Последний фронтовик

Светлой памяти отца-фронтовика,

прошедшему дорогами войны

от Москвы до Прибалтики, и тех,

кто уже не встретит очередной Великий

праздник ПОБЕДЫ.

© Александр Фёдорович Никонов, 2021

ISBN 978-5-4474-8565-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Председатель Чернянского сельского поселения Виктор Герасимович Хеттэ, в которое входили два села, леспромхозовский посёлок и заброшенный кордон, пришёл на работу рано, с петухами. Октябрьский морозец взбодрил его и потому, когда он зашёл в свой кабинет, размещавшийся в бывшей совхозной конторе, и включил свет, то первым делом крякнул от удовольствия, разделся, перчатки положил на батарею отопления, заодно проверив, как топят в котельной. Топили еле-еле. Сел за стол, поглядев на высокую стопку вчерашней корреспонденции, которую он не успел просмотреть накануне.

Председателем Виктор стал совершенно случайно. Полтора года назад он работал в райцентре главным механиком в шарашкиной конторе под названием ООО «Ремсельхозтех». Хозяева и директора здесь менялись чаще, чем перчатки на холёных руках былой знати. В конце концов, из-за этой кадровой неразберихи, неуёмной жадности и воровства начальства контора постепенно зачахла и почила в бозе. Два месяца он, словно борзой щенок, бегал по частным и государственным предприятиям, пытаясь найти хоть какую-нибудь работу, но всё было напрасно. Жена, которая раньше положенного срока ушла на пенсию, однажды не выдержала:

– Вот что, дорогой, хватит на поклон к этим новым засраным господам бегать. Ты же знаешь, что у меня в Чернянке дом от родителей остался. Поедем жить в деревню. Там у нас огород большой – почти сорок соток, картошку, овощи сажать будем. С голоду не умрём.

– И что я там делать буду, – возмутился супруг, – коров пасти?

Жена насильно усадила его на стул и зашептала:

– Я недавно с Ленкой Петуховой созванивалась. Помнишь её? Ну, одноклассница моя, которая в лужу грохнулась, когда мы на мамином юбилее гуляли.

– Как такое забудешь, у неё ещё трусы зелёные, – подъел супругу Виктор.

– Тебе бы всё под чужие юбки заглядывать, паразит ты эдакий! Я ему о деле толкую, а он чёрт знает о чём. В общем, там новые выборы председателя поселения затеваются.

– Я-то здесь причём.

– А притом! Никто не хочет на это место идти. Прежний председатель проворовался и смотался в область, а другие что-то не очень стремятся этот насест занять.

– А почему? – удивился Виктор.

– Потому что хлопот много, а навара мало.

– Подожди-подожди, а чего ж тогда прежний председатель воровал, если, как ты говоришь, воровать нечего.

– То другое дело. В Чернянку выделили деньги на газовый переход через речку, председатель отчитался, что сделал. Четыре бревна вкопал, а денежки присвоил. Вот так-то.

– И не посадили этого коррупционера?

– Да кто ж начальников сажает, глупой ты! – Супруга больно ткнула пальцем ему в лоб. – Штрафанули на пять тыщ, выговор влепили да прогнали.

– И что, не находится претендентов на это тёплое место?

– Ленка говорит, есть один. Только он тебе не соперник. Пашка Колымашкин, дак, он больной на обе головы, его вряд ли люди выберут.

– У него что, две головы?

– Ага, одна на плечах, другая между ног, вот второй-то он больше думает.

Виктор расхохотался так, что чуть не опрокинулся со стула. В это время в квартиру вошёл сын-студент.

– Предки, чего это вы ухохатываетесь?

Вместо ответа супруга показала пальцем на сына и закричала:

– Во, и ещё одну проблему решим – у Гераськи своя жилплощадь будет, когда институт закончит и женится. А ты ржёшь, как жеребец. Я тебе дело предлагаю.

После семейного совета всё-таки решили попробовать ввязаться в выборы. Правда, Виктор поставил условие:

– Переедем в деревню, если выиграю. Точка!

