Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения

Получается, что исторически «Манифест Коммунистической партии» был (а все явления, события следует ставить в их исторический контекст, в conjuncture; события – это пыль) реакцией на ситуацию в английском обществе, созданную Спинхемлендом, т. е. на генезис промышленного капитализма, а не на него как на систему; кризис генетической фазы системы Маркс отождествил с кризисом системы; агентов генезиса принял за агентов уже оформившейся системы, отсюда – «Манифест». Таким образом, «Манифест» возник как перенесение на систему и логику её развития ситуации и логики генезиса этой системы; это совершенно разные, порой даже разноплоскостные процессы: ни одна система не возникает в соответствии с её собственными законами развития – «когда вещь начинается, её ещё нет» (Гегель). Маркс и Энгельс попали, с одной стороны, в (методо)логическую ловушку, с другой – в ловушку, которую подстроила современникам и исследователям социальная история Англии первой трети XIX в.

Однако не только Маркс и Энгельс с их «Манифестом» попались в эту вторую ловушку, но и, как справедливо пишет К. Поланьи, классическая политэкономия в целом (например, Смит, Рикардо) и, конечно же, Мальтус – все они в рамках одной (unitary) теории объясняли некие процессы как капиталистические; на самом деле реальность середины 1790-х – середины 1830-х годов невозможно объяснить ни как капиталистическую, ни в рамках одной-единственной (unitary) теоретической схемы, поскольку эта реальность «была результатом одновременного воздействия на общество двух взаимоисключающих систем, а именно, рождающейся рыночной экономики и патерналистского регулирования в сфере наиболее важного фактора производства – рабочей силы»^[124]. Иными словами, английская реальность первой трети XIX в. была сложным результатом взаимодействия капиталистических и антикапиталистических процессов. Таким образом, «Манифест», как, например, и закон Мальтуса, явился обобщением развития эпохи, которая уходила и не имела будущего; пролог перепутали с первой главой. Но одно дело литература, где Диккенс вполне мог перенести изображение своего детства 1820-х годов на 1840-е, и совсем другое – наука об обществе.

Маркс и Энгельс в «Манифесте» на самом деле были «выразителями интересов» работников не капиталистического и индустриального найма, а найма, во-первых, доиндустриального, во-вторых, патерналистско-некапиталистического, а по направленности – так просто антикапиталистического. И не потому ли марксизм как идеология сопротивления трудящихся распространялся впоследствии с успехом не в ядре капиталистической системы, а на полупериферии и периферии, где его реципиентами в равной степени стали наёмные работники доиндустриального труда и послереволюционные антикапиталистические патерналистские «государства»? «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся».

Но едва ли стоит чрезмерно критиковать Маркса и Энгельса за ложный «identity case», за их ошибку в идентификации, в определении сути рождения промышленного капитализма и Современности, повлекшей и ошибки в определении и прогнозировании многих современных (Modern) процессов, в анализе их исключительно сквозь призму капитала. Ведь не только основоположники марксизма, но и либералы и даже некоторые консерваторы именно под таким углом смотрели на XIX–XX вв. и писали их социальную историю: трудно понять время, когда ты внутри него, заметил Ю. Трифонов. Теперь, когда Современность окончилась и на неё можно взглянуть не только изнутри (потому что большая часть жизни ныне пишущих о ней прошла в её время), но и извне, многое видится по-другому. Хотя, справедливости ради, надо заметить, что «были люди в наше время», люди, которые преодолевали «правило Трифонова» и, подобно пробившему головой небесный свод монаху со средневековой миниатюры, оказывались способны увидеть то, чего не видели другие. Это тот же К. Поланьи, это Б. Мур и Р. Бреннер, усмотревший решающую роль схваток помещиков и крестьян XVI–XVII вв. в создании современного мира; это Р. Паркин и X. Зедльмайр, А. Макфарлейн и Ф. Бродель, В. Крылов и А. Зиновьев и целый ряд других. Всё это очень разные учёные и разные люди. Но их объединяет одно: в истории последних четырёх веков и особенно Современности они увидели не только и не просто капитализм, а «единство и борьбу противоположностей» капитализма и антикапитализма, кульминировавшую в XX в. единством и противостоянием капитализма и коммунизма. Кончился коммунизм – кончилась Современность. Если система капиталистической собственности много шире капитала как собственности, то капиталистическая эпоха много шире капитала и не сводился к нему, равно как и Современность не сводится к капитализму, по крайней мере, положительно.

