Митина любовь (Сборник)

«Меж нами дремлющая тайна. Душа душе дала кольцо.»"Митина любовь"

И давайте по сему случаю пить на сломную голову! Пить за всех любивших нас, за всех, кого мы, идиоты, не оценили, с кем мы были счастливы, блаженны, а потом разошлись, растерялись в жизни навсегда и навеки и все же навеки связаны самой страшной в мире связью.

Домой он шел медленно - чаша его любви была полна с краями. И так же осторожно носил он ее в себе и следующие дни, тихо, счастливо ожидая нового письма.

Казалось тогда, что именно эта весна и была его первой любовью, днями сплошной влюбленности в кого-то и во что-то.

А я не представляю себе любви без ревности. Кто не ревнует, тот, по-моему, не любит.

Победит один тот, у кого невры хорошие. А наш брат что? Спервоначалу ух как горячо берем, а потом и в кусты, ну его, мол, к черту, надоело. Это как горшок базарный, из паршивой глины: нагревается в один секунд, да в один секунд и стынет. Нет, ихний солдат с соображением, со смекалкой. У

-- Катя! -- сказал он, садясь на кровати, сбрасывая с нее ноги. --

Катя, что же это такое! -- сказал он вслух, совершенно уверенный, что она

слышит его, что она здесь, что она молчит, не отзывается только потому, что

сама раздавлена, сама понимает непоправимый ужас всего того, что она

наделала. -- Ах, все равно, Катя, -- прошептал он горько и нежно, желая

сказать, что он простит ей все, лишь бы она по-прежнему кинулась к нему,

чтобы они вместе могли спастись, -- спасти свою прекрасную любовь в том

прекраснейшем весеннем мире, который еще так недавно был подобен раю. Но,

прошептав: "Ах, все равно, Катя!" -- он тотчас же понял, что нет, не все

равно, что спасения, возврата к тому дивному видению, что дано было ему

когда-то в Шаховском, на балконе, заросшем жасмином, уже нет, не может быть,

и тихо заплакал от боли, раздирающей его грудь.

Она, эта боль, была так сильна, так нестерпима, что, не думая, что он

делает, не сознавая, что из всего этого выйдет, страстно желая только одного

-- хоть на минуту избавиться от нее и не попасть опять в тот ужасный мир,

где он провел весь день и где он только что был в самом ужасном и отвратном

из всех земных снов, он нашарил и отодвинул ящик ночного столика, поймал

холодный и тяжелый ком револьвера и, глубоко и радостно вздохнув, раскрыл

рот и с силой, с наслаждением выстрелил.

— Я в одной папиной книге, — у него много старинных смешных книг, — прочла, какая красота должна быть у женщины… Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, черные, кипящие смолой глаза, — ей-богу, так и написано: кипящие смолой!—черные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки, — понимаешь, длиннее обыкновенного! — маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета раковины, покатые плечи, — я многое почти наизусть выучила, так все это верно! — но главное, знаешь ли что? — Легкое дыхание! А ведь оно у меня есть, — ты послушай, как я вздыхаю, — ведь правда, есть?

Свет не лыком шит, не клином на Кате сошелся. Вижу по твоим усилиям задушить чемодан, что ты с этим совершенно не согласен, что этот клин тебе весьма любезен

Тут Катя уже совсем не видела, не замечала его, была вся чужая, вся публичная