Граффити

3—7

Спускаясь по крутой улице, вдыхая прохладный воздух, щурясь от яркого солнечного света, который заливал улицу, отражался в витринах, сверкал на хроме автомобилей, Саморядов поймал себя на мысли, что сегодня в городе, как на Альпийском курорте. Того гляди проступят шале, группы праздных и богатых курортников, в том числе Катрин Денев в роли дневной красавицы, которую сопровождает незадачливый муж…

Остался позади бывший магазин «Снежок», а с недавних пор ресторан «Пиросмани». Остался позади торговый центр «Высшая лига». В маленьком сквере у фонтана кукушка в башенных часах прокуковала четыре раза. Пройдя мимо мертвого фонтана, Саморядов перешел дорогу. Поодаль от разрисованного детской рукой забора стоял длинноволосый прыщавый юноша в берцах. Он наигрывал на гитаре и пытался осиплым голосом исполнить «Summertime». Девушка в темно-зеленой куртке-балахоне, с фиолетовой прядью волос, в митенках, металась от прохожего к прохожему с черной шапочкой в протянутых руках.

– Помогите музыканту, помогите… – как заведенная, повторяла она, виновато улыбаясь. Прохожие не помогали, проходили мимо с хмурыми замкнутыми лицами.

Когда девушка с той же улыбкой подошла к Саморядову, он, как и все хотел пройти мимо и равнодушно. Но в последний момент передумал, остановился. А может, его остановила эта песня, колыбельная из «Порги и бес». Это тебе не какое-нибудь «Любэ». Это все-таки Гершвин. Саморядов выгреб из кармана куртки горсть монет, высыпал в черную шапочку. Девушка поблагодарила и метнулась к другому прохожему.

3—8

Внезапно на желтой стене сталинки из вихря разноцветных линий, похожих на узоры калейдоскопа, выскочило «Help!!!» и тут же исчезло, растворившись в абстрактном рисунке. Остолбеневший Саморядов вытаращился на рисунок, тщась разглядеть в нем призыв о помощи. Это был рисунок со скрытым изображением. Но то, что Саморядов увидел при взгляде вскользь и как бы само собой, теперь, когда он смотрел в упор, при всем его желании он не мог разглядеть. Как он не старался он не видел ничего, кроме странного узора из пестрых клубящихся линий. Чем пристальней он всматривался в рисунок, тем беспомощнее он себя чувствовал. Его охватило глухое раздражение. Он попытался расфокусировать взгляд, задействовать боковое зрение. Безнадежно… Надо было расслабиться, отпустить себя. Только это было так же трудно, как заставить себя заснуть, когда спать совсем не хочется или как развеселиться, когда не до смеха… Он упрямо продолжал смотреть на рисунок, пытаясь как бы раздвинуть взглядом густые сорные заросли разноцветных линий и увидеть, что там за ними. Голова Саморядова невольно наклонилась к правому плечу. И голова лохматой дворняги наклонилась вправо. Присев на задние лапы, она смотрела на тот же настенный рисунок, что и Саморядов. Это была та самая собака, которая увязалась за Саморядовым, а потом направилась к белому храму. Каким образом она оказалось теперь здесь у обшарпанной желтой стены – одному богу известно.

Мимо Саморядова прошла женщина за тридцать в бежевом пальто и круглой плоской шапочке. Посмотрев на человека и собаку, которые на пару застыли у разрисованной стены, женщина нахмурилась. Она решила, что Саморядов ненормальный какой-нибудь, от которого лучше держаться подальше. Это была Митина Фрида Ипполитовна, 38 лет, товаровед в сетевом магазине шаговой доступности. Женщина души не чаяла в своей пожилой кошке и любила ее больше, чем оболтуса сына. Тот курил, прогуливал уроки, сбегал из дома. Митина прошла через тяжелый развод. Она выбивалась из сил. Ее преследовало ощущение, что ее обманули. Это ощущение обмана росло как снежный ком. Она всегда была настороже. «А вдруг это скрытая камера?» – подумала женщина. Она мимоходом подозрительно огляделась, но никакой камеры не обнаружила. Просто какой-то чудик стоял у стены и вместе с дворнягой пялился на рисунок. И она прошла мимо.