Некапиталистическое, точнее некапиталистическое/ антикапиталистическое прочтение истории последних веков, бесспорно, стоит на повестке дня. Слишком сильно? Но как говорил Альтюссер, чтобы по-настоящему распрямить согнутый прут, следует перегнуть его в противоположном направлении.

Что касается истории России, россиеведения, то мы в таком прочтении очень заинтересованы потому, что миф о России, выработанный русской мыслью XIX в. и принявший социально-научную форму в XX в., существует не сам по себе, а как элемент единой бинарной мифологической конструкции «Россия – «Запад». Демифологизация русской истории невозможна без демифологизации истории Запада, истории капитализма. Они суть элементы одного процесса, две стороны одной медали. Новое, более сложное и многоцветное прочтение истории Современности позволит, помимо прочего, лучше и глубже понять содержание и специфику русской истории XX в., места коммунизма – мирового антикапитализма в капиталистической системе. А может, сквозь русско-коммунистическую призму кое-что прояснится в капитализме – и наоборот?

V

«Манифест Коммунистической партии» был написан на входе в эпоху. Он рассматривался авторами как интеллектуально-политическая программа борьбы с господами и хозяевами возникающей, а отчасти уже возникшей системы. «Манифест» призван был стать для определённых слоёв руководством к действию в борьбе классов и групп – в социальной борьбе. Вся эпоха Современности прошла под знаком этой борьбы.

Сегодня мы находимся на выходе из этой эпохи; дверца, выпустившая нас, закрывается за нашей спиной и через поколение-два, по мере естественного ухода «современников», станет действительно потайной для познания. Как ныне потайными – к ним уже надо подбирать ключи – являются для нас дверцы с надписями: «Великая Французская революция», «Первая мировая война», «Октябрьский переворот» и многие другие.

И вот на выходе из эпохи, вместе со скрипом закрывающейся двери, всё шире и шире распространяется мнение о том, что мир, особенно после падения коммунизма, вступает или уже уступил в эпоху демократии и стабильности, социального замирения и партнёрства и т. д., и т. п. На самом деле это не так. Мир вступил в эпоху нового Передела (типа 1756–1815 и 1871–1945 гг.), но на принципиально новой производственной и исторической основе. Причём передел этот развернулся и идёт на всех уровнях: внутри отдельных стран (между группами, корпорациями, «ведомствами» и областями), на межгосударственном, макрорегиональном и мировом («зональном») уровнях. Уровни постоянно смешиваются, хаотизируя реальность, а нам говорят: «Се – порядок, новый стабильный демократический капиталистический порядок», «новая эпоха процветания и сотрудничества». В реальности же новый передел повлечёт за собой (уже влечёт) резкое усиление экономической и социальной поляризации, разрыва между богатыми и бедными, рост безработицы, «зоны неправа» (Э. Валадюр), иллегализации форм эксплуатации и угнетения и т. д., и т. п. Кто не слеп, тот видит.

Крушение коммунизма и распад СССР – элемент и одновременно один из источников этого передела, ещё более ускорили его, расширили поле деятельности, увеличили число «призов» и, естественно, ожесточили борьбу за них, обеспечив «внелегальное» поле для накопления «легальных капиталов». А следовательно, усилили и ужесточили мировую (на всех уровнях) конкуренцию. Конечно, хорошо, что широкомасштабных массовых войн, похоже, больше не будет, только локальные и региональные конфликты. Однако нужно помнить, что первая по сути мировая воина, с которой и родился капитализм, – Тридцатилетняя (1618–1648) представляла собой серию, череду нескольких региональных и локальных войн.

