Kitabı oxu: «Мы живем на Сатурне. Как помочь человеку с пограничным расстройством личности», səhifə 3

Безусловное принятие. Духовный опыт, секты и психоактивные вещества

Американский психолог, создатель диалектической поведенческой терапии Марша Линехан отмечает¹⁷, что пациенты с ПРЛ «восприимчивы к духовному опыту». Когда это процитировали в одной из групп поддержки людей с пограничным расстройством личности, в комментариях иронично заметили: «Конечно, восприимчивы – иначе крыша может вообще отлететь».

От этого замечания я немного загрустила. Конечно, если это действительно кому-то помогает – здорово. Но на мне это не сработало.

Знаете, как высокий человек неосознанно сутулится, если вокруг него только люди низкого роста? Я вела себя примерно так же. Даже если я чувствовала, что преобладающая точка зрения слишком узка для меня, я все равно подчинялась ей, надеясь войти в состояние потока. Мне было жизненно необходимо встроиться в какое-то общество с правилами и рамками.

ПРЛ временно позволяло мне это, а потом дергало поводок: пойдем, мы здесь уже все знаем и во всем разочаровались – поищем что-то посущественнее. В итоге мое расстройство пережевало и выплюнуло любой духовный опыт, который только может предложить этот мир: от религии и идеологии до психоактивных веществ и алкоголя.

Верую, ибо абсурдно

Мир «мистического и непознанного», увы, похож на интернет: что бы вы там ни искали, обязательно найдете. При этом чаще всего рационального зерна там не будет, конечно, но даже временная поддержка может оказаться критично важной.

Я попыталась примерить на себя с десяток религиозных систем, при этом не отказываясь полностью от научного подхода. Он всегда был для меня самым верным и безопасным, но до конца все-таки не удовлетворял – и вот почему.

Религия дает крайне простые ответы на самые критичные для пациента с ПРЛ вопросы: «Кто я?», «Что я должен чувствовать?», «Как мне реагировать?». Вне религии, например в науке, приходится кропотливо разбираться в сложных вещах, и оказывается, что все твои эмоции, реакции, проблемы и отношения – не божественный замысел, а результат химических процессов. Иногда этот процесс можно (хотя и с трудом) контролировать, иногда – нельзя.

Это шокирует и вызывает протест.

Примерно по тем же причинам, то есть из-за простых ответов на сложные вопросы, религия остается популярной даже среди тех, кто не болен ПРЛ. Просто беспокойства «обычных» людей выкручены у нас до максимума; в остальном их природа ничем не отличается. И здоровому, и пограничному мозгу нравятся простые ответы.

Но безусловное принятие любых религиозных догм тоже вызывало у меня протест. Поэтому, например, оказавшись в кругу политеистов, я даже различных божеств видела как концентрацию идей.

На моей первой татуировке, которая относится как раз к тому времени, изображен Чернобог – он воплощает отрицание всего, даже самого себя. Получилось вполне символично; до постановки диагноза «ПРЛ» оставались годы, а я уже подошла к характерной для пациентов мысли – «меня нет, я невозможна и неприемлема».

Как-то из-за татуировок меня остановил наряд патрульно-постовой службы. Два сотрудника, оба, кажется, младше меня, спросили, не состою ли я в какой-нибудь секте, и потребовали показать документы. С каменным психопатическим лицом я объяснила: понятия не имею, что именно набито на моей коже.

– Да все сейчас так делают. Стильно, модно, молодежно.

Я знала, что ответ поставит их в тупик, – и он поставил. Настолько, что никто из них даже и не взглянул в мой паспорт. На это я и рассчитывала: тогда я не догадывалась, что у меня ПРЛ, но о способности «считать» человека за секунду давно знала. Это, кстати, один из самых неожиданных подарков от пограничного расстройства, и мы к нему еще вернемся.

В то время мне вообще частенько приходилось общаться с сотрудниками правоохранительных органов, и каждый раз это происходило примерно так: внешне спокойно, но с чувством острого кайфа внутри. Что вы мне сделаете, раз я формально ничего не нарушаю? А случались эти эпизоды и из-за татуировок, и из-за символики радикальных идеологий, и просто из-за того, что я была в гуще протестной толпы.

– Зачем в Москву приехали? – спросил как-то полицейский, увидев в паспорте мою подмосковную прописку.

– Гуляю.

Он протянул мне паспорт.

– Много вас тут… гуляющих.

