Kitabı oxu: «Спешащие во тьму. Урд и другие безлюдья», səhifə 2

– Послушайте. Мне нужно попасть на линию Виктория. Что-нибудь сегодня работает?

Но потом я замечаю под каждым окошком табличку: «КАССА НЕ РАБОТАЕТ». Поворачиваюсь и иду обратно к турникетам. На стойке с бесплатной прессой осталось несколько желтеющих номеров «Метро». «КРИЗИС ПЕРЕШАГИВАЕТ ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНИЙ РУБЕЖ» – гласит заголовок. Газете, судя по всему, несколько недель, потому что я его видел, причем давно. Или мне так кажется? Может, просто очень похожий?

Прохожу обратно через турникеты, затем бегу к сломанным эскалаторам, ведущим к платформе Виктории южного направления С грохотом спускаюсь, едва не теряю равновесие у самого низа и сбиваю в сторону знак, предлагающий пассажирам воспользоваться лестницами. Мне очень нужно найти немного воды. Срочно.

Выбираю другой туннель, который обещает вывести меня обратно к платформам Центральной линии западного направления, через нее можно попасть на «Марбл Арк». Оттуда до станции Виктория ходит множество автобусов.

В туннеле уборщик, высокий и тощий африканец в светящемся нагруднике, пихает шваброй что-то, лежащее на полу. Он поставил вокруг «опасной зоны» заграждение из брезентовой ленты, натянутой между четырех пластмассовых столбиков.

Кажется, там кто-то навалил кучу тряпья. Или, возможно, это гнездо одного из городских бездомных, недавно оставленное обитателем. Но в груде мусора определенно присутствует мышиная активность, похоже, в ней остались какие-то объедки. Рот у меня наполняется слюной.

Женщина на очень высоких шпильках нагибается над лентой заграждения. Наклонив голову, тычет тонким запястьем костлявую руку в грязной куче на плиточном полу, будто заметила что-то ценное.

Я проношусь мимо. У кого есть время возиться с этим по пути на работу? Вся эта неторопливость здесь внизу не перестает удивлять меня. Я просто хочу, чтобы все отошли в сторону. Их мысли и движения такие же медленные и прерывистые, как и транспортное обслуживание подземки. Как вот этот парень, уже пьяный с утра. Ползет на четвереньках и тащит за собой грязный лист картона. Встань прямо, мужик! Заправь свою чертову рубаху.

Человек, идущий впереди него, двигается гораздо быстрее. Даже быстрее, чем я. Хотя он на костылях. Размахивает деревянными палками взад-вперед, будто шагает на ходулях. Когда у мужчины лысеет макушка, ему необходимо постригать по бокам волосы. У этого же верхняя часть головы похожа на веснушчатую скорлупу, окаймленную клочковатой растительностью вроде той, которая свисает с ветвей деревьев на болотах. Меня передергивает.

Свет на арке в конце туннеля не горит. Что-то проносится мимо выхода, и на него падает слабый мерцающий свет от единственной работающей в переходе лампы. У меня начинает сильно кружиться голова, и я плохо понимаю, что происходит. Что бы ни пересекло сейчас на моих глазах арку, оно двигалось на четвереньках, быстро, как собака, а туловище у него было тощим, как у гончей. Но это не могло быть животное, потому что я определенно видел галстук на сморщенной шее, а еще рубашку.

К тому времени, как я достигаю платформы Центральной линии восточного направления, сил у меня совсем не остается. Ноги горят, а в горле пересохло так, что я вряд ли смогу говорить. Здесь тоже прохлаждается довольно много людей. Никто не стоит. Все сидят на переполненных скамейках, изученные ожиданием. Это видно невооруженным глазом. Они едва могут сидеть прямо. А те, кто еще держится, просто упираются головами в грязные стены, раскрыв глаза и разинув рты. В этом тусклом коричневатом свете люди походят на обитателей склепа под собором или жертв концлагерей, сваленных грудами за колючей проволокой и обнаруженных союзниками в конце войны.

Я кладу свой портфель на пол рядом с переполненной скамьей и сажусь на него. Из-за усталости мне не стыдно елозить задницей на полу, будто какому-то чокнутому юному художнику. Я громко смеюсь. И мой смех эхом разносится вокруг.