Это не говоря о том, что помимо войн социальная конкуренция в обществе и между различными (со)обществами может приобрести исключительно жестокий характер. Особенно в условиях социальной и экономической поляризации, борьбы за ресурсы и, как знать, за возможность превращения в иной биологический вид или, скажем скромнее, в иную «физико-морфологическую форму». Homo – с иными качеством здоровья, продолжительностью жизни, средой обитания и качеством последней^[125]. «Биологическое» измерение социальных конфликтов способно придать им столь ожесточённый характер, что он затмит ужасы повседневности войн XX в., и единственным его аналогом может оказаться биосоциальный «отбор» на заре человеческой истории. По крайней мере, в этом нет ничего невозможного. Впрочем, и чисто социальных, знакомых нам «конвенциональных» конфликтов, помноженных на упадок государства и универсалистских идеологий, хватит «с головой».

Поэтому на нынешнее пропагандистское «всё бы хорошо» («небо ясное, ветер тёплый, солнце к ночи за Чёрные горы садится») хочется ответить по старогайдаровски: «Да что-то нехорошо… будто то ли что-то гремит, то ли что-то стучит… Будто пахнет ветер не цветами с садов, не мёдом с лугов, а пахнет то ли дымом с пожаров, то ли порохом с разрывов».

Не надо впадать в панику, но не стоит также расслабляться и поддаваться «синдрому Сидония Аполлинария»; много лучше правило: «Не who is alarmed is armed» («Кто предупреждён, тот вооружён»).

И с этой точки зрения очень полезно вспомнить «Манифест Коммунистической партии». Вольно, зная исторический результат и будучи крепкими задним умом, иронизировать над «Манифестом». Однако если отвлечься от частного и конкретноисторического, обусловленного периодом середины XIX в. (плюс-минус двадцать пять лет), то эта работа фиксирует очень простую, важную и правильную мысль: общественная жизнь, история – это борьба. Не обязательно классов, как подчёркивали Маркс и Энгельс, но и классов тоже. Не обязательно непосредственная и явная, но – борьба.

Марксоэнгельсовский тезис о борьбе обусловлен всей логикой и динамикой европейского развития, начиная с античности. «Борьба – отец всего», – эту формулу Гераклит вывел задолго до основоположников марксизма-ленинизма. Это не значит, что вне Европы не было борьбы, отнюдь нет. Речь о другом – о том, что в европейском потоке развития борьба носила субъектный характер, боролись не столько элементы системы, сколько различные субъекты. А потому борьба здесь фиксировалась именно как столкновение субъектов и сама в качестве процесса воспринималась как субъект и была таковым. Революция есть имманентная форма развития европейского исторического субъекта^[126], на великие социальные революции приходится 20–25 % длительности европейской истории. И в этом смысле Маркс и Энгельс были правы в общей констатации для прошлого, настоящего и обозримого будущего: социальная жизнь, история – это по преимуществу борьба как в узком, так и в широком смысле слова. Так было и так будет. Иного – не дано. Точнее, иное – это для тех, кто готов обманываться, кто боится взглянуть в глаза истине, у которой болезнетворен не только дух, но часто и внешний вид. «Манифесту» нельзя отказать в смелости, в радикализме, т. е. стремлении в познании идти до конца, до сути вещей. Без этих качеств, помимо прочего, и реализация одиннадцатого тезиса Маркса невозможна.

Следовательно, в том, о чём писали Маркс и Энгельс в «Манифесте», можно выделить две стороны. Одна – это борьба классов, пролетариат как подлинно революционный класс, как могильщик буржуазии, как такой социальный агент, который носит подлинно мировой, интернациональный характер. О том, как эти оценки и основанный на них прогнозы соотнеслись с исторической реальностью, мы уже говорили. Ответы Маркса и Энгельса на поставленные вопросы оказались в целом неточными.