Нарисовался пожилой человек, похожий на потерянного андроида. Белые длинные прямые волосы смахивали на парик. На бледном вытянутом лице застыло выражение унылой сосредоточенности. Малашин Вениамин Тимофеевич катил за собой на веревке деревянную самоделку, похожую на маленький квадроцикл. На передней поперечине под круглым деревянным рулем была прибита табличка: «5 минут – 50 рублей»… Стены его комнаты были увешаны фотографиями Ури Геллера (на него Малашин внешне был немного похож), Дэвида Копперфильда, Эмиля Кио (в свое время его выступление потрясло Вениамина Тимофеевича) Маскелайна Невилла, Жана Эжена Роббера-Удена, Гарри Гудини, Романа Абрамовича, Дерипаски, Усманова и других магов, фокусников и волшебников… Когда-то у Малашина была жена, цирковая акробатка. Она называла его малахольным и путалась с дрессировщиком тигров. Однажды на нее что-то нашло, и она в приступе гнева сломала самоделку, над которой Малашин корпел больше года. Малашин вспылил, ударил акробатку. От этой пощечины она заплакала и рано утром свалила к фокуснику… Его доставало безденежье. На пятки наступала нищета. Жизнь Малашина была испорченным, изъеденным ржавчиной механизмом. Он пытался отладить этот механизм. Но тщетно. Оставалось лишь катить на веревке деревянную самоделку.

– Чего застыл? – буркнул Малашин. – Чего там?

Саморядов вздрогнул, выходя из оцепенения. Псина у его ног тявкнула, как бы отвечая Малашину, и замахала хвостом… Саморядов проводил взглядом потерянного андроида и напоследок посмотрел на рисунок на облезлой стене. И вроде бы что-то в рисунке стало проявляться и складываться… Но нет… Саморядов разочарованно вздохнул и пошел прочь, не замечая собаку, которая дружелюбно терлась о его штанину.

3—9

Саморядова преследовали настенные рисунки. Они перепрыгивали с фонарного столба на стену, со стены на дверь, с двери на фронтон, с фронтона на рольставни, а оттуда на заброшенный ларек. Спасаясь от граффити, Саморядов не выдержал и зашел в магазин рядом со своим домом. В «Бристоле» он купил три банки темного пива. Он сел на лавочку у первого подъезда и стал прихлебывать из банки пиво, размякая и рассеянно глядя по сторонам. На тротуаре прыгали и звенели воробьи, ворона со скрежетом перелетела с дерева на дерево. Кошка шмыгнула в продух подвала. Двор был убогий и какой-то пришибленный, как и весь город. Одним словом – тоска. Захотелось куда-нибудь спрятаться, как эта кошка в рыжих подпалинах.

Вздохнув, он поднялся со скамейки. Подойдя к двери, приложил ключ-таблетку к домофону. Домофон приветливо запищал. Саморядов открыл дверь. Из подъезда пахнуло чем-то затхлым. И в тамбуре, и на стене между тамбуром и площадкой первого этажа поджидали веселые разноцветные узоры. Это были беспредметные рисунки, вроде разговоров ни о чем.

– Явился, не запылился, – крикливым голосом встретила в прихожей жена. – Что? Уже? – скрестив крепкие руки на большой груди, Анна пробуравила Саморядова побелевшими от злости глазами. – Я же просила тебя.

– А что? Я же ничего… – Саморядов виновато улыбнулся. – Я только…

– Хоть лоб хоть по лбу. Тебе же нельзя. Ты же сам знаешь, что нельзя.

