади.

Мы переехали вторые в подъезде, занята была лишь четырехкомнатная квартира рядом с нами. Воду подключили через день или два после нашего переезда, газ через месяц, а лифт, чуть ли не к Новому году.

На другой день, в субботу, после новоселья, мы собрались съездить в хозяйственный магазин у станции, купить вешалки в прихожую, не на что было повесить пальто.

Оставив детей с бабушкой, мы с Алешкой, я веселая и бодрая, а он слегка усталый после вчерашнего перебора, но тоже веселый, потопали на автобусную остановку. Первые десять минут болтали, обсуждали планы расстановки мебели, покупки необходимых вещей. Вторые десять минут, я устало перебирала ногами на месте, с тревогой оглядывая нараставшую толпу, еще через десять минут я ожесточенно принялась ругать мужа за то, что мое предложение прогуляться пешком, он отверг:

– Ну, что ты, Зоя, это очень далеко, – и теперь вот мы стоим тут, а за это время давно бы дошли.

Через сорок минут пришел автобус. Истомленная ожиданием толпа штурмовала его с остервенением. Эти сцены посадки в автобус напоминали мне посадку в поезд в фильмах о гражданской войне, только публика чуть-чуть понарядней.

Я тоскливо наблюдала посадку, начиная понимать, почему в объявлениях об обмене квартир, которыми пестрели фонарные столбы в городе, снизу делалась приписка: «первый этаж и Гранитный не предлагать», а теперь мы жили на Гранитном.

– Возьмем такси, – предложила я выход, Алешка махнул рукой и нас довезли за пять минут и за рубль до магазина, где мы купили простую деревянные вешалку за шесть рублей и вернулись обратно пешком.

Дом был новый, наступил октябрь, а топить не начинали, говорили, что-то не в порядке, батареи начнут течь. Радиаторы в квартирах были новомодные, гнутая тонкая труба с жестяными ребрами, народ уверял, что они холоднее, чем привычные чугунные. Организовали письмо-жалобу сразу в несколько инстанций: непосредственным исполнителям, их высокому начальству, очень высокому начальству и даже в газету, причем в письме были указаны все три адресата, – и через день после отправки письма в первую инстанцию невозможное совершилось, отопление включили.

Дом был весь дырявый, как будто сложенный из игральных карт. Казалось, что ветер гулял по квартире, холодом тянуло из всех углов, а в маленькой комнате угол даже промокал.

Я пожаловалась Алешке.

– Мне всё время кажется, что если упереться ногами в стенку в маленькой комнате, то стенка выпадет наружу.

– Тогда иди и попробуй это сделать, – вполне серьезно сказал Алексей. – Когда у тебя это не получится, то и чувство пройдет.

Я подумала, подумала, легла на диван и уперлась в стенку ногами изо всех сил, но стена не зашаталась, и я успокоилась.

Новоселье для всей лаборатории я не отмечала. В нашем рабочем коллективе все, кто получали квартиру, устраивали грандиозные пьянки-гулянки в новой квартире, но это было давно, они все получили квартиры на пять лет раньше, чем я. Квартиры двухкомнатные в наших домах были хорошие, 28—29 кв метров, с большой комнатой с балконом и просторной прихожей, а я получила крохотную трехкомнатную квартирку, угловую, которая мне не нравилась, спустя пять лет после всех, и не считала нужным это праздновать, а главное, после болезни сына у меня не было настроения видеть людей, что-то готовить. И я отвергла все намеки и прямо сказала, что никаких новоселий праздновать не буду, не до того мне.

Наш маленький коллектив из пяти человек, с Комаровым во главе, всё же у меня собрался. Инициатором была Женька Пыхтина. В один прекрасный день она сказала, что меня не дождешься, и устроила экспромт: после работы они приехали ко мне. Я тогда была очень слаба физически, и вечеринки после службы меня утомляли, но, тем не менее, посидели удачно.

Слегка обжившись, в октябре, я собрала друзей, и девчонки подарили мне большое круглое зеркало, а позднее я собирала родню, дядю Борю с тетей Ниной, Алешкой и Татьяной, и они принесли симпатичную трех-рожковую люстру, с прессованными и интересно преломляющими свет желтыми плафонами.

Мы приобрели книжный шкаф, который поставили в комнате с балконом и использовали его как сервант и как шкаф одновременно.

Книг у нас было относительно мало, их трудно было купить, а мы и не старались, – возить с квартиры на квартиру книги было тяжко.

Мы пользовались библиотеками, читали периодику, в основном «Новый мир» и «Иностранку», тогда подписки разыгрывались или наиболее заслуженные сотрудники награждались подпиской. Автомобилисты гонялись за журналом «За рулем», его давали тем, кто подписался на «Правду».