Другая сторона «Манифеста» – это не столько ответы, сколько сами вопросы, их постановка в самом общем, абстрактном виде. Это вопросы о принципиальной возможности наёмных работников освободиться от хватки Капитала и Государства, вырваться из-под «железной пяты» Социальных Хозяев; о позиции интеллектуалов в борьбе эксплуатируемых и эксплуататоров и – шире – в социальных конфликтах эпохи, которые не сводятся лишь к борьбе по линиям эксплуатации и классовости. Ведь своим «Манифестом», помимо многого другого, Маркс и Энгельс по сути заявили (и на это почему-то не обращают внимания) проблему отношений в треугольнике «эксплуататоры – эксплуатируемые – интеллектуалы». И хотя для Маркса и Энгельса главными были два первые «угла» и проблема отношений между ними, самим актом написания «Манифеста Коммунистической партии» эти два человека – интеллектуал-фабрикант и просто интеллектуал – практически поставили проблему роли и места в социальной борьбе интеллектуалов, независимо от их конкретного выбора – решивших, как сами Маркс и Энгельс, связать свою судьбу с «революционным классом», за которым будущее, или, напротив, решивших этого не делать, а либо пошедших на службу к господствующим классам, либо вообще вышедших из социальной игры (в частную жизнь, в «социальный аутизм» и т. д.), либо выбравших какой-то другой путь.

Исчезли ли ныне все эти вопросы, о которых прямо или косвенно размышляли Маркс и Энгельс? Ушли ли в прошлое проблемы отношений эксплуатируемых и эксплуататоров, интеллектуалов и тех, у кого власть? Или, может, устарел вопрос об освобождении наёмного работника как социального типа? Возможен ли в принципе такой работник, социальные условия и практика которого будут объективно носить мировой, интернациональный характер? Возможен ли, есть ли такой социальный агент, которого Маркс и Энгельс увидели в пролетарии? На мой взгляд, эти вопросы заслуживают внимания. Они, коренясь в «Манифесте», носят далеко не манифестарный и не буржуазно-ограниченный характер. Труд и свобода – что может быть важнее этих слагаемых жизни? По сути это экзистенциальные вопросы. Вот и поразмышляем над ними применительно к нашей уже, а не к Марксовой эпохе.

В индустриальную эпоху мировой характер капитализма реализовался по линии производственных отношений, обмена (рабочей силы на овеществлённый труд), которые охватили весь мир. Что же касается самого производства, то оно сохраняло региональный, национальный характер: индустриальная система производительных сил возникла и долгое время концентрировалась в североатлантической зоне плюс (с конца XIX в.) ещё несколько очагов – но именно очагов. Это одно из главных противоречий капитализма: между мировым характером производственных отношений, с одной стороны, и национальным – организации производительных сил и государственно-политической структуры – с другой. Именно оно не позволило пролетарию, наёмному работнику индустриального, овеществлённого труда «приобрести весь мир», соединиться с пролетариями всех других стран и вымести капитал с земного шара, как это изображали у нас в политкарикату-рах в 1920-е годы. Кстати, и буржуазия в интернационализации тоже не очень преуспела. Шла борьба одних государственно-организованных социальных групп, прежде всего, буржуазий и пролетариатов, с другими. Борьба развивалась и по другим линиям, но эта – межгосударственная – оказалась главной, приглушив, оттеснив буржуазно-пролетарский антагонизм и не позволив пролетариям интернационализироваться, окрасив их цепи в национальные цвета, а в некоторых странах посеребрив цепи и сделав их просто более лёгкими. Поэтому все три Интернационала провалились, а роспуск Сталиным III Интернационала – Коминтерна – в 1943 г. зафиксировал ещё и то, что даже коммунистический порядок, включённый в межгосударственную систему капитализма, вынужден подчиняться её логике, действовать в соответствии с ней.

До тех пор, пока существовала региональноограниченная индустриальная система производства, пока реальным интегратором местных и региональных групп в мировые процессы оставалось государство (оно же – защитник этих групп на уровне мировой экономики), ни о какой денационализации-интернационализации наёмного работника, а следовательно, и его полной, в соответствии с логикой Маркса и Энгельса, революционизации речи быть не могло. Повторю: за революционных пролетариев Маркс принял как раз те группы, которые, как показал Б. Мур, пролетариями не были и именно поэтому яростно демонстрировали революционные качества. По мере пролетаризации, т. е. интеграции в капитализм, революционная ярость утихала.