– Да я же только…

– Да не только это! Не только! – взорвалась она, и Саморядов весь непроизвольно сжался, словно от удара взрывной волны. – А, что с тобой говорить, – жена махнула на него рукой и вернулась на кухню.

Насвистывая что-то, Саморядов повесил куртку на шаткую вешалку, которую жена когда-то приволокла из мебельного, поставила в углу у двери и теперь вешалка там стояла, кренясь под ворохом одежды.

3—10

Саморядов прошел в детскую. За столом корпел худенький, белобрысый тихий мальчик. Костя учился в пятом классе в лицее с техническим уклоном. Он частенько прогуливал уроки, отчего получал от матери, которая накидывалась на него со словами «Как же я тебя ненавижу!»

Костя рисовал фломастерами в альбоме для черчения. Стоявшая рядом Варя настойчиво тянула руку к фломастерам, а Костя отстранял назойливую руку сестры. Саморядов поцеловал дочь в макушку, там топорщились мягкие рыжеватые волосы.

– Котя лисует, – пролепетала Варвара и опять потянулась к фломастерам. – Валя тоже хочет лисовать.

– Рисуешь? – спросил Саморядов. Ведь надо же что-то было сказать. Костя кивнул и еще ниже наклонился над рисунком. Рисунок заполняла сумятица разноцветных линий. Саморядову стало муторно, тревожно. Его охватило глухое раздражение.

– Может, хватит заниматься всякой херней? – сказал Саморядов.

– Это не херня, – буркнул Костя. – Сам ты херня.

– Сам ты хелня, – Варенька схватила желтый фломастер и засунула в рот. Костя отобрал у сестры фломастер. Варенька скривилась, собираясь с силами, чтобы закатить концерт. Между тем на кухне играло радио, жена звенела посудой, пахло щами. Саморядов хотел отвесить сыну подзатыльник, но скрепился.

– Ты же не умеешь рисовать, так зачем мучаешься? – сказал Саморядов. Костя еще ниже склонился над рисунком, выводя каракули синим фломастером. Эти каракули напоминали граффити. И подобно граффити смутно беспокоили Саморядова. От этого чувства хотелось избавиться, во что бы то ни стало. – Лучше иди, проветрись. А то киснешь в четырех стенах, бумагу изводишь, – усмехнулся Саморядов. – Художник от слова худо.

– Сам иди, проветрись, – огрызнулся Костя, вырисовывая какие-то завитушки.

– Иди, пловетлись, – Варя нацелилась на черный фломастер.

Саморядов, пряча за усмешкой злость, стал подтрунивать над сыном, поддевать его и высмеивать рисунок.

– Варя и то лучше тебя рисует, – Саморядов подмигнул дочери. – Правда, дочь?

– Плавда! – крикнула Варя, хватая фломастер.

Насупившийся, покрасневший Костя ничего не отвечал, упрямо продолжая рисовать. Он все ниже склонялся над рисунком, словно страдая близорукостью, или словно колкие слова отца давили на него.

И вдруг Костя уронил голову на руки и расплакался. Варвара с испугом посмотрела на брата и заревела, быстро набирая обороты и прибавляя громкость. Словно опомнившись, Саморядов растерянно посмотрел на Костю, на Варю, которая уже завывала, как потерявший управление, пикирующий самолет.

– Да ты чего, в самом деле? Я же ничего, – сказал Саморядов. – Я же так, шутил. Ты чего, в самом деле, – он тронул плачущего сына за плечо. Тот дернул плечом, как бы стряхивая с себя руку отца.

Из кухни прибежала жена.

– Что здесь происходит? Неужели нельзя хоть пять минут обойтись без крика? – закричала она. В ее глазах полыхали досада и злость.

– Он сказал, что я не умею рисовать! – Костя в сердцах смахнул со стола и свой рисунок и фломастеры. Фломастеры с дробным стуком упали на пол и покатились.

– Не умею лисовать! – подхватила ревмя ревущая Варенька. Ее голос давил на уши и резал их.