– А я не с ними, – ответила я и окинула взглядом толпу из пяти-шести сотен людей.

И это была чистая правда. Не веря в то, что протесты могут что-то изменить, я все равно лезла в эту толпу – здесь была жизнь, здесь люди были объединены чем-то общим, и я страстно хотела побыть среди них.

Пограничной личности особо притягательными кажутся культовые группы, сулящие безусловное принятие, структурированные социальные рамки и четко очерченные пределы идентичности.

Джерольд Крейсман, Хэл Страус. Я ненавижу тебя, только не бросай меня: Пограничные личности и как их понять

Любая идеология в итоге оказывалась какой-то мелкой возней, приправленной политикой, – и я снова обращалась к мистическому, испытывая при этом отчаянный стыд: ведь я же человек с научным мышлением, я не верю в божественный замысел!..

Но мне очень этого хотелось. Мне было все равно, откуда придет рука помощи.

Шаманская болезнь¹⁸, например, иногда объясняется наличием эпилептического очага, иногда – шизофренией или истерией (это устаревший в психиатрии термин, но по отношению к шаманской болезни встречается¹⁹ именно такая формулировка). В то время мне как раз ошибочно диагностировали шизофрению. Если это так сложно лечить в традиционных обществах, думала я, значит, с этим справляются немедицинскими методами – и усаживалась за изучение вопроса. Как-то раз я даже говорила с учеником настоящего шамана, и он, не зная о моем диагнозе, предположил у меня ту самую шаманскую болезнь.

Я дошла до такой степени отчаяния, что почти поверила – и это при всей моей страстной приверженности науке. Простые ответы в какой-то момент перевесили доводы здравого смысла, жизнь заворачивалась внутрь себя, в какую-то безнадежную спираль.

Но и это не давало мне крепкой и устойчивой надежды на постоянную поддержку. Я пыталась подружить научное и первобытное мышление, синицу в руке и журавля в небе, но они взаимно ослабляли друг друга. Жизнь человека с пограничным расстройством – и без того непреходящие тревоги, сомнения, неуверенность в реальности себя и мира. И попытки сочетать несочетаемое только добавляли неопределенности.

Что мне действительно помогло в психотерапевтическом смысле – так это некоторые положения буддизма. Правда, и к нему я рекомендую подходить максимально критично и хотя бы на первых порах не читать ни откровенно религиозных восточных текстов, ни интерпретаций от западных «учителей». Сам буддизм правильнее расценивать как философскую, а не религиозную систему, но течения внутри него различаются очень сильно и могут иметь радикальный характер. Это, пожалуй, не то, что нужно для пациента с пограничным расстройством личности.

Максимально нейтральными и подходящими для читателя, у которого нет цели обрести религию, я считаю книги Мингьюра Ринпоче. Это современный и очень остроумный монах, который в простых метафорах объясняет работу мозга, а еще неплохо знает менталитет западного человека. Популярный буддизм в его трактовке работает как успокоительное.

Мне, например, очень нравится следующее его сравнение: способность распознавать чувства – это обезьяна, которая крушит дом (наш ум). Такой метафорический и немного сказочный заход помогает понять природу эмоций и частично утихомирить эту беспокойную мартышку в своей голове.

Для пациентов с ПРЛ это особенно важно. Мы подозрительно относимся к своим чувствам, не всегда умеем правильно их интерпретировать и валидировать, а уж контролировать – это часто кажется чем-то на грани фантастики. С ярким образом, который можно хотя бы визуализировать, справиться уже гораздо проще, чем с чем-то абстрактным внутри своей головы.

Впрочем, ни на буддизме, ни на любой другой религиозной или философской системе я не настаиваю. Больше того: как человек, примеривший на себя несколько таких систем, а также радикальных идеологий, не имеющих отношения к духовному опыту, я советовала бы пользоваться ими только как временными костылями. Или, на крайний случай, полезным развлечением для ума.

Надежное облегчение дает только трезвое и научное понимание происходящего. Кроме того, само по себе пограничное расстройство личности обладает такой мощью, что, скорее всего, сотрет из жизни пациента любую идеологию, религию или зависимость – если, конечно, последние не успеют раньше прикончить его.

Так, например, мое пограничное расстройство инициировало алкогольную зависимость, которой впоследствии и положило конец – просто благодаря тому, что алкоголь перестал дарить сильные ощущения.