Теперь, 150 лет спустя, когда многие социальные результаты НТР уже налицо, можно сказать: Маркс увидел интернационализированного и «самого революционного» наёмного работника там, где его быть не могло, – в сфере материального, вещественного (индустриального) производства. Любая система, любая организация такого производства по определению будет носить ограниченный, но ни в коем случае не интернациональный и не мировой характер.

НТР и адекватная ей организация производства, основанная на примате информационноэнергетических факторов по отношению к вещественным, возникновение глобальной сети коммуникаций (включая Интернет) как основы производственных и финансовых процессов – вот что впервые в истории создало базу для реальной интернационализации наёмного труда, наёмных работников, но не вообще, а прежде всего в сфере умственного труда. Это – одна сторона дела. Есть и другая. Все названные выше факторы суть социопроизводствен-ная основа для освобождения интеллектуалов как персонификаторов умственного труда от тех, в чьих руках власть и собственность («эксплуататоров»), поскольку компьютеризация, интеллектуализация производства меняют не только отношения власти и собственности, но и их содержание^[127].

Более того, сама социальная грань меду властью и собственностью и, естественно, их персонификаторами во многом стирается. НТР на производственной основе создаёт ситуацию, которая, например, в советском обществе, в коммунистическом порядке существовала на основе непроизводственной и была следствием большевистской властнотехнической революции, ВТР. Поразительным образом результаты развития позднего, энтээровского капитализма (с их размагничивающим влиянием на собственность, во многом превращающим её в квазисобственность) и результаты разложения коммунизма (с появлением в посткоммунистической системе привластных квазисобственников) оказываются внешне сходными (сбылась мечта о конвергенции?). Если вспомнить ещё и о росте значения интеллектуальной собственности, то получается, что власть, собственность и знание становятся элементами какой-то новой субстанции, трудноуловимой на языке политэкономии и чем-то похожей на злого духа из «Шах-Намэ» с его «я здесь и не здесь». Это уже не просто перемещение индивидуальных банкиров в кресла чиновников президентской администрации и наоборот. Это формирование полифунк-ционального корпоративно-коллективного Единого Социального Хозяина, выступающего одновременно в нескольких социальных ролях и реализующего себя по-разному в разных пространственных зонах в зависимости от объекта присвоения, эксплуатации и депривации.

Итак, социальные последствия НТР, производственно-экономическая ситуация «информационного общества» в значительной степени устраняют треугольник «эксплуататоры – эксплуатируемые – интеллектуалы», «растаскивая» третий элемент, угол по двум другим, превращая треугольник в отрезок с двумя краями.

Иными словами, линии «господствующие группы – интеллектуалы», «эксплуататоры – эксплуатируемые» сходятся в одной точке, в интеллектуальном труде как системообразующем виде найма. Опроизводствление интеллекта и интеллектуализация материального производства, появление социального агента, совмещающего в себе функции интеллектуала и наёмного работника материального производства, принципиально меняют ситуацию.

С превращением информации в решающий фактор материального производства производственное пространство стало по-настоящему, т. е. на уровне не только производственных отношений, но и производительных сил, мировым, и впервые в истории наёмный работник обретает мир в целом как поле своей деятельности. Только у наёмного работника умственного труда locus standi и field of employment носят по-настоящему мировой, наднациональный характер. Только интеллектуальный труд теоретически предполагает мир в целом как свои орудие и предмет. И только в постиндустриальном, информационном обществе обеспечивается соответствие на материально-производственном уровне между всеобщим, универсальным трудом интеллектуала и универсальностью его предмета и поля деятельности. Только в интеллектуальной форме труд обретает всеобщность, и только в ситуации господства информационных факторов производства снимаются все локальные и региональные ограничения на пути этой всеобщности, а весь мир сжимается в точку – ту, в которой находится компьютер. Мир-коммуникация и есть одновременно мир и точка.