– Ты так сказал?! – спросила жена и повторила, делая паузу после каждого слова, словно вколачивая их. – Ты… так… сказал?! – Ее глаза заполыхали белым пламенем привычного каждодневного бешенства.

– Да ничего я не говорил, – Саморядова словно приперли к стенке.

– Говорил! Говорил! – Костя бросил взгляд на отца и опять уронил голову на руки.

– Да я же шутил, – взгляд Саморядова заметался между женой, сыном и дочерью.

– Нет бы, на работу нормальную устроиться. А то только пьешь и нервы треплешь, – стала добивать криком жена.

– О, господи… – Саморядов схватился за голову и вышел из комнаты. В прихожей дрожащая рука не попадала в рукав куртки, нога не лезла в ботинок. – Где ложечка? – Ложечка как назло куда-то запропастилась. Наверно, опять Варенька ее заиграла.

– Ты куда? – спросила жена под аккомпанемент отчаянного истеричного рева из дальней комнаты.

– На работу устраиваться, – сказал Саморядов, возясь с ботинками. Он тяжело дышал и сопел, словно поднимался по лестнице на девятый этаж.

– Вот только посмей напиться, – предупредила жена.

– А то что?

– Вот только посмей, – приглушенным голосом сказала жена и прокричала. – Варя прекрати! – И Варя прекратила, словно ее выключили. Разогнувшись, Саморядов с вызовом посмотрел в белые глаза-расщелины.

– Как же я тебя ненавижу, – сказала жена. «И я тебя очень люблю», – подумал Саморядов, выходя на лестничную площадку.

4
4—1

Саморядов вернулся на Московскую. Ее шлифовали прохожие. Над ними висели гирлянды похожие на рыбацкую сеть. Ветер трепал рекламную растяжку. В драмтеатре ожидалась интригующая комедия. В ролях сплошь народные артисты. Луна была бледной и невзрачной, как призрак. В сквере за фонтаном механическая кукушка меланхолично прокуковала шесть раз. У по-детски разрисованного забора тот же патлатый парень, в черном пальто, все так же бренчал на гитаре и пел все ту же песню. Но теперь другая девушка доставала прохожих. У нее была синяя челка и чем-то отуманенные глаза. В руке она держала, точно поднос, перевернутую ковбойскую черную шляпу. С медленной улыбкой она тягуче выговорила:

– Подсобите музыканту.

Усмехнувшись, Саморядов высыпал мелочь в протянутую шляпу. Сутулая девушка расплылась в улыбке и поспешила к смуглой кукле, с утиными губами, с сумками из бутиков. Модница с каменным лицом прошла мимо.

Саморядов остановился на светофоре. Мимо проехал автобус-катафалк, разрисованный какими-то пиктограммами. Саморядов проводил ритуальный автобус обескураженным взглядом. Засосало под ложечкой. Между тем зажегся зеленый. Обойдя лужу, Саморядов перешел через дорогу.

Начал он с «Бардака». Сел за боковой столик, обращенный к окну. Заведение было полупустым. Невдалеке за большим столом напротив друг друга сидели молодой субтильный человек и молодая полноватая девушка. Между ними стояли чайник, сахарница. Рядом с девушкой на деревянном похожем на разделочную доску подносе лежало бисквитное пирожное. Парень и девушка рисовали друг друга в блокнотах для набросков. У девушки были разноцветные ногти. Она медленно и осторожно водила карандашом по бумаге. Парень рисовал быстро и резко, вскидывая сощуренные хмурые глаза на девушку. « Вокруг одни художники» – с досадой подумал Саморядов.

Он хотел перебраться в другое заведение. Но тут подошла смуглая черноволосая девушка в черном облегающем свитере, который подчеркивал грудь, в черных брюках и бардовом переднике, перехватывавший узкую талию. «Ксюша», – прочитал Саморядов на бейджике. У нее были большие живые глаза и тонкий нос с горбинкой. Он невольно представил ее лишь в одних черных чулках и переднике, и его обдало жаром. И тогда он поспешно сделал заказ, наобум ткнув пальцем в меню и как бы попав в небо.