Сережка быстро освоился на новом месте, играл с детьми во дворе под окнами, но всё время что-то забывал, то велосипед, то знаменитый выменянный экскаватор, то еще что-нибудь.

Он кричал снизу на седьмой этаж, выпрашивал у бабушки очередную игрушку, и она несла ему.

– Пять раз сходила вверх вниз, – жаловалась свекровь вечером.

– Да что ж вы его так балуете? Надо, пусть сам поднимается и берет, что ему нужно, ребенку туда-сюда пройтись – лучше спать будет.

Я вернулась с работы, зашла в дом. Никто меня не встречал, не бежал с радостным визгом, не повис на руках. Я тихонько подошла к двери комнаты и заглянула.

Сережка на своем диванчике, подушка диванная положена поперек, он её оседлал, в руках у него эмалированная тарелка-руль. Сергей – шофер куда-то везет свою бабушку, которая сидит рядом за его спиной.

– Трясись бабушка, трясись, здесь большие ухабы, – Сережка издает звук мотора буксующей машины, подскакивает на подушке и резко поворачивает руль. Бабушка подскакивает тоже и, повернувшись ко мне, говорит:

– Вот так целый день трясусь.

Я не успеваю засмеяться, как с машиной происходит следующая напасть, она попадает по обстрел.

– Взжжж бух, ложись бабушка, обстрел, вжжж бух, ложись. – Сережка спрыгивает с дивана и залезает под него. Я быстренько ретируюсь в кухню, чтобы меня не накрыл снаряд.

После переезда свекровь прожила у нас до октября, потом замерзла и уехала.

Как-то раз, когда Катя заболела, я, жалея свекровь, попросила Алешку побыть с детьми, улизнуть с работы якобы в местную командировку и побыть дома. Сама я должна была выйти после Катиного бюллетеня на работу.

Сережа с бабушкой

– А то не справляется твоя мама с двумя, – пояснила я свою просьбу.

– Ну, с него какая помощь? – недовольно воскликнула бабушка, услышав мои слова. – Вчера вечером дети залезли на шкаф и висели там. Я позвала Алешку с балкона (Алексей сделал на балконе верстак и всё что-то мастерил для дома, сделал шкафчики в прихожей, встроенный шкаф в отдельной комнате), он пришел, встал на пороге, продекламировал: – Дети, не балуйтесь, – и ушел.

А они как висели, так и висели, ни один даже и не шелохнулся.

На самом деле Алешка бывал упорен в своих требованиях к детям, но именно в своих, а висеть вниз головой на шкафу он не считал чем-то недозволенным: висят, не орут, ну и пусть висят, ничего шкафу не сделается.

К Новому году решили приобрести телевизор, цветной. Стоил он шестьсот пятьдесят рублей, и Алешка взял на работе справку о зарплате, чтобы купить телевизор в рассрочку. Самый хороший из советских цветных телевизоров «Рубин» в рассрочку не продавался, а сейчас, перед Новым годом, в продаже вообще было мало телевизоров, зато в каждом магазине мы с Алешкой сталкивались с кучей неработающих приборов. Зрелище нагроможденных друг на друга ящиков брака заставляло задуматься, и мы купили черно-белый телевизор «Рекорд» за 200 рублей, и я вышла из магазина с чувством облегчения: нам бы пришлось в течение почти полутора лет платить за цветной телевизор по 40 рублей в месяц, а я так устала от безденежья.

Девятая школа, в которой училась Катюша, считалась одной из лучших в городе, но теперь, когда мы переехали, ей оказалось далеко туда ходить и по пути нужно было переходить на углу Дирижабельной и Пацаева довольно оживленный перекресток, а ей было всего девять лет. Кроме того, я решила Сережку не водить в детский сад в течение года. Заведующая сразу пошла нам навстречу, как только услышала, что нам пришлось пережить, замахала руками и сказала, что я могу в любой момент, как только решу водить ребенка, приводить в сад, и одно место в таком случае она всегда для меня найдет, и не нужно мне бегать ни с какими официальными бумагами.

Вот я и решила оставлять Сережку с Катей, а для этого я перевела её в седьмую школу, одну из самых слабых и хулиганистых школ в городе. Зато занятия в ней проводились в третьем классе во вторую смену, так что я уходила утром на работу и оставляла их одних, а возвращалась к двум часам, через час после того, как уходила Катя. На работе я оформила три четверти ставки без перерыва на обед и заканчивала работу в час дня, а заработок, таким образом, получался побольше, чем полставки, около девяноста рублей.

Газ подключили, но я боялась, что дети что-то подожгут, и ставила им электроплитку, на которой они должны были разогревать себе обед.

В первый рабочий день после отъезда свекрови, я вернулась с работы полвторого и нашла сына стоящим у окна, завернувшимся в штору.