Среди бутылок

Психиатр, подтвердивший мой диагноз, сказал, что проблемы с алкоголем встречаются по большей части у пациентов-мужчин. Тем не менее в эту ловушку я тоже угодила – и просуществовала в ней три года.

Как написал в чате поддержки кто-то из пациентов с ПРЛ, «обжила яму и даже обои там поклеила».

В студенческие годы, конечно, выпивают многие: по пятницам и выходным, иногда после занятий или вместо них. Я доучилась практически до конца первого курса, не прогуливая и не притрагиваясь к алкоголю, а потом получила сотрясение мозга – и сразу после шести недель больничного вошла в трехлетний алкогольный угар.

После сотрясения меня не покидало какое-то особенно угнетенное состояние, но оказалось, что оно прекрасно снимается выпивкой. Сначала я пила только с подругой, потом стала приносить пиво или коктейли домой, на вечер и даже на ночь.

К середине второго курса я посещала примерно четверть занятий, но на экзамены исправно приходила: еще немного пьяная или с похмелья, в косухе на одну тонкую футболку в мороз. Просилась сдавать первой, чтобы уйти домой допивать и досыпать.

– Даш, ты хоть знаешь, что мы сегодня сдаем? – спрашивали у меня одногруппники.

Я честно отвечала, что не знаю и мне без разницы: если мне знаком вопрос из билета, я ведь все равно на него отвечу. И отвечала. За все время учебы я ни разу не получила на экзамене ниже четверки.

Потому что пограничную личность не может утопить никто и ничто – только она сама.

Более половины стационарных пациентов с ПРЛ также злоупотребляют наркотиками или алкоголем. Алкоголь и наркотики могут свидетельствовать о злости, желании себя наказать, об импульсивности, о стремлении к эмоциональному возбуждению или о попытках справиться с одиночеством.

Джерольд Крейсман, Хэл Страус. Я ненавижу тебя, только не бросай меня: Пограничные личности и как их понять

Алкоголь, как мне казалось, вдыхал в меня любовь к жизни. А еще с ним я чувствовала себя гораздо бодрее и храбрее – и это было весьма кстати для скандалов и конфликтов. Некоторые ребята даже брали меня в компанию только из-за того, что я устраивала публичные шоу.

Например, на третьем курсе нам нужно было пройти медкомиссию в соседнем городе. На обратной дороге мы попали в перерыв между электричками; за это время я успела где-то напиться – не до беспамятства, но до определенной степени куража. Когда поезд подошел, оказалось, что он перегружен, и нам пришлось ехать в тамбуре.

Уставшая и пьяная, я села прямо на заплеванный пол и начала веселить толпу каким-то бесконечным стендапом. По-моему, смеялись больше надо мной, чем над моими шутками. Было жарко, и я сунула пустую банку из-под пива между дверьми – видела, что так делают мужчины, чтобы в тамбур проникал свежий воздух. Правда, тонкий алюминий выдержал только одну остановку, и банку внезапно сдавило как раз тогда, когда я хотела ее поймать. Я успела повернуть ладонь боком.

Девушки завизжали: им показалось, что мне переломало пальцы.

Тут же в тамбур вышли две тетки. Они были в гражданском, но я сразу поняла, что это полицейские – есть в них что-то особенное. Около меня уже стояло новое пиво, и тетки первым делом показали на него:

– Девушка, банку уберите. И пройдемте-ка с нами.

Я убрала. Скорее всего, меня приняли за несовершеннолетнюю; оно и понятно, мне было всего девятнадцать.

– Окей. Но я никуда с вами не пойду.

– А вы на учете не состоите? – спросила одна из теток.

– Нет.

И тут мне в голову пришла гениальная идея: я вспомнила, что еду с медкомиссии. Театральным жестом доставая документы и стараясь не смеяться, я сказала:

– Вот, посмотрите: у меня даже справка от психиатра есть, что я нормальная.

В тамбуре грохнул смех, а тетки молча зашли обратно в вагон. Я кайфовала от внимания. Меня любили, меня хотели видеть – пусть даже благодаря таким жалким и смешным вещам. Это было неважно.

На пике дружбы со спиртным я уже не всегда просыпалась дома. Впрочем, бывало и такое: утро заставало меня одетую и обутую, лежащую на полу в коридоре. Но иногда я по несколько часов спала на улице – в заброшенном здании, на лавке, на стройке. Пьяных, как известно, что-то бережет, и я не только была цела и невредима, но даже ни разу не потеряла ключи, деньги или телефон.

И это был ребенок из полной, благополучной, непьющей семьи.