Ксюша принесла алкогольный глинтвейн с апельсином и корицей. Саморядов быстро выцедил его через соломинку. Ксюша принесла мохито. Оно было выпито большими жадными глотками.

А есть ли что-нибудь крепче коктейлей, спросил он Ксюшу. Оказалось, что нет. Тогда он заказал фирменный сэндвич. И пока Саморядов ждал сэндвич, он успел уговорить две Маргариты.

Между тем «Бардак» стал заполняться молодым племенем и бурлить… Саморядов и не заметил, как опьянел от коктейлей и Ксюши, которая обслуживала столик. Она принимала заказ, уносила пустые стаканы и приносила полные. «Бардак», глядя на Саморядова большими глазами с длинным накладными ресницами, исподволь и тихой сапой прибирал Саморядова к рукам, наполняя бурливым туманом

Точно завороженный он следил за передвижениями официантки по «Бардаку». Вот Ксюша стоит за прилавком, принимает очередной заказ, пробивает его через кассу. Вот она с подносом пропадает из вида за дверью кухни. А вот она несет поднос с заказом в соседний зал. Саморядов знал, что ему ничего не светит, но он продолжал отуманенным, залитым коктейлями взглядом цепляться за Ксюшу.

Наблюдая за кружащейся как белка в колесе большеглазой официанткой, он вспоминал, каким он был десять лет тому назад (то есть в ее возрастной категории), и пытался представить, каким он будет лет через десять. И будет ли он вообще.

Страшно подумать, ему уже тридцать два, а он все в этом захолустье. И с каждым прожитым здесь днем у него усиливалось ощущение, что его навеки вечные прибрал к рукам этот игрушечный город. Саморядову казалось, что он барахтается в выгребной яме. Пробегали день за днем, и ничего не менялось. Было все то же, все так же и все здесь же. И через пять, тем более через десять лет, он все еще будет здесь, копошиться в этой яме. Надежда ускользала точно метавшаяся по «Бардаку» Ксюша.

Улучив момент, когда Ксюша оказалась за прилавком, он подошел, заказал не важно что, пусть будет «Пина колада», и осмелился спросить, лишь бы спросить:

– А ведь ты не местная?

– Нет, – и она опустила миндалевидные глаза с длинными ресницами.

Размякший Саморядов понял, что сморозил глупость и к тому же пропал. Он мысленно обложил себя.

– Ксени чужеземная – эпитет Афродиты, – сказал Саморядов.

– Буду знать, – она принужденно улыбнулась.

4—2

В начале февраля Ксюше Чиковани исполнилось двадцать три. Из них три года забрал у нее «Бардак»… Как же она дошла до жизни такой? А вот как…

Четыре года тому назад Баграт Чиковани вместе со своей семьей перебрался из Абхазии в Огнереченск. Днем Ксюшин отец шуровал на зеленом рынке, а ночью рисовал картины в духе Пиросмани и Матисса. Баграт и раньше баловался живописью. Но, окопавшись в этом унылом лимбанутом городе, на Баграта Чиковани что-то нашло. Он весь ушел в холсты и краски. Его тяга к творчеству стала смахивать на одержимость. Ксюшина мать, женщина простая, недалекая и практичная, не понимала мужа. Ахра опасалась, что он свихнулся окончательно и бесповоротно. Она горестно качала головой и вздыхала.

На зеленом рынке отец был на подхвате у оборотистого земляка. Зеленщика звали Блабба. Зеленщик одолжил Баграту Чиковани крупную сумму и тот не смог вовремя расплатиться. Блабба великодушно простил долг и предложил Чиковани взаимовыгодную сделку. Блабба наобещал золотые горы и, заручившись поддержкой Баграта, посватался к его дочери.