И вот он выиграл. Председатель любил в своей работе именно эти утренние полтора-два часа, когда не было суеты, и никто не мешал. С началом рабочего дня начиналась суета, крики, требования, бесконечные жалобы, поездки, обходы. И так до позднего вечера, когда другие сельчане уже наотдыхались, нагулялись и ложились спать. Хеттэ считали хозяином, у него было много прав, полномочий и обязанностей, не было главного – денег, этого проклятущего инструмента воздействия на жизнь его вотчины. А кто такой хозяин без денег? Да никто – ноль без палочки! Кладбища обустроить и привести в порядок – ограду поправить, дорогу от снега почистить – надо? Надо. В школьные столовые вовремя продукты, а в участковую больницу лекарства подвезти надо? Надо. В котельной только один котёл работает, на другой труб не хватает. Трубы надо? Надо. И так далее, и тому подобное…

В корреспонденции счета, счета, счета. За газ, за электричество, за холодную и горячую воду. Из соседнего села просьба прислать электрика и газосварщика. Из районной администрации требование об исполнении их прошлого указания по подготовке к зиме. Хозяин он или не хозяин? Он, глава поселения, сам знает, что надо сделать в первую очередь, а ему из всех инстанций «указивки» шлют. По старинке работают, как в советские времена. Так, а это что за письмо? Из Совета ветеранов. Ага, просьба прислать на торжества участников Великой Отечественной войны, которые защищали Москву. Что же это за дата? Ага, семьдесят лет битвы под столицей. Не забыть бы.

Пока Виктор Герасимович делал пометки в откидном календаре и в своём рабочем блокноте, проворчала входная дверь. Кто бы это, вроде бы рано. Шаги, шорох, песенка под нос про какого-то чудилу-мазилу. Скрип дверки кладовой, звон ведра. Ага, это Тоня Борисова, его секретарша, она же по совместительству курьер и уборщица, по документам значившаяся техническим работником. Работящая женщина, везде и всегда успевает, потому и взялась сразу за три работы, чтобы подзаработать для своих детишек и прокормить мужа-лоботряса.

– Тоня! – крикнул Виктор Герасимович.

Из-за двери ойкнули, потом приоткрыли дверь. Весёлая рыжая мордашка кивнула:

– Здрасьте, Виктор Герасимыч. Вы уже здесь? А я и не заметила.

– Здравствуй, здравствуй, Тоня. А ты чего так рано?

– Да вот убраться решила – вчера не успела.

– Да ты войди, что ли, что мы через дверь разговариваем.

Тоня вошла, оставив швабру в приёмной, прислонив её к стене.

– Садись, – пригласил председатель. – Разговор есть.

Тоня была в коротком рабочем халатике, она села, сдвинув голые колени и прикрыв их руками.

– О чём поговорить, Виктор Герасимыч? Вроде, всё переговорено.

– Ты же знаешь, что я тут недавно начальствую, – с горькой усмешкой начал он. – А ты всех людей знаешь. Ты ведь коренная, местная?

– Ага. И родилась здесь, и школу нашу закончила, только в техникуме в районе проучилась и снова сюда. А в чём дело-то?

– Тут вот нам письмо из Совета ветеранов пришло. Приглашают на юбилейную встречу участников битвы под Москвой. Скажи, есть у нас такие?

– Ага, понятно, – тряхнула рыжими кудряшками Тоня. Она откинулась на спинку стула и стала вспоминать: – Так, на прошлый день Победы мы разносили фронтовикам подарки и рассылали пять приглашений. Пришли трое: Гаврила Гаврилыч Тумаков, потом, Владимир Сергеич Вешнев и… и дядя Стёпа Молочайкин. Двое не пришли – болели. Это дядя Кирьян Махоткин и дядя Миша Торопов. Это все.

– А кто из них под Москвой воевал?

– Этого я не знаю, – почему-то с обидой, поджав губы и передёрнув плечами, ответила Тоня. Оживилась: – Дядя Стёпа Молочайкин, сосед наш, совсем уехал из села.

– Почему?

– Так, он совсем один остался. Жена его, тётя Клава, три года назад померла, – трещала Тоня. – Анатолий, сын его, звал его к себе, в город, но он никак не хотел уезжать, говорил – привык. Как, мол, я буду на чужих людях жить.

– И что же?

– Уговорили всё-таки. – Тоня почему-то понизила голос. – Говорили, что из-за квартиры. Сын его младший, Анатолий-то, в двушке в городе живёт, а их самих шестеро, ютятся по углам. Даже, будто, кухню свою под спальню приспособили. Вот как!