Примерно в то время от меня первый раз из-за алкоголя отказались друзья. Я случайно узнала, что они встречались без меня, и тогда мне прямо объяснили, в чем дело:

– С нами были приличные люди. А ты хватала зажженные сигареты и зажигалки, тушила о свои руки и настаивала, что прикуривать нужно только от твоих спичек.

Этого я не помнила. Зато помнила, что проснулась тогда утром, плотно спеленутая ватным одеялом, – ребята не нашли другого способа обезопасить и меня, и себя.

Я не любитель самодиагнозов, но то, что случилось со мной в какой-то момент, я бы уверенно назвала дранкорексией²⁰. Тогда у меня случилось очередное обострение расстройства пищевого поведения (о нем будет отдельная большая глава), я снова страстно захотела избавиться от пары десятков килограммов, но бросать пить все-таки не желала. И половину, если не больше, калорий набирала алкоголем: смешивала водку с сиропом и иногда что-то ела, совсем немного. Из-за постоянного опьянения я много спала, поэтому энергии мне почти не требовалось.

Как и все прочее, дранкорексия не продержалась в моей жизни слишком долго: примерно, мне кажется, полгода. За это время я успела похудеть до своего минимального веса.

Всего же среди банок и бутылок я провела три года и как-то ухитрилась не забросить учебу; впрочем, требования к посещаемости и успеваемости у нас были не очень высокие. И вдруг тяга к выпивке прекратилась – так же резко, как началась. Тогда я просто решила, что мне надоело, но сейчас оцениваю это как проявление страшной мощи пограничного расстройства: оно победило даже химическую зависимость. А ведь у женщин она особенно сильна.

Болезнь просто сказала: хватит, алкоголизм скучен, давай найдем что-нибудь подрайвовее.

Именно поэтому сегодня я считаю, что пограничные личности в состоянии побороть тягу к спиртному и наркотикам, перерасти любую религию и идеологию – пусть и благодаря новой мании. Расстройство встраивается в нашу личность и крадет большую ее часть, но ему приходится и отдавать нам собственную силу и неуязвимость; постоянное желание чего-то нового и грандиозного не дает нам увязнуть в каких-то мелких страстишках и стать рабом чего-то одного.

К тому моменту, когда я познакомилась с грибами и травой, я была полностью чистой в плане алкогольной зависимости.

Дисклеймер: дальше речь пойдет о том, что я употребляла только растительные наркотики, но и они (как вы увидите) способны только навредить человеку. Эту часть я включаю именно для того, чтобы показать разрушительное влияние «веществ» на организм и психику человека.

Почему именно растительные наркотики? Потому что синтетика казалась и до сих пор кажется мне какой-то особенно грязной. Сейчас я знаю, что и в еде, и в наркотиках граница между «химическим» и «натуральным» весьма условна – из химических веществ состоит абсолютно все²¹.

Период с «веществами» пришелся уже на время, когда я оставила преподавание и работала на производстве. Это имело свои плюсы: после второй смены можно было уйти на всю ночь в лес – потому что употреблять в квартире казалось как-то не комильфо и вообще несерьезно, – потом один день отходить, а второй посвящать отдыху и делам.

Употребляя подобные вещества, человек добровольно не столько подписывается на удовольствие, сколько обрекает себя на неопределенность и страх. Например, бывало, что я шла одна в зимний лес, там употребляла – а потом до позднего вечера не могла найти дорогу обратно. У меня душа в пятки уходила, в частности от того, что навигатор посылал меня туда, где не было моих следов: значит, под воздействием грибов я делала огромные крюки, сама того не замечая.

Чувство потери контроля – совсем не то, к чему стремятся пациенты с ПРЛ. Но я с каким-то упорством продолжала биться об эту стену. Химической зависимостью, наверное, это все-таки не являлось, но суть была гораздо хуже: каждый раз казалось, что вот сейчас, благодаря этому сухому кусочку гриба, мне откроется какой-то потаенный смысл жизни.

Смешно.

Религиозные и идеологические метания, алкоголизм, употребление наркотиков – все на самом деле было попытками заполнить ужасающую пустоту. Это чувство определяет всю жизнь пациентов с пограничным расстройством личности, и именно оно толкает нас на все новые и новые опасные приключения.

Говорят, бывших алкоголиков и наркоманов не бывает. А если и бывают – то это мы, пограничные личности; в поисках новых ощущений мы способны избавиться даже от серьезных зависимостей, потому что нам наскучивают и они.