Портфель тоже нуждается в замене. Кожа в большинстве мест стерлась, а в двух уголках виден торчащий металлический каркас. Мне подарили его, когда я увольнялся с последнего места работы. Шнурки тоже развязались. У меня нет сил завязывать их. Просто нужно немного посидеть здесь и перевести дух. Закрой глаза. Успокойся.

Я резко просыпаюсь, когда что-то касается лица. Что бы это ни было, оно, кажется, уже исчезло к тому моменту, когда я размыкаю слипшиеся веки. Должно быть, кто-то задел подолом пальто, когда вставал со скамьи рядом со мной. Если это так, то оно нуждается в хорошей чистке, поскольку пахнет, будто его достали из переполненного мусорного бака. Однако рядом никого нет. И я не видел, чтобы кто-то поскальзывался и падал с края платформы на рельсы. Поэтому, кто бы то ни был, он, наверное, довольно быстро убежал в боковой туннель.

Неужели я пропустил объявление? Голова у меня тяжелая, шея ноет.

«Из-за переполненности станции „Финсбери-Парк“ мы испытываем серьезные задержки на линии Виктория в обоих направлениях».

Табло по-прежнему обещает поезд до Илинг-Бродвей через одну минуту, как и тогда, когда я только попал сюда. Я уверен, что прибывающий состав вырвал бы меня из дремоты. И на скамейке рядом со мной тоже никто не шевелится.

Поднимаюсь на ноги, коленные суставы будто деревянные.

Билборд на другой стороне платформы рекламирует минеральную воду. Гигантская бутылка на плакате закопченная, она совсем не пригодна для питья, но мысль о воде вызывает у меня стон. К своему стыду, я даже трясу старую банку от «Кока-колы», которую замечаю под скамьей. Но она такая же сухая, как и кожа парня, сидящего над ней. Похоже, он по-прежнему занят разгадыванием того же кроссворда, на который пялился, когда я садился здесь пару минут назад.

Прохожу через короткий соединительный туннель между платформами Центральной линии восточного и западного направлений.

«На всех линиях лондонского метро поезда ходят в нормальном режиме».

О, наконец-то. Может быть, сейчас мы куда-нибудь уедем. Потому что сегодня утром творилось форменное безобразие. Оттягиваю рукав пальто. Господи, должно быть, я задел манжетой рубашки обо что-то очень грязное. И я боюсь заглядывать под запачканный рукав на часы.

Но протираю циферблат и проверяю время. Пятнадцать минут десятого.

– Черт. Черт.

Через пятнадцать минут я должен находиться на рабочем месте. Этому не бывать. У меня нет ни единого шанса. Мне чертовски повезет, если я доберусь туда к десяти.

Ангелы Лондона

Все еще слегка удивленный тем, что в городе такое допустимо, Фрэнк уставился на беспорядок.

У фонарного столба громоздились мешки для мусора, их содержимое высыпалось на тротуар. Кто-то однажды бросил здесь один. Его примеру последовали другие, пока пирамида отходов не стала высотой по пояс. С тех пор сердцевина сооружения сгнила, будто тело царя, в честь которого построили этот зиккурат, плохо забальзамировали. Поверх кучи лежал матрас. Местами из него торчали ржавые пружины, а пятна от воды образовали на стеганой ткани некое подобие континентов. Дополняла сооружение сломанная детская коляска с лохмотьями парусины, свисающими с алюминиевого каркаса. Тревожный элемент запустения и человеческой хрупкости, нечто, к чему обитатели Лондона либо невосприимчивы, либо стали его частью. Фрэнк не был уверен, какой путь выберет. Путь безразличия или соглашательства.

Он подумал, что весь этот бардак необходимо выдвинуть на Премию Тернера², но у него не осталось сил, чтобы улыбнуться собственной шутке. И поделиться ею было не с кем.

Над головой поскрипывала вывеска паба. Деревянная, с полностью проржавевшими железными креплениями. Он сомневался, что она долго там продержится. Удивительно, как много в этом городе старых и сломанных вещей.

На куске дерева в разъеденной коррозией раме был изображен Ангел Лондона. Облезшая от непогоды краска придавала рисунку вид, отличный от изначально задуманного. Своим чешуйчатым лицом, узкой ермолкой и венком из листьев ангел больше напоминал нечто, появившееся из-под кисти Фрэнсиса Бэкона³. Всякий раз, когда Фрэнк видел этот жуткий облезлый лик, он знал, что пришел домой.