– А отец-то причём? – недоумевал председатель.

– Как причём! Ведь фронтовикам сейчас для улучшения бытовых условий бесплатные квартиры обещают. Если он фронтовик, значит, ему квартиру дадут.

– Так, у него же есть дом в нашем селе, как же ему дадут.

– Ну, это уж я не знаю, – ответила Тоня. – Крутят чего-то. А иначе, как сейчас жилплощадь расширить. Бесплатно не дают, а за денежки попробуй-ка купить – если ипотеку брать, так полжизни, а то и до самой смерти, в кабале ходить будешь. А они, Молочайкины, все простые работяги, на их зарплаты не то что квартиру, сарай не купишь.

Виктор Герасимович задумался: так и есть, голая народная правда – собственное жильё приобрести сейчас трудно. Ладно, москвичи или питерцы – у них зарплаты хорошие, если не накопить, то в ипотеку можно квартиру взять. А на селе? Во-первых, работы почти нет, половина работоспособных жителей на пособиях по безработице живёт. Хитрит каждый по-своему, лишь бы выжить. Мужик уезжает подрабатывать в город, поработает полгодика, а потом возвращается и предъявляет на биржу труда справку о зарплате: вот, мол, мне пособие положено. На то год и держатся. Зато с семьёй вместе. Жены в отсутствие мужей дома с детьми сидят, хозяйство содержат.

А те, у кого и работа есть, тоже еле выживают. Зарплаты – только в микроскоп рассматривать. Например, медсёстры в больнице по три восемьсот получают. Та же Тоня: оклад у неё четыре триста, курьером подрабатывает – доплата тысяча восемьсот, да ещё уборщицей – две четыреста. В сумме чуть больше восьми тысяч, а на эти деньги надо мужа-дармоеда прокормить и двоих детей. Да и муж дармоедом не по своей воле стал. Работал помощником агронома в совхозе, который благополучно развалился.

Председатель оторвался от раздумий, спросил Тоню:

– Так, а другие фронтовики?

Тоня сидела, почему-то раскрыв рот.

– В чём дело, Тоня?

– Да я вот только сейчас подумала, почему я дядю Кирьяна Махоткина и Владимира Сергеевича Вешнева, бывшего директора нашего совхоза, давно не видела.

– Ну, мало ли, может, приболели старики.

– Нет, если бы они болели, то я знала бы – у меня свекровь в больнице медсестрой работает.

– А другие? – не отставал Хеттэ.

– Гаврила Гаврилыч ещё в начале лета помер, сразу после праздника победы. А дядю Мишу Торопова дочь совсем недавно в областной центр увезла.

– Зачем?

– Так, он совсем плохой стал в последние месяцы. Юля-то, дочь его, сначала каждую неделю за сто километров к нему мыкалась – не хотел он уезжать, а потом и совсем слёг. Уж и не знаю, жив ли, – добавила Тоня. – Наверно, ещё живой, если бы помер, так в селе давно бы знали.

В этот момент в приёмной раздался стук каблуков. Дверь отворилась.

– Можно войти, Виктор Герасимыч? – спросила бухгалтер Петухова, почему-то косо поглядывая на Тоню, сидящую на стуле. – Здрасьте. Здравствуй, Тоня, – отдельно поприветствовала она секретаршу-курьершу-уборщицу.

– Чего спрашиваешь, Елена Павловна, входи. У меня как раз к тебе дела есть. – Он подвинул на край стола стопку документов. – Вот, оплатить по счетам надо и разобраться с тарифами на воду. Да, и не затягивай с отчётами за третий квартал, а то мне районная администрация уже всю плешь проела с ними.

– Хорошо, сделаю. Ещё что-то, Виктор Герасимыч?

Председатель подумал:

– Да, ты присядь-ка, нам тут с фронтовиками разобраться надо.

– С фронтовиками? – с недоумением переспросила бухгалтер, устраиваясь на стуле. – А чего с ними разбираться, их никого у нас не осталось.

– Как, не осталось! – удивился председатель. – Вот, Тоня говорит – есть ещё фронтовики.

– Точно, точно знаю – никого не осталось, – заверила Елена Павловна. – Мы восей-ко с мамой чаёвничали, так она всё горевала, что фронтовиков не осталось, как, мол, мы без них теперь праздники победы встречать будет. Ведь, почитай, пустой праздник-то будет. Это как, ровно свадьба без жениха с невестой. Дядя Миша Торопов совсем плохой стал, в последние недели даже с кровати не вставал, под себя ходить начал, вот его дочь и увезла к себе.