Мы движемся вперед и вперед, в безумной погоне за четким ответом на вопрос: «В чем смысл всего? В чем мой смысл?»

Какой еще смысл жизни?

Почему-то среди нормисов²² (если они не философы по специальности) считается предосудительным говорить о смысле жизни. Он кажется предметом обсуждения подростков, неловкой для серьезных людей темой.

Но все наши попытки понять, кто мы, найти действительно стоящее занятие, зацепиться за кого-то интересного и начать «отражать» его – это, по сути, и есть поиск смысла жизни. Да, точно такой же, как у подростков. Мы ведь и есть проблемные тинейджеры.

Но практически любые решения, которые предлагают нам «взрослые», вызывают у нас эмоциональную боль, непонимание и агрессию.

– Какой еще смысл жизни? Живи как все!

Мы не такие, «как все». И по одной только этой причине мы не можем жить «как все». Наш живой и беспокойный ум частенько размышляет о том, что находится чуть дальше завтрашнего дня и даже дальше нашей собственной смерти. Нам кажется, что не стоит прикладывать усилий, чтобы делать что-то в этой жизни, которая все равно не имеет глобального смысла. Человечество все равно когда-то погибнет – какой вклад ни сделай в его наследие, все бесполезно, все зря!..

– У каждого свой смысл жизни.

Эти ответом нам предлагают, по сути, взять на себя ответственность за целую философскую категорию и – самое неприятное – за свою жизнь. А сделать это, когда у тебя нет собственной личности, практически невозможно: какой из смыслов мне сделать «своим», если мое «я» сегодня отражает одного человека, завтра другого, а послезавтра третьего?..

– Смысл жизни в том, чтобы жить.

И этот вариант не подходит. Он только усиливает наше хроническое чувство пустоты – та самая проблема, которая провоцирует появление остальных симптомов. Для нас это звучит как «смысла нет». Пожалуй, я назвала бы такого рода ответ худшим для человека с пограничным расстройством.

Я решила вопрос о поиске смысла жизни своеобразно – так, как это могут сделать только личности с пограничным расстройством: объединила все смыслы, которые когда-либо предлагали науки, религии и философские системы. Получился довольно простой ответ.

Смысл и цель в том, чтобы научиться не страдать самому и спасти от страдания других.

Страдание заложено в нашей биологии; только потребность решить какой-то конфликт побуждает нас к деятельности. На таких конфликтах завязаны буквально все наши желания: утолить голод, избежать опасности, доказать свое превосходство, оставить потомство, удовлетворить любопытство. Да, и это тоже: ведь поисковое поведение, которое в нас запрограммированно, направлено на обнаружение ресурсов.

Даже изучение физики далеких звезд и экзопланет – в каком-то смысле тоже решение беспокоящих нас биологических проблем: не стоит ли опасаться, что на наши ресурсы кто-то покусится, – и не найдем ли мы там ресурсов для себя?

Человек с пограничным расстройством поступает в этом смысле ровно так же, как и другие люди, только импульсивнее: например, чтобы получить признание (а это тоже потребность), мы готовы горы свернуть²³. Вкладываясь всеми силами в удовлетворение собственных сиюминутных потребностей, пациенты с ПРЛ истощают запасы своих сил гораздо быстрее, чем окружающие.

Можно себе представить наш мозг как арену конкуренции центров разных биологических потребностей. ‹…› Это такие информационные сущности, которые действительно друг с другом все время конкурируют. Они не дружная упряжка лошадей, которая везет нас в счастливое будущее, а «лебедь, рак и щука», которые тянут в разные стороны и в каждый момент времени выясняют, кто важнее.

Вячеслав Дубынин. Мозг как арена конкуренции разных потребностей²⁴

Мы послушно идем за той потребностью, которая здесь и сейчас удовлетворена меньше всего; за той, которая подает самый сильный сигнал бедствия. Например, если мы голодны, но одновременно что-то угрожает нашей жизни, сначала придется что-то решить со вторым вопросом. Ведь если мы погибнем, уже некому будет удовлетворять чувство голода.

Получается, цель – просто постоянно «выходить в ноль», гасить одну потребность и передавать управление другой. Иначе говоря, избавляться от страдания.

И это буквально научно обоснованный смысл жизни.