Паб был мертв, стоял закрытым уже несколько лет. Сквозь грязные оконные стекла виднелись силуэты деревянных стульев, поставленных на столы вверх ножками, барная стойка, напоминавшая некий пустующий постамент в пыльной гробнице, и плакат давно прошедшего конкурса, связывающего регби с «Гиннессом».

На полке рядом с дверью, находящейся около входа в бар, громоздилась груда невостребованной корреспонденции, указывавшая на высокую текучесть арендаторов верхних комнат. Почему старая почта не пересылалась бывшим жильцам? Или это нынешние сознательно сопротивлялись внешнему миру? Некоторые вопросы о людях этого города навсегда останутся без ответа.

Для Фрэнка почты не было. Кто-то ее забирал. До него не доходил даже рекламный мусор.

Спустя четыре месяца обитания в комнате над заброшенным баром Фрэнк понял, что полностью исчезает из этого мира. Становится чем-то высохшим, изможденным, серым, потрепанным и менее реальным. Беспокойство по поводу денег, поиска подходящей работы, будущего, изоляции – все это стремилось превратить его в призрак. В того, о ком помнили лишь немногие, да и то смутно.

Он гадал, не исчезает ли еще его образ на фотографиях. Представлял себе, что если не найдет лучшей работы и не выберется из этого здания, то превратится в пятно на грязных обоях своей убогой комнаты. Он уже исчез с социального радара двух своих друзей. Переезд в Лондон ради профессионального роста не помог ему найти работу в области киноиндустрии. Его падение на дно было стремительным.

У Лондона существовали свои золотые правила. Никогда не заселяйся в первое попавшееся место. Но он сделал так, потому что комната над «Ангелом» в Долстоне была единственным жильем, которое он нашел на «Гамтри»⁴ за сто фунтов в неделю – больше Фрэнк позволить себе не мог. Никогда не соглашайся на первую предложенную тебе работу. Но он сделал так, потому что та тысяча, с которой он приехал в город, исчезла через месяц. Он работал охранником, посменно, в Челси, довольно далеко от Долстона. Низкооплачиваемой малоквалифицированной работы было полно, но доступное жилье в первых трех зонах почти отсутствовало.

Фрэнк устало двинулся вверх по ветхой, тускло освещенной лестнице к себе в комнату. Его поглотили знакомые запахи: влажного ковра, нагретого радиаторами, масла для жарки и переполненного мусорного ведра.

Когда он поднялся на второй этаж, возле комнаты его ждал Грэнби.

Фрэнк подпрыгнул от неожиданности.

– Твою ж мать.

Испуг сменился отвращением. Грэнби знал, в какое время он приходит с работы, тайком изучил его перемещения, наблюдая за ним изнутри здания. Когда кто-нибудь из арендаторов выходил, Фрэнк всегда слышал, как на четвертом этаже щелкает дверь Грэнби. Словно паук за чердачным люком, хозяин, казалось, только и делал, что подсматривал за своими пленниками. Фрэнк никогда не слышал, чтобы из его мансардной квартиры доносилось бормотание телевизора или музыка. Никогда не видел, чтобы тот готовил себе еду на убогой кухне или вообще покидал здание. Хозяин был таким тощим, что, казалось, не ел вовсе.

– Верно, дружище, – раздался из мрака шепот. Костлявое лицо, водянистые глаза и кривые зубы были едва различимы. Грэнби шмыгнул носом – он всегда громко шмыгал одной ноздрей. Фрэнк знал, что будет дальше. – Нужно поговорить с тобой насчет арендной платы, дружище.

Все разговоры Грэнби сводились к лицемерным «светским» беседам и попыткам выцарапать деньги у едва сводивших концы с концами жильцов.

Фрэнк уже задумывался, не является ли «Ангел» заброшенным зданием, в котором коммунальщики просто забыли отключить электричество и воду? Может, этот Грэнби самовольно завладел верхними помещениями? Все это очень смахивало на мошенничество, и подозрения лишь подкрепляли сомнение в том, что Грэнби имеет право взимать арендную плату за такие убогие комнаты. Однажды он попытался завязать с ним разговор, но эта хитрая тварь не стала раскрывать каких-либо деталей про себя или про здание, лишь заявила, что «Ангел» уже многие годы находится во владении его семьи.