– Это мы знаем, – прервала Тоня. – И про Гаврилу Гаврилыча знаем, и про дядю Стёпу Молочайкина. А что же с Вешневым и с Махоткиным? Они-то, вроде, ещё живые и никуда не уезжали.

– Как же, дядя Кирьян тоже при смерти лежит, про себя ничего не помнит. К нему внучка приехала, ухаживает за ним. Говорят, что он свою квартиру на неё отписал.

– А Владимир Сергеич? – спросила Тоня. – Он ведь ещё бодрячок старик.

В этом месте Елена Павловна расхохоталась, согнувшись пополам:

– Ой, не поверите! Наш Владимир Сергеич жениться решил.

– Жениться? – удивился Виктор Герасимович. – Да сколько ему лет-то, если его на женитьбу потянуло?

– Он с двадцать седьмого года. На фронт шестнадцатилетним попал. Вот и считайте.

– Выходит, восемьдесят четыре в этом году исполнилось, – быстро подсчитал председатель.

– Во-во, девятый десяток старому дураку, пора о погосте думать, а он туда же – жениться. – Елена Павловна оглянулась на дверь и понизила голос. – Вы ведь знаете тётю Веру Космынину – известная сводница. Так вот, однажды приходит она к Владимиру Сергеичу и давай ему в ухо вдувать: ты, мол, бездетный, одинокий совсем, года у тебя преклонные, скоро совсем без сил останешься; кто тогда за тобой ухаживать станет; да и домино твой пропадёт. А у меня, мол, знакомая в городе есть, она тебя примет, как сыр в масле будешь кататься. А ты, мол, ей дом отпишешь – ведь если помрёшь, государству достанется. Вот Владимир Сергеич и согласился. Неделю уже, как переехал.

– Как же так, а почему я об этом не знала, – разочарованно протянула Тоня. – И народ ничего не говорил.

– А они всё втихую состряпали, – ответила бухгалтерша. – Да, и самое главное. Вы знаете, сколько лет невесте-то? – На немой вопрос сама же и ответила: – Сорок восемь. Почти на сорок лет младше, считай, во внучки годится. Какова жучка? Выгодного жениха прибрала. И дом прихватила, он кирпичный, просторный, со всеми удобствами, считай, миллиона полтора стоит. Да и сбережения у старика наверняка хорошие есть, ведь он, как фронтовик, тысяч восемнадцать пенсию получал.

– А ты, никак, завидуешь, – поддела Тоня.

Бухгалтерша взвилась:

– Чего это мне завидовать-то! У меня, слава богу, муж есть, двое детей. Или мне со стариками в свиданки играть! Скажешь тоже.

В это время в дверь снова постучали. Дверь приоткрылась, между дверью и косяком появилась голова шофёра председателя, которая сказала:

– Доброго утречка всем. Виктор Герасимыч, бензин на заправке не отпускают, а у меня бак пустой. Что делать?

– Почему не отпускают?

– Говорят, что ещё за прошлый месяц с ними не расплатились, – ответил шофёр, косо взглянув на бухгалтершу.

Председатель спросил Петухову:

– У нас деньги-то на счету есть?

– Малость остались, – ответила Елена Павловна и встала. – Я вмиг переведу, не такая уж и большая сумма – около восьми тысяч.

– Сделай, пожалуйста, а то мне завтра на совещание в область ехать. Сегодня как-нибудь обойдусь.

Бухгалтерша вышла, а Тоня плаксиво пожаловалась:

– Ну, вот, снова не успела убраться.

– Ничего, Тоня, вечером уберёшься. – Через паузу: – Да, плохо без фронтовиков-то. Праздник будет, а чествовать некого.

– Так, у нас много есть таких, кто воевал, – вставила Тоня. – Может, их?

Хеттэ нахмурился:

– Кого ты имеешь в виду?

– Ну, как же! Вот, дядя Толя Шамшин. Он тоже воевал, у него даже медаль какая-то есть.

– Тоже фронтовик?

– Нет-нет, он в другом месте воевал, в Чехословакии, кажется. Танкистом был. Он моему отцу такие страшные вещи рассказывал, ужас просто. По живым людям ездили, а потом из траков человеческие кости выковыривали.