Как заметил А.С. Донде, компьютеризация лишает социальность территориальности, пространства. Единственным реальным пространством в такой ситуации остаётся время, как об этом мечтал Маркс; в виде компьютера накопленное время (накопление труда и есть накопление времени), наконец, если не уничтожает, то подчиняет, всасывает в себя пространство, становясь «воронкой» в иную социальную Вселенную. Field of employment наёмного работника умственного труда сжимается до точки, до локуса; противоречие «глобальный – локальный» снято, о чём, помимо прочего, свидетельствует появление термина «глокальный». Это пашню далеко не везде можно разбить и далеко не везде можно построить завод (проблема инфраструктуры). А вот человека с компьютером, тем более lap-top, можно разместить где угодно: в небоскрёбе, в палатке кочевника, в пустыне, на льдине, в посёлке, в джунглях – «в сердце тьмы». Причём к реальному уровню развития производства «окружающей социальной среды» этот локус может не иметь никакого отношения: его производственная сфера и база – мировые потоки информации, мировая паутина коммуникации, глокальный мир.

VI

Теперь о линии отношений «господствующие группы – интеллектуалы». У отношений персонификаторов интеллектуального труда, с одной стороны, и верхов (власть-собственность, власть и собственность) – с другой, длительная история. Жрец, мудрец, книжник, философ, схоласт, учёный – вот этапы и формы развития носителей интеллектуального труда. Институционально персонификатор интеллектуального труда обособил себя от других форм труда (и знания) в Западной Европе XVI–XVII вв. в ходе и посредством научной революции, которая была составной частью Великой капиталистической революции 1517–1648 гг.

Однако в XVII–XX вв. интеллектуальный труд в его научной форме не имел собственной, адекватной ему базы, развивался по логике индустриального производства, производства вещей, был его функциональной частью со всеми вытекающими последствиями социального и культурного характера. Интеллектуальный труд был отделён от материального производства, не был его внутренним фактором, тем более системообразующим, хотя его роль в общественном производстве в целом повышалась. Тем не менее интеллектуальный труд как всеобщий в индустриальную эпоху («промышленный капитализм») оказывался в зависимости от различных частных форм труда. Отсюда – отношения между интеллектуалами вообще (и интеллектуалами в области социальной мысли особенно) и Системой (Капитал + Государство). Неудивительно, что наиболее оригинальные и утончённые теории социального развития в XIX–XX вв. были почти полной монополией критиков Системы – левых интеллектуалов (социалистов, марксистов). Занятие произвольной позиции по отношению к господствующим группам, являющееся необходимым условием критического социально-исторического анализа и реального теоретизирования, по определению становилось политическим актом; его основной базой была политика, а не само производство, не «зона» овеществлённого труда, т. е. капитала.

Правда, и в капиталистическом обществе интеллектуал выступа как собственник своего труда. Более того, в тенденции, по логике этот труд в качестве исключительного, штучного становился источником своеобразного вознаграждения – гонорара. Своеобразного, поскольку в нём зарплата совпадает с рентой или, точнее, специфическая рента реализуется в виде зарплаты. Всё это было обусловлено законами и структурой политического производства.

«Только в действительном процессе труда, в этой главной фазе совокупного процесса производства, – писал В.В. Крылов, – капиталу принадлежат непосредственно все прочие факторы труда, а не только труд овеществлённый, стоимость. Когда капитал функционирует в виде производительного капитала, он уже приобрёл все прочие, недостающие ему для осуществления труда факторы. Здесь и природные факторы труда, и условия общесоциальной его организации, и труд – рабочая сила, и духовные элементы производительных сил – всё принадлежит уже капиталу и есть не более чем различные предметно-вещественные формы производительного капитала. Но как только кончается процесс труда, то вне активно осуществляющегося процесса производства капитал уже не покрывает собою все элементы и факторы процесса производства. Ему прямо и непосредственно принадлежит лишь накопленный овеществлённый труд, стоимость. Природные факторы труда прямо ему не принадлежат и являются предметом непосредственной собственности землевладельцев (частой или государственной), рабочая сила – предметом собственности рабочего класса, духовные элементы производительных сил – учёных, научных сотрудников и т. п., социальные производительные силы – тех, кто участвует в организации разделения и комбинирования труда, т. е. ещё и государству.