После всех удержаний из зарплаты Фрэнк приносил домой девятьсот фунтов ежемесячно. Почти половина суммы уходила Грэнби. На еду шло две сотни, и одна – на задолженность по кредитной карте. Сотня оставалась на транспорт. С оставшейся Фрэнк старался по максимуму откладывать на залог за будущую комнату, которая, как он надеялся, будет менее жалкой, чем та, в которой он жил.

Банкоматы сообщали, что ему удалось сэкономить триста фунтов, но выписки со счета Фрэнк не видел уже четыре месяца. Он подозревал, что Грэнби вскрывает почту, чтобы узнать о его финансовом положении. А значит, он знает, что Фрэнк лжет насчет своих сбережений. Наверняка хозяин в курсе про сотню, которую он откладывает каждый месяц, и хочет заграбастать ее себе.

Маленькая фигурка встала перед его дверью, пока Фрэнк вытаскивал ключи из кармана куртки.

– Сейчас всем тяжело, дружище. Не только тебе. Но удача приходит. Ко всем.

Приставания этого проныры были предсказуемы.

Фрэнк понятия не имел, сколько Грэнби лет. Может, тридцать, а может и шестьдесят. Движения у него были проворными, голос – нестарым, а вот лицо выглядело изможденным. Эти глаза многое повидали. Обычно они были тусклыми и загорались лишь в момент обсуждения денег. Деньги были его единственной целью. Хотя в тех же коварстве и корысти можно обвинить большую часть города.

Но самым замечательным или запоминающимся было то, что в лице Грэнби чувствовалось нечто, напоминавшее Фрэнку рабочих былых времен. Тех, что ухмылялись с черно-белых фотографий времен Второй мировой войны. Лицо хозяина было абсолютно несовременным. Но совершенно неуместный белый спортивный костюм и кудрявые волосы придавали ему нелепый вид. Он походил на человека из сороковых годов, нарядившегося в человека из восьмидесятых.

– Верно?

Раздражение Фрэнка спало, когда он заметил, как напряглись жилистые руки Грэнби и как сузились его глаза. От злости тот бледнел так, что страшно было смотреть. Стоило ему воспротивиться, как все быстро выходило из-под контроля. Когда выпрашивание денег не приносило результата, казалось, было недалеко и до физического конфликта. Фрэнк подозревал, что в этом человеке живет склонность к насилию. Грэнби давал почувствовать, что все поставлено на карту, что Фрэнку кранты, если он станет возражать.

В любом случае Фрэнк собирался покинуть «Ангел» недели через четыре. Вот только четыре недели в одном доме с человеком, постоянно вымогающим деньги и намекающим на некие ужасные последствия в случае отказа, казались вечностью. Поэтому в этот раз присущая Фрэнку осторожность при общении с нестабильными людьми отошла на задний план.

– Мы уже это проходили, Грэнби. Ду́ша нет. Ванная одна. Я моюсь в раковине.

Хозяин не любил, когда арендаторы указывали ему на недостатки «Ангела».

– Всем приходится мириться с этим, дружище. Такова жизнь. А ты что, хотел жить в элитном отеле за сотку в неделю? Да ты смеешься, дружище.

– Какими улучшениями обусловлено очередное повышение арендной платы?

Грэнби был также твердо уверен, что если диалог долгое время остается односторонним, арендатор примет его точку зрения. Его голос стал громче, заглушив Фрэнка. Он начал подпрыгивать на каблуках, как проволочная марионетка или нечто худшее. Как боксер легчайшего веса.

– Мне нужно заботиться о семье. Моя семья – самая важная для меня вещь в этом мире. Вот что я тебе скажу, дружище. Если наше личное материальное положение окажется под угрозой, я не знаю, что сделаю. На что окажусь способен.

Фрэнк никогда не видел никаких доказательств существования этой «семьи». Находящаяся в тяжелом положении «семья» использовалась в качестве душещипательной истории уже на второй месяц аренды, когда Грэнби впервые, со слезами на глазах, попросил у него больше денег. Фрэнк успел насладиться лишь одним месяцем без вымогательств, пока обустраивался. Это тоже походило на хорошо отрепетированную тактику.