– В Чехословакии, говоришь?

– Ага. А ещё у нас двое афганцев есть, у них тоже ордена и медали, трое или четверо в Чечне были.

– Ну, ладно, Тоня, ты иди.

Оставшись один, Виктор Герасимович долго раздумывал над словами секретарши: считать ли фронтовиками Анатолия Шамшина, афганцев, «чеченцев». Ведь он по возрасту тоже мог бы стать афганцем, гоняться за «духами», оборонять перевал Саланг или просто погибнуть в чужой стране, да бог миловал. Наверно, должно пройти время, чтобы и этих парней начали считать фронтовиками. Больно уж непопулярными были эти странные войны. А разве солдаты виноваты, что правители решают всё за них и гонят на бойню. Афганистан – какого чёрта искали там, непонятно. Территорию? Так, нам и своей девать некуда. Славы? А нашли бесславие – пришлось тикать оттуда. Или Чечня. Ведь это своя, российская территория, выходит, сами с собой воевали. Про Чехословакию и говорить нечего – чужая страна, чужой народ. Пусть бы сами разбирались со своими политиками.

2

Ефим Егорович Шереметьев, одинокий старик, доживающий свой век на лесном кордоне бывшего леспромхоза, который развалился лет пятнадцать назад, снялся со своего насеста (так он называл свою кровать), взял в руку клёновую палку, приспособленную вместо трости, и похромал в прихожую. Что-то бормоча под нос, нагнулся, снял с алюминиевой кастрюли, стоящей на полу, крышку, понюхал, пробормотал:

– Скисло всё-таки.

Поставил кастрюлю на стол, сел. Руками брал из неё куски мяса, обгладывал кости и снова отправлял их в кастрюльку. Вытер засалённой утиркой рот, прямо из носика чайника попил и сказал:

– Вот и гоже.

Посмотрел на настенные часы: десять семнадцать. Услышал с улицы визг.

– Ишь, тоже жрать хочет. Счас, счас.

Обулся в валенки, надел коричневую, защитного цвета, фуфайку, кожаную кепку, взял со стола кастрюлю и открыл дверь. Пахнуло холодом – сегодня впервые подморозило. Но лес, обступивший кордон, ещё не сдавался – зеленел, шелестя подмороженной листвой. Лишь подрост кое-где отцветал осенними красками, словно напоминая, что и его старшим товарищам скоро настанет пора цвести осенним разноцветьем и скидывать листву. Прошёл через сени, вышел на крыльцо. Навстречу старику бросился чёрный кобель, кинулся хозяину на грудь, норовя лизнуть в лицо.

– Ну-ну, с ног не сбей, бешеный! Что, соскучился, или жрать захотел? Чего больше-то? Да погоди ты, Жучок.

Ефим Егорович спустился с крыльца, вылил подкисший суп в большую миску. Жучок вылакал сначала жижу, облизнулся, а затем принялся за кости. Придерживая их лапами, он дробил их клыками и глотал.

Старик сидел на приступке, курил сигарету и смотрел на улочку из семи домов и двух давно опустевших бараков. Из двух труб столбами вился дым, улетая к верхушкам сосен, а затем переламывался лёгким ветерком и уносился на юг. Когда-то на кордоне было два цеха. В одном точили черенки для лопат, грабель, мётел, в другом делали сани, гнули дуги и заготавливали клёпки для бочек. В середине девяностых годов промысел порушился, леспромхоз развалился, работники, у которых были «запасные аэродромы» в других местах, уехали. Остались, как говорил Ефим, две с половиной семьи: супруги Игнашкины с двумя детьми, старый рамщик Геннадий Максимович Трухин со своей старухой да сам Ефим.

Покурив, он поднялся со ступени и пошёл в дом. Прежде чем зайти в избу, потрогал стоящее в сенях на подведернике ведро – воды нет. Потрогал фляги – тоже пустые. Что-то недовольно пробурчал под растёкшийся блином нос, вернулся. На жердине, у крыльца, на вершине которой торчал уже опустевший скворечник с прибитой берёзовой веткой, была намотана красная тряпка. Старик снял с неё две завязки, аккуратно положил в карман и развернул флаг, сделанный из старой наволочки, потянул верёвочку – и флаг полез к скворечнику, нехотя встрепенулся и затрепетал на ветру.