Прямо все эти особые факторы труда капиталу не принадлежат и приобретаются им косвенно – посредством выплаты ренты, заработной платы, налога, гонорара и т. п. Вне действительного процесса труда система отношений капиталистической собственности оказывается шире, нежели только капитал сам по себе, хотя капитал в собственном смысле этого термина и есть конституирующий всю эту разнородную систему элементов её момент. Наряду с собственно капиталом, представляющим собою собственность капиталистов, здесь противостоят ему (а не являются его составными частями, как в процессе труда) и рабочая сила, принадлежащая иному собственнику – рабочему классу, и природные факторы труда, персонифицированные частной или государственной земельной собственностью (национализация земли как адекватный режим капиталистического производства), и государственная собственность, корпоративная собственность производителей духовных потенций труда (университеты, институты и т. п.)»^[128].

Иными словами, даже при классическом капитализме, когда конституирующую роль играли овеществлённый труд и собственность на него, в системе отношений капиталистической собственности интеллектуалы выступали как собственники интеллектуальных факторов производства, что оставляло им определённую свободу социального манёвра и делало их, наряду с крестьянством, неудобным «классом», неполностью вписанным, интегрированным в любую социальную систему.

Тем не менее, поскольку решающие факторы труда, системообразующие элементы производства носят вещественный характер, то именно их собственники в конечном счёте будут так или иначе контролировать всех остальных социальных агентов – рабочих, землевладельцев, интеллектуалов («профессоров»), ограничивая социальное пространство каждой из этих категорий определённой зоной внутри политического национально-государственного организма, относясь к ним как субстанция – к функции (хотя отношение это в XX в. подверглось многим испытаниям на прочность и модифицировалось). Интеллектуал впервые получает такую материально-производственную базу, которая, во-первых, адекватна содержанию и характеристикам его труда; во-вторых, делает контроль над ним и его формами деятельности затруднительным; в-третьих, создает условия для реального производственного, а не трудо-бытового обособления интеллектуалов от других групп и, следовательно, выработки не «деепричастного», а «глагольно-существительного» самосознания и теоретической авторефлексии, которая невозможна без и вне теории.

Выход на первый план в самом вещественном, материальном производстве «невещественных» форм труда и производства, нематериальных факторов труда принципиально меняет ситуацию интеллектуала, его отношения с Капиталом и Государством. НТР не просто превратила интеллектуала как агента духовного производства в наёмного работника умственного труда; он оказывается ещё собственником главного для нашей эпохи фактора материального производства – интеллектуально-производственного, понятийно-образного. Специфика этого фактора производства такова, что работник здесь физически сращён со своим основным (и системообразующим для общества) средством производства, причём сращён даже не так, как в «докапиталистических» земледельческих обществах, где «сращённость» реализовывалась в отношении внешнего объекта (земли), а так, как в «доземледельческих» обществах охотников и собирателей, где главной производительной силой была телесная организация индивида плюс комплекс навыков. В известном смысле информационное общество типологически повторяет «присваивающие общества», похоже на них.

Интеллектуальные навыки и накопленную информацию невозможно отнять, присвоить так, как отнимают и присваивают станок, инструмент, землю или даже тело человека. Рукопись можно купить или отнять, вдохновение – нет. Совпадение труда и собственности в одном нематериальном процессе – интеллектуальном – и превращение этого процесса в производственно-системообразующий в мировом масштабе, в условиях снятия противоречия между глобальным и локальным (с подключением к Интернету участие в мировых производственно-коммуникационных процессах возможно в любой точке) позволяет носителю этой трудособственности занять произвольную позицию по отношению к Капиталу и Государству, максимально независимую от каких-либо структур власти, – catch me if you can. He об этом ли мечтал К. Мангейм с его идеей «свободного парения интеллигенции»? Только ныне речь идёт не об интеллигенции – vixerunt, а о наёмном работнике интеллектуального труда, «магнитной подушкой» деятельности и свободы которого являются мировые информационные потоки, в том числе потоки информации как товара, оперируя которыми, он к тому же оказывается и менеджером социальной информации.