– Какая, к черту, семья?

Кулаки Грэнби сжались. Фрэнк почувствовал, что они обрушатся на его лицо, словно деревянные молотки. Он понизил голос, но жесткость в тоне сохранил.

– В этом здании живут четыре арендатора. Все платят вам четыре сотни фунтов в месяц. За что? Половина светильников не работает. Мебель либо полностью сломана, либо плохо пригодна к использованию. Почта до меня не доходит. Или доходит? Вы имеете почти две тысячи в месяц. За что?

– Что значит – две тысячи в месяц? Это вообще тебя не касается. – Грэнби начал расхаживать взад-вперед. Снял свою белую спортивную куртку. Покрутил головой, будто готовясь к физическим упражнениям. – Вообще. Вообще не касается. Это мое личное дело. Ты зашел слишком далеко.

– Инвентарная опись не составлялась. Договор не заключался. Все наличкой. У вас вообще есть право взимать здесь деньги?

– О чем ты говоришь? А? Ты мне угрожаешь? Ты угрожаешь моей семье. Следи за языком. Я тебя предупредил.

– Я съезжаю. Плату за последний месяц можете взять из моего залога.

– Ты никуда не пойдешь. Без оповещения за три месяца. Мы договаривались.

Недосып из-за ночных смен, трехчасовые ежедневные поездки на автобусе на работу и обратно в темную, убогую комнату, одежда, вечно валяющаяся на полу из-за отсутствия шкафа, бесконечные путешествия в прачечную, безразличие незнакомцев, усталость, безденежье, тревоги, постоянно сопровождающие неудачи, словно толпа навязчивых детей, страх перед будущим. Все это росло и давило на него страшным грузом. Скоро он сможет выпустить пар, который не в силах больше сдерживать.

– Договаривались? Мы договаривались на сотню в неделю! В следующий месяц вы попытались поднять плату на двадцать пять фунтов в неделю. Я что, должен оставаться здесь столько, сколько вы решите, при этом постоянно повышая квартплату? И еще угрожая мне? Я должен всю жизнь жить в финансовом рабстве у вашей «семьи»? Вы меня не напугаете, Грэнби. Один визит в полицию, или ДЗСО⁵, и вашему мероприятию конец. Готов поспорить, вы еще и пособие получаете, да? Вы же ни дня в своей жизни не работали, верно?

Когда Фрэнк закончил, он понял, что зашел слишком далеко. Задел у этого человечка все больные места, используя непривычные слова вроде «финансовое рабство», недопустимое упоминание о «правах» и саркастический тон в отношении человека, имеющего семью. В «Ангеле» не было места такому понятию, как справедливость. «Ангел» напоминал тюрьму, где арендаторы были заключенными.

Грэнби обошел его кругом.

– Мне нужно идти. Нужно идти. Прочь с дороги. – Он направился к лестнице. – Ты, видимо, мандой меня считаешь. Мандой! Будут проблемы. Будут проблемы, если я не уйду прямо сейчас.

Сперва Фрэнк предположил, что Грэнби только болтать горазд о том, что не несет ответственности за свои действия, и, возможно, дал сейчас заднюю. И даже почувствовал триумф, будто этот задира и мелкий тиран был повержен. Но бледное лицо и стеклянные глаза хозяина, безгубый рот, бормочущий одно и то же, указывали на то, что Фрэнк совершил страшное преступление.

Грэнби просто лаял на него, как собака. «Манда» было для Грэнби не просто словом, а заявлением о несправедливо присвоенном статусе, о настоящем унижении. Протест Фрэнка несомненно повлечет за собой максимально жесткие ответные меры. Фрэнк сразу же понял это. Если считаешь такого человека как Грэнби мандой, с тобой может произойти все что угодно. Вот что здесь значило это слово. В местах вроде «Ангела».

Также он подозревал, что прямое действие, один на один, вряд ли в стиле Грэнби. Кожа у Фрэнка покрылась мурашками, когда он подумал, что ночью тот перережет ему горло. Или кудрявая голова быстро метнется в темноте, ухмыляясь кривыми зубами, и в спину Фрэнку вонзится нож, когда он будет, согнувшись над раковиной, мыть подмышки.