Ефим Егорович вернулся в сени, за чуланом набрал по счёту беремя поленьев – ровно пять, и пошёл в избу. Сбросил их на прибитый к полу жестяной половичок, придвинул к голландке коротконогую табуретку, сел, опираясь на палку. Придвинул мятое ведро, совком выгреб из подпечка золу с угольками и стал укладывать в хайло поленья: одно поперёк, остальные на него. Смял в комок старую газету, подсунул её под поленья и поджёг спичкой. Огонь нехотя облизал дерево и перекинулся на поленья, разгораясь всё жарче и жарче, и скоро костёр затрещал. Дым сначала полез в избу, потом свернулся сизым клубком и нехотя потянулся в ворон. Пламя загудело. Старик палкой стал потихоньку закрывать задвижку до тех пор, пока пламя не успокоилось, затем закрыл дверцу. Так-то оно лучше, теперь жар не вылетит в трубу вместе с дымом, а начнёт делать свою главную работу – калить кирпичи, которые и наполнят избу уютным теплом и смоляным духом.

Старик поднялся с хрустом в коленях, подошёл к отрывному численнику, над которым висел красочный портрет святого Серафима Саровского, вырезанный из какого-то журнала, оторвал от похудевшего календаря листок. Сегодня 29 октября. Число было обведено красным кружком от фломастера. Значит, сегодня праздник, его личный праздник. Даже не праздник, а второй день рождения, когда он в этот день сорок первого года вместе со своими фронтовыми товарищами чудом избежал плена и расстрела: и от фашистов, и от своих. А ведь потом были и третий, и четвёртый дни рождения.

Снаружи послышался звук мотора. Ага, подъехал его помощник, Игнашкин Слава. Золотой парень: работящий, приветливый и вежливый, мастеровитый. Если бы не он… Когда леспромхоз развалился, и все, кто жил на кордоне, стали отсюда «сваливать» в поисках лучшей доли, Вячеслав сказал родителям: «Нет, я не поеду, здесь останусь. Что я буду делать в городе – по квартирам скитаться? А тут я в своём доме». Мать с отцом долго уговаривали, обещая подыскать ему и его жене, Зое, хорошую работу, но Слава стоял насмерть, как сталинградец. Жена тоже по ночам начала подшёптывать: мол, давай уедем, на что муж ей ответил: «Останемся здесь. У нас двое короедов, воспитывай их, дом содержи, а моё дело деньги зарабатывать. Или я не мужик!» Так и остался на безымянном кордоне под номером три, служил сторожем за три тысячи рублей в месяц. Сначала Вячеслав хотел разводить кур, но потом, подумав, отступился от своей задумки. Куда девать кур и яйцо, если этими продуктами сейчас все магазины и рынки завалены. Построил две теплицы, отапливаемые печурками, стал выращивать на продажу зелёный лук, ранние огурцы и помидоры, которые на рынке нарасхват брали.

Нужна была техника. Слава пошарил по брошенным домам, по свалкам позади цехов и «сотворил» из металлолома громозека, как он назвал свою чудо-машину. Собран был этот громозек так: двигатель, шасси и коробка передач от мини-трактора, кузов от старого мотороллера «Муравья», кабина от «Москвича 402», колёса от заброшенных в соседнем колхозе сеялок. Без глушителя этот трактор трещал так, что закладывало уши. Наверно, потому и получил он прозвище громозека. А затем от полученных доходов купил Слава подержанную «семёрку» -пикап.

…Дверь отворилась, и в избу вошёл парень лет тридцати: в фуфайке, в кирзовых сапогах и треухе, уши которого были завязаны сзади.

– Здорово, дядя Ефим.

– Здравствуй, Слава. Проходи.

– Да некогда мне рассиживаться-то, дядя Ефим. Клиентура ждёт. Мне сегодня ещё две ходки надо сделать, – охотно делился Слава своими заботами. – Тут один куркуль из города заказал мне пять кубов дровишек для своей баньки. Да не каких-нибудь, а черёмуховых, ольховых, кленовых, чтоб для приятного духу, значит. Хорошие деньги обещал.

– И где же ты столько возьмёшь, лес-то рубить не жалко?