Но если много тысяч лет назад у нас были только биологические потребности, то с формированием современного мозга и эволюцией общественного строя потребности усложнились. А значит, усложнились и способы их удовлетворения. Теперь недостаточно найти того, у кого можно отобрать еду, и проблему «выключения» страдания следует искать сообща. Идти на компромиссы. Учитывать чужие потребности разного плана – биологического, психического, социального.

Людей интересуют только люди²⁵, и это нормально. Больше того: мы делаем друг друга людьми – никакой эволюции у одиночек не было бы. Поэтому и решать свои проблемы отдельно от других уже невозможно. И для меня эта истина укладывается в одну короткую фразу, которую легко держать в голове:

Ни одно живое существо не хочет страдать.

Лама Дзонгсар Джамьянг Кхьенце Норбу Ринпоче. Отчего вы не буддист

Почему я говорю, что именно личность с пограничным расстройством легко может подружить в своей голове науку и философскую систему, близкую к религиозной?²⁶ Потому что мы в каком-то смысле уникальны: наш любопытный и беспокойный пограничный мозг постоянно что-то узнает и исследует, а гиперчувствительность вынуждает активно искать способ прекратить страдание.

Но не страдать – это чертовски трудно, возмутитесь вы. Ведь это буквально совет «просто не грусти» при настоящей депрессии.

Все верно: я уже писала, что вся наша биология завязана на страдании, и я совсем не отрицаю, что не страдать – трудно. И уж точно не советую «не грустить»: меня саму приводят в ярость подобные рекомендации. Я хочу лишь сказать, что решение сложной задачи – прекратить страдание – может само по себе стать достойным смыслом, ведь это буквально вызов нашей природе.

А сложное, непонятное и такое, что «не для всех», – конек людей с пограничным расстройством личности.

Когда я писала эту книгу, то проводила опрос в группе помощи пациентам с ПРЛ. В качестве одного из ответов на вопрос «Что вам помогает справляться с расстройством?» я предложила фразу «Понимание того, что со мной происходит» – и именно она получила больше 80 % голосов. Если вы человек с пограничным расстройством, то, скорее всего, согласитесь с тем, что огромное облегчение вам принес сам факт правильной постановки диагноза и понимание того, что вы не одиноки, что ваше расстройство изучается.

Осознанность спасает от ада непонимания того, кто я, что со мной и почему я хочу это, а не то.

Нам, почти не ограниченным никакими рамками и системами, в каком-то плане легче других окинуть взглядом все, что человек узнал сам про себя, и извлечь из этого пользу. Понимая, почему нас бросает в крайности и нам хочется всего и сразу, что происходит на нашей арене борьбы разных потребностей, откуда происходит это страдание, мы можем хотя бы в какой-то степени взять ситуацию под контроль.

Так что пациент с ПРЛ точно не монстр. Это, скорее, супергерой, запертый в теле человека и способный позаботиться не только о себе, но и о других. Помочь не страдать другим – отдельная сложная задача, но и ее нужно обязательно решать.

Знаете, что считается началом цивилизации?

Не приручение огня и собаки, не переход от собирательства к производству пищи, а забота о других – причем не о потомстве. Тогда, на заре формирования современного мозга, нас не так одолевали психические расстройства (по крайней мере в нынешнем понимании), поэтому «другими» были только старики и больные, но сейчас я бы включила сюда и людей с психическими расстройствами. Если мы хотим считать себя разумным видом, то обязаны заботиться о других.

Только не забывайте расхожую мудрость: кислородную маску нужно надеть сначала на себя, иначе вы просто не сможете помочь другим.

Недаром говорят: «Вы не можете налить из пустой чашки: сначала позаботьтесь о себе». Это хороший, здоровый эгоизм. Как-то подруга спросила меня, насколько мне плохо по шкале от одного до десяти, и я ответила, что я в шаге от суицида. В этом состоянии я и не собиралась проявлять заботу о других – это было бы смешно и бесполезно.

Я была в аду. И я дала клятву: если я отсюда выберусь, я вернусь и вытащу остальных.

Марша Линехан. Интервью The New York Times от 23 июня 2011 г.²⁷ Перевод Владимира Снигура

Почему мне больно? Почему я сам делаю больно другим? Почему я так отчаянно ищу поддержки и одобрения? Почему мне хочется проявлять агрессию? На все эти вопросы есть вполне обоснованные нашей биологией ответы. Но, если мы не будем слепо идти за мгновенно возникающими потребностями и импульсами, если мы возьмемся за решение этой труднейшей задачи, нам гарантированно станет легче.

Кажется, неплохой смысл?