Самое время для таких фантазий. Сказанного не воротишь.

У Грэнби были ключи от его комнаты.

Нужно немедленно уходить.

Но как же вещи? Если он оставит свои компакт-диски и книги, они пропадут навсегда. А это все, что у него есть. И куда идти? Где перекантоваться? Максимум три ночи в каком-нибудь лондонском отеле, а что потом?

– Послушайте, Грэнби. Подождите.

Грэнби был уже на лестнице и поднимался на третий этаж. Он шел к себе в комнату за оружием? Фрэнк вспомнил недавние репортажи в новостях о сожженных заживо, облитых кислотой, зарезанных людях, и у него перехватило дыхание, а к горлу подступила тошнота. Он хотел загладить вину и ненавидел себя за мягкотелость.

Ноги Грэнби преодолели два лестничных пролета. В верхней части дома хлопнула дверь.

Фрэнк зашел к себе в комнату.

Не прошло и минуты, как кто-то осторожно постучал в запертую дверь. Фрэнк сидел неподвижно на краю кровати. Сглотнул, но так и не смог обрести дар речи.

– Фрэнк. Фрэнк.

Это был ирландец Малкольм. Старый декоратор с жуткими, косыми от астигматизма глазами, который вечерами вечно сидел в холле у таксофона и что-то бормотал в трубку, обычно отстаивая свою позицию в некоем затяжном споре, из двух сторон которого Фрэнк слышал лишь одну. Он толком не знал соседа, они почти не общались, хотя жили на одном этаже. Таким уж местом был Лондон. Другим арендаторам «Ангела» Фрэнк был либо не интересен, либо они опасались нового жильца.

– Что? – шепотом ответил Фрэнк, подойдя к двери.

– Могу я с вами поговорить? Все в порядке, Грэнби вернулся к себе в комнату.

Намек на то, что он прячется от Грэнби, вызвал у Фрэнка чувство стыда. Дрожащей рукой он открыл дверь.

– Могу я с вами поговорить? – Глаза у мужчины смотрели в разные стороны, а лицо от курения было желтовато-серого цвета. Среди прочих ароматов на втором этаже пахло самокрутками.

Фрэнк впустил соседа, закрыл дверь и запер ее, стараясь не шуметь.

Несколько секунд человечек оглядывался, изучая стены. На них не было картинок, только обои с толстым слоем краски цвета скисшего молока. Смотреть тут было практически не на что, если не считать нераспакованных коробок с вещами и неуместно выглядевшего офисного кресла перед подъемным окном, выходившим во двор, забитый сломанной мебелью.

Не глядя на Фрэнка, мужчина сказал:

– О, с тобой будет все в порядке, сынок. Пару дней. И он не придет с тобой разбираться. Здесь так не делается.

– А как делается? – вопрос вырвался у Фрэнка изо рта неожиданно для него.

Малкольм повернулся к нему лицом. Фрэнк не знал, в какой из глаз ему смотреть. Выбрал тот, который не был мертвым, выпуклым и не глядел в пол.

– Тебе нужно быть осторожным, сынок. Не стоит связываться с Грэнби. У тебя есть дня два на то, чтобы все исправить, не больше.

– Я не позволю ему меня грабить. Мы договаривались на сотню в неделю. Он пытался…

– Знаю. Я слышал.

– И что? – Фрэнк вопросительно развел руками. Если этот человек пришел, чтобы только повторить угрозы Грэнби, то мог уходить прямо сейчас.

– Поверь тому, кто знает, мой друг: лучше заплатить этому человеку то, что он просит, чтобы избежать проблем. Серьезных проблем. Сейчас он очень рассержен.

Фрэнк открыл рот, чтобы возразить. Ирландец поднял вверх руку с толстыми пальцами.

– Тебе придется приспосабливаться. Теперь ты с Ангелами, мой друг.

Предлог «с» смутил Фрэнка, будто его сосед намекал, что он присоединился к некому сообществу, созданному ангелами. Фраза «с ангелами» также вызывала неприятные ассоциации со смертью.

– Я съезжаю. Поэтому не будет никаких проблем.

Малкольм улыбнулся.

– О, они не позволят тебе уйти, сынок.

– Что значит «они»? Грэнби меня не остановит.