– Я ж не изверг, дядя Ефим. После прошлогоднего ледяного дождя в лесу столько дров наломало, что только не ленись – подбирай. Раньше хоть лесники были, санитарную рубку делали, а сейчас всё гниёт, преет, и никому до этого никакого дела нет. А я гляжу – ты свой флаг бедствия вывесил, – продолжал Слава. – Думаю, надо заехать, узнать. Ты, дядя Ефим, не стесняйся, говори, что надо.

– Да вот, вода у меня закончилась, сынок.

– Ну, это разве беда! – воскликнул Слава. – Сейчас же привезу – делов-то на плевок. Я на громезеке мигом домчу. Фляги-то хватит?

– Хватит, хватит. Куда мне её, не в бассейн же наливать: побриться, умыться, чайку вскипятить, супешку сварить.

– Хорошо, дядя Ефим.

Парень развернулся, чтобы уходить, а Ефим Егорович вслед крикнул:

– Да, Слава, вечером-то у тебя время будет?

– А что?

– Вечером зашёл бы, посидим, покалякаем.

– Ага, понятно, – улыбнулся Слава. – Опять у тебя день рождения, дядя Ефим?

– Опять, сынок.

– Сейчас прикину. – Слава несколько секунд молчал, затем заморгал глазами, словно силился чего-то вспомнить. Оживился. – Так, сегодня же пятница! Значит, так. Сегодня расклад такой будет: сначала баня – Зоя к вечеру истопит, а потом уж и день рождения твой справим.

Слава вышел, загремел флягой, протопал по гибким сенным половицам, уехал. Золотой парень Слава! Всё-то у него легко, как бы шутя, вроде бы и не устаёт никогда. Вот, с водой, например. Раньше была водокачка, небольшая, но на посёлок хватало, а после она пришла в негодность, какие-то ухари за ночь разобрали её на металлолом и увезли. Слава горевал недолго: куда-то съездил, привёз трубу с фильтрами, пробурил на своём огороде скважину, поставил электронасос – и вот она, водичка. Слава с усмешкой пояснял:

– А кого сейчас дожидаться: власти нет, чужой дядя к тебе не придёт. А руки-то, вот они, всегда со мной. – И показывал свои мозолистые руки.

* * *

Сам Ефим был не местный, – судьба сюда закинула. И где он только не перебывал! Эх, судьба-судьбинушка, отчего же ты одних жалеешь, за плечики водишь, целуешь, ласкаешь, а других норовишь всё пинком под зад. Ефим, вспомнив шестидесятые годы, тяжело вздохнул. Тогда он со своей женой, Галиной, жил на южном Урале, шоферил в совхозе, растил троих детей и не подозревал, что совсем рядом бродит его беда.

Как-то раз во время уборочной страды бригадир попросил отвезти полторы тонны зерновых отходов своему родственнику в соседнюю деревню. Дело было уже к вечеру, Ефим устал и сначала отказал своему начальнику, ссылаясь на позднее время, на усталость и на то, что завтра снова рано вставать – страда ведь. А нужно было эти отходы ещё погрузить, отвезти, приехать назад, поставить грузовик в гараж. В общем, Ефим отнекивался, как только мог. Но бригадир так улещивал шофёра, – обещался заплатить за рейс по полному двойному тарифу, да, мол, ещё и родственники не поскупятся, – что Ефим не устоял. Правда, из осторожности попросил выписать путёвку и накладную на груз, чтобы всё по закону было. В те годы законы были строгие: за расхищение социалистической собственности давали такие срока, словно за убийство.

Бригадир выписал и путёвку и накладную на груз – всё честь по чести. Никакого подвоха Ефим не почуял. Ну, отвёз, одним словом. Родственники бригадира ему даже зелёненькую, трояк, сунули, вяленого пудового сома в мешковину завернули – в благодарность. Эх, знал бы Ефим, каким боком ему выйдет эта благодарность! А этого сома он всю жизнь потом помнил. Да он бы тогда же свернул бы шею этому бригадиру, прямо на том месте, где тот его уговаривал пойти в этот треклятый рейс.

Прошла неделя. И вдруг заявляются к нему в дом милиционеры из района – двое. Оба при наганах. Один сержант милиции, а второй старший лейтенант. Вошли в избу, вежливо поздоровались:

– Здравствуйте.