– Мама, я на тебя обиделся, – сказал сынок, разворачиваясь из шторы, – ты очень долго не приходила.

Но это было в первый день, а в последующие я находила его чем-то занятым, какой-нибудь игрой. Часто эта игра не прерывалась и с моим приходом. Я сразу же убегала на кухню, поесть и посмотреть, что они там наделали и ели ли сами.

Еще в начале года я заметила тоненькую высокую девочку с длинной темной косой. Она пришла на горку с санками, совершенно одна прокатилась несколько раз, потом повернулась и ушла, ни с кем не обменявшись ни словечком. А позднее я увидела ее выходящей из 205 квартире на нашем этаже. В 205 квартире жили двое, мать и дочь, Аня и тетя Полина. И как-то, когда ехали с Аней в лифте, я спросила ее, что за девочка у них живет.

– Это племяшка, – ответила Аня. – Сестра с мужем уехали за границу, а дочку оставили нам.

– Ей тут скучно одной, – сказала я. – Давай познакомим ее с Катей.

Сказано, сделано, мы их познакомили, но как-то неудачно у нас вышло, девочки не выразили желание общаться. А спустя полгода между ними вдруг вспыхнула дружба. Но это произойдет в следующем году.

Сережка бегает по квартире и кричит: – Катюша, Катюша.

Надо же, думаю я, как скучает без сестры, даже когда она в школе, представляет, что она здесь и играет с ней.

БЖЖЖ, бух, БЖЖЖ, Бух, тра-та-та-та, – имитируя полеты снаряда, взрывы и автоматные очереди кричит Сережка, и вместо облика дочери при слове Катюша у меня возникает призрак грузовика с торчащими из него ракетами. Братские чувства оказываются ни причем, не сестру зовет мой сын, а везет ракетную установку на позицию, чтобы бить оттуда врага, а враг всё тот же, что и во времена моего детства, – немец. Сын любил смотреть фильмы по телевизору, но когда начиналось про любовь, отвлекался и просил:

– Мама, позовешь меня, когда стрелять начнут.

В результате он подкован по части вооружений в закончившейся за тридцать лет до его рождения войне.

Сережка в возрасте от пяти до восьми лет просто обожал зажигать спички, и я разрешала ему жечь их в моем присутствии. И он жег спичка за спичкой, иногда выжигая целый коробок.

Совершенно загадочно почему, но таким же огнепоклонником стал и мой внук Ваня, тоже целыми днями всё жег, правда, Ваня рос на воле и жег костры на даче. А Сережке не разрешалось разводить костры в квартире, и он сжигал спички, и всё сердился, почему делать это можно только, если я стою радом. Однажды головка спички отлетела и загорелась бумага в пепельнице, я быстро потушила и сказала:

– Вот для чего нужны взрослые, они не растеряются и быстро потушат огонь, а дети могут испугаться, и тогда разразится пожар.

Оставаясь одни, дети жутко безобразничали. Придешь с работы, дверь на цепочке, из щели дым валит, а они ушли в маленькую комнатку и в шахматы играют, и дозвониться невозможно, а дым валит от поставленного разогреваться молочного супа, который они героически соскребли со дна кастрюли и съели уже после моего прихода, чтобы им меньше влетело от меня.

– Мама, – сказала Катя после очередной взбучки, – ты меня одну ругаешь, а ведь не одна я беспорядок делаю.

– Я прекрасно знаю, кто где пакостит. Вот, например, веревки к ключам в гардеробе примотал Сережка, насмерть привязал, теперь в шкаф не скоро попадем, а грязную тарелку посреди дивана оставила ты. На полу диванные подушки разложил Сережка, тарелку эмалированную, которая ему рулем служила, тоже он на пол бросил, а бумажки от конфет по всему полу от кухни до комнат раскидала ты. А обувь в прихожей вы раскидали вдвоем.

Теперь и читатель может себе представить, что я заставала, приходя с работы.

Однажды пришла, а их нет дома. Катя была на каникулах, ушли гулять и не вернулись, нет моих деточек. Я посидела минут пять в прихожей, помчалась их искать. Бегала вокруг дома по всё увеличивающемуся кругу и со всё большим напряжением в душе, и хотела только одного: увидеть своих детей целыми и невредимыми. Тогда вокруг не было многих домов и гаражей, стоял заснеженный яблоневый сад, пересеченный дорожками в разных направлениях, и на одной я наткнулась на плачущую Катю. Оказалось, они вернулись, увидели по сумке, что я пришла, и раз меня нет, значит, я пошла их искать, а это грозило им хорошей взбучкой. Вот Катеринка и бегала по саду, теперь уже меня искала, а Сереже приказала рассказать мне какую-то фантастическую историю, по которой они оказывались не виноватыми в опоздании.