– Нет, правда. Но они придут и найдут тебя, чтобы взыскать долг.

– Нет никакого долга.

– Это ты так думаешь, сынок. Они считают иначе.

– Что? Кто они?

– Все уже решено. Вот увидишь, мой друг.

– Это безумие.

– Я скажу тебе, что я сделаю. У тебя доброе сердце, сынок, скажу тебе. Так что я пойду и…

– Нет. Я ни в чем не замешан. Я снял комнату. Кусок дерьма в полуразрушенном здании. И теперь я съезжаю, потому что мне угрожают. Все просто.

– Хотел бы я, чтоб так было, сынок. Но в «Ангеле» другие правила, те, которым все мы должны следовать.

– Глупость какая-то.

– О нет, сынок, все очень серьезно. Можешь мне поверить. Меня вообще здесь быть не должно. Он спустится по лестнице и приведет с собой ад, если узнает, что я нахожусь здесь и говорю такие вещи.

При упоминании лестницы у Фрэнка подкосились ноги.

– Он вас всех запугивает. Грабит вас.

– О, это не только Грэнби. Нет, нет, сынок. Это те, кого он слушается, если понимаешь, о чем я.

– Не понимаю.

Мужчина присвистнул сквозь остатки коричневых зубов и приподнял бровь.

– Грэнби работает на других. Плохих. Очень плохих. Он – последнее, что тебя должно волновать.

– На кого, гангстеров-ростовщиков?

– Нет, нет. Хуже, мой друг. На семью. Очень старую лондонскую семью. Грэнби мало что решает. Просто делает для них одолжение.

– Вы имеете в виду организованную преступность? Вроде братьев Крэй⁶?

– Нет, сынок.

– Я правда не понимаю. Спасибо за предупреждение, но…

– Скажу тебе вот что. Ты дашь мне деньги, и я пойду к Грэнби и улажу разногласия.

– Что?

– Пока все не вышло из-под контроля.

Фрэнк покачал головой. Старый жулик пытался получить долю с аферы. Грэнби решил угрожать через подставное лицо.

– Ни за что. Я не дам вам деньги. Я не боюсь его.

Малкольм улыбнулся, почувствовав ложь.

– Противиться бесполезно, мой друг. Только не здесь. Тебе это не поможет. Я видел, что бывает. И как уже сказал, тебе не о нем нужно беспокоиться. – Ирландец понизил голос до заговорщицкого шепота. – Это те, другие, которые обитают с ним на верхнем этаже. Они всем заправляют. Так было всегда. Грэнби – посредник. Но он пользуется их благосклонностью, как я уже сказал.

Фрэнк проглотил застрявший в горле комок.

– Он же там один. Верно?

Малкольм покачал головой с серьезным выражением лица.

– Нет, мой друг. Ты не захочешь поверить в такое. И лучше держать их там, наверху. Типа, поддерживать мир.

– Что… Что вы имеете в виду? Они нападают на людей, эта семья?

– Когда Грэнби пришел сюда, он принес с собой много плохого. Старая семья была в этом городе очень давно. Задолго до Грэнби и большинства других.

Старик махнул рукой в сторону окон.

– Раньше это было другое место, скажу я тебе. Когда-то оно называлось «Иерусалим». Чистое место. Здесь жили хорошие люди. Раньше мы пили в этом баре, когда он был открыт. Даже женщины жили здесь. Но здесь уже пятнадцать лет не было ни одной женщины. С тех пор, как они пришли и поменяли название. Все полетело под откос, когда Грэнби привел их сюда.

– Пятнадцать лет. Вы прожили здесь пятнадцать лет? – Фрэнк едва не добавил «Господи Иисусе», чтобы добавить веса своему ужасу.

– Двадцать, – сказал ирландец.

Фрэнк видел, что старик не шутит.

– Я раньше жил наверху. На третьем этаже. Там комната лучше. Но Грэнби переселил меня сюда. Я не мог столько платить, понимаешь?

Фрэнк скорее не сел, а упал на кровать и попытался осмыслить то, на что намекал старик. На некий иерархический протекционизм, связанный с комнатами и арендной платой.

– Вы имеете в виду… – Он не смог договорить.

– Что, сынок?

– Он переселил вас с третьего этажа. Потому что вы не могли платить больше?