В этот момент Ефим сидел как раз за столом – лапшу трескал. Перед этим рюмашку, как и положено после тяжёлого трудового дня, опрокинул. Буркнул в ответ, недовольный, что его отрывают от еды:

– Здравствуйте. А вы не заблудились?

– Да нет, Ефим Егорович, вряд ли. Ведь это вы Шереметьев?

– Ну, я. А в чём дело, товарищ старший лейтенант?

В этот момент со двора Галина вернулась, встревожилась:

– А что здесь происходит? – Не получив ответа от непрошенных гостей, повернула голову к мужу. – Ефим, может, ты скажешь.

– Да я и сам ничего не понимаю. Ты иди с ребятишками в светличку, мы тут сами разберёмся. Не волнуйся, Галя. Товарищи, видать, дверью ошиблись.

Когда ребятишки с женой затворились в соседней комнате, старлей сел без разрешения на стул, забросил ногу на ногу, обтянутые в синие галифе и сварливо ответил:

– Нет, Ефим Егорович, мы не ошиблись, органы просто так не приходят.

– Разобраться бы надо.

– Правильно, вот и давайте разберёмся. Скажите, ТВ 07 29, это номер вашей машины?

– Так точно, моей.

– А вы отвозили груз неделю назад в соседнюю деревню?

– Было такое, отвозил отходы.

– Отходы, говоришь.

– Да, отходы. Да вы можете по накладной проверить. В ней всё написано: груз, вес, подпись бригадира.

– Нет никакой накладной, проверили уже.

– Как, нет!

– А так, и нет.

– А вы бригадира спросите, он скажет.

– Спрашивали уже. Он утверждает, что никуда вас не посылал, никакую накладную не выписывал и путёвку на рейс не давал.

– Да как же так! Ведь врёт он, врёт самым наглым образом! – закричал в отчаянии Ефим. – Вы в бухгалтерии поищите, там они, бумажки-то, должны быть. Туда я их сдавал.

– И в бухгалтерии были, нет их там.

Ефим вспомнил: главным бухгалтером совхоза была жена бригадира, а учётчицей его племянница. Ефим охнул внутренним голосом, завопил. Только сейчас он всем нутром своим почуял, что дело принимает серьёзный оборот. Сердце захолонуло, по телу пробежала дрожь. Мысли скакали блохами. Ненужные какие-то, посторонние: сена так и не накосил, изгородь падает, баню не доделал, дров не привёз – всё некогда. Сейчас он старался припомнить, чем насолил бригадиру – ничем будто. За что же он так его подставил?

А старлей, пристально наблюдая за изменениями на лице Ефима, продолжал:

– За хищение государственной собственности в особо крупном размере, Ефим Егорович, знаете, что полагается? Зерна в государстве и так не хватает, а тут таким хищническим способом. Если каждый даже по горсти сворует, и то… А тут целый грузовик. Это надо же до такого додуматься: за трёшку да за сома.

– Подождите, подождите, какое зерно. Я же отходы отвозил!

– Да не отходы, а самое настоящее зерно.

– Вы хозяев спросите, они подтвердят! – цеплялся за последнюю щепочку Ефим. – Они-то не соврут.

– Конечно, не соврут, они уже всё рассказали. Зерно, пшеничку им привезли. Они своё тоже получат – не сомневайтесь. Так что, гражданин Шереметьев, собирайтесь, поедете с нами. Граф, понимаешь! – усмехнулся следователь.

Деревенская кличка «граф» к Ефиму прилепилась с тех пор, когда в их село как-то приезжал лектор из общества «Знание», который читал лекцию про старый режим. В ней-то он и упомянул среди прочих и имя графа Шереметева, а кто-то из зала выкрикнул: «А у нас и свой граф есть, Ефимка Шереметьев». Народ посмеялся просто, а кличка так и прилипла.

Осудили Ефима на шесть лет, как говорится, на полную катушку. Дали бы, наверно, меньше, если бы судили в районном суде. Но суд сделали выездным, показательным, в его родном селе. Заседание проходило в клубе, прямо на сцене, где стоял длинный стол с накинутой на него красной скатертью. За ним восседал судья, женщина лет сорока с сурово поджатыми губами и в траурном костюме, двое народных заседателей, слева от них за столиком устроилась секретарь судья, миловидная девушка со светлыми кудрями, а справа, на скамейке, сам Ефим, которого караулил милиционер. Всё честь по чести – как заядлого преступника.