– Не смог поспевать за ростом арендной платы. Здесь могу. Но подумай об этом, сынок. Ты на втором этаже. Куда еще ниже? На первом нет комнат. Негде жить. Так что у тебя уже последняя жизнь.

Фрэнк подумал о пыльном, заброшенном баре, затем разозлился на себя за то, что принял во внимание этот стариковский бред.

Малкольм кивнул.

– Нельзя заводить себе врагов, когда ты уже в самом низу.

– Поверить не могу, что вы миритесь с этим. А другие двое сверху?

– О, да, мы все придерживаемся правил. Иначе нельзя. Я здесь достаточно давно, чтобы уяснить это. Джимми с третьего этажа все еще работает в Сити, и он здесь так же долго, как я. Кроме меня, он – единственный, кто остался. Как, по-твоему, почему такой человек живет в подобном месте? Думаешь, это его выбор?

Возвращаясь с ночных смен, Фрэнк часто видел пожилого мужчину в костюме. Он всегда покидал здание рано утром. Они никогда не общались, и сосед всегда прятал глаза.

– Сколько он платит? – любопытство Фрэнка взяло верх.

– Это знают только Джимми и Грэнби. Вопрос денег здесь не обсуждают. Им это не нравится. Это было твоей первой ошибкой.

– О, им это не нравится? Удивительно. Становится все интереснее. Значит, какой-то парень из сферы финансов застрял здесь на пятнадцать лет, и все это время Грэнби трясет с него бабки? Твою ж мать. Невероятно. Что насчет того чудика?

Малкольм даже не улыбнулся.

– Парень, одевающийся как женщина. Лилиан. Так он сейчас себя называет. И это плохо, мой друг. О господи. Но это доказывает, что бывает, когда Грэнби сердится из-за неоплаченной аренды.

Фрэнку не раз попадался на глаза хрупкий пожилой человек, но за пределами здания он никогда его не видел. Вечно торчащий в ванной с ее грязным зеркалом, тот часто шумел внутри, пока Фрэнк ждал на лестнице, чтобы попасть в туалет. Лилиан также слушал оперу в записи, и из-за него вся лестница пропахла духами. Больше Фрэнк ничего не знал, потому что они никогда не общались. Возможно, некогда тот успешно пародировал женщин, поскольку был тонкокостным, но теперь выглядел изможденным и всегда был пьян.

– Когда-то он был актером, – сказал Малкольм.

– Что?

– О, да. Выступал на сцене. В Вест-Энде. Давным-давно. Работы не стало, и он не смог поспевать за ростом арендной платы. И тогда он изменился. Чтобы пойти на панель.

– На панель?

– Стал шлюхой.

– Нет…

– Чтобы платить за аренду.

Фрэнк ухмыльнулся. Он готов был разразиться истерическим хохотом.

– Это ужасно. Он потерял все. Теперь пьет. Он сдался, это место его одолело. Но ты не должен допускать подобного. Никогда. Тебе нужно научиться приспосабливаться, если хочешь и впредь наслаждаться здесь жизнью. Вот как бывает, когда они впускают тебя сюда. Лилли не может сейчас платить за аренду. И станет следующим, кто уйдет, если не получит твою комнату за меньшую стоимость.

Сосед вроде бы не собирался развлекать Фрэнка, но тот не переставал улыбаться.

– Уйдет? Куда уйдет? Куда уйдет Лилиан, если не переселится в эту сраную комнатенку?

– Я вот о чем пытаюсь тебе сказать: я знал и других здесь, кто размышлял так же, как ты, и кто утаивал деньги от Грэнби. Но теперь их здесь нет. – Малкольм снова зашептал. – Вот только они никуда не ушли. – Он подмигнул тем глазом, на который смотрел Фрэнк. – Грэнби дает каждому пару месяцев, чтобы все уладить, как и в твоем случае. Но потом взиманием платы занимаются другие. И Грэнби это не нравится, потому что такое выставляет его в плохом свете. И они – всё, что у него есть. Если он не сможет взимать плату, им придется вмешаться. Тогда они спустятся. Понимаешь? И когда они спустятся, чтобы разобраться, они будут очень злыми, что их потревожили. Злыми на Грэнби, злыми на нас. И думаю, ждать нам долго не придется.