Сквозь редкие волосы на голове Блаббы проступал нарост, похожий на рог. Ксюше приснился кошмар: она – жена толстого губастого черта; по дому носятся круглые чертенята, маленькие копии Ксюшиного мужа… Несмотря на все увещевания родителей, Ксюша наотрез отказалась выходить за старого зеленщика. Отец наорал на Ксюшу. Она ушла из дома, сняла однушку на окраине и устроилась официанткой в «Бардак».

Поначалу было тяжело, носится с утра до вечера с подносом. Она чувствовала себя выжатым лимоном. Ксюша даже хотела уволиться. Но потом Ксюша как-то так втянулась и стерпелась. Управляющая, Лора Абросимова, пообещала повысить Ксюшу до администратора.

Зеленщик, раздосадованный отказом Ксюши, уволил ее отца. Баграт Чиковани стал водителем маршрутки.

Заботы и неурядицы измотали и рано состарили Ахру. От ее былой красоты остались только глаза, большие и тихие, как два глубоких омута. Все время уходило на домашние хлопоты и детей. Когда после ссоры с отцом Ксюша съехала, стало еще хуже. Две младших дочери и сын стояли на ушах и трепали нервы Ахре. Ксюша навещала мать, младших сестер и брата, когда отец был на маршруте.

Поначалу мать стеснялась брать от Ксюши деньги, говорила, что Ксюше, верно, самой они нужны. Но потом Ахра стала рассчитывать на эти деньги. И когда Ксюша долго не появлялась, Ахра сама звонила дочери и говорила, что нужно оплатить коммуналку или что-то срочно купить; а отцу опять задержали зарплату, или же он спустил последние деньги на холсты и краски, и так далее в том же духе. Ксюша стала для матери чем-то вроде скорой финансовой помощи.

Одно время у Ксюши был парень. Коля Синева работал супервайзером на пивном складе и ненавидел пиво. Ксюша хлопотала в «Бардаке» с девяти утра до десяти вечера, не считая дороги. А это еще час. Какая уж тут личная жизнь. Синева сказал Ксюше: либо она увольняется, либо они расстаются. И они расстались…

4—3

Он подозвал ее, якобы сделать заказать. Она подошла и с вопросительной улыбкой посмотрела на Саморядова.

– Ты была в картинной галерее? – спросил он.

– Нет, – ее улыбка быстро растаяла, как крем-брюле в солнечном пекле.

– Там сейчас выставляется Гюстав Климт. Может быть…

– Нет, – она опустила длинные ресницы и уставилась на пол. Он понял, что теряет ее. Она так близко, но в тоже время дальше некуда от него. И еще он понял, что его несет.

– Я могу договориться с одним из лучших в городе фотографом. Он за красивые глаза и спасибо сделает тебе портфолио, – Саморядов уже знал, что Ксюша скажет. Она так и сказала:

– Нет, – Ксюша так посмотрела на Саморядова, что он сразу почувствовал себя обрюзглым стариком с наростами на голове.

– Я же не Блабба! – вырвалось у него.

– Что? – наморщив лоб, она с недоумением посмотрела на Саморядова. И тут, спохватившись, он смутился. Ведь не было никакого Блаббы, а так же отца-примитивиста, измотанной матери, младших сестер и брата, ультимативного Коли Синевы… Историю Ксюши Саморядов выдумал, нарисовал в воображении, как уличный художник рисует баллончиками на стене.

Саморядов стал лихорадочно искать слова и не находил их. Молчание между ним и Ксюшей затягивалось и становилось все более неловким. На висевшем под потолком экране – Энни Леннокс. Она пела «Я приворожила тебя, потому что ты мой» из «40 оттенков серого».

– У вас все? – наконец спросила Ксюша.

– У меня все, – сдался и сдулся он. И она исчезла за дверью кухни.

«Ты знаешь, что я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, – пела Энни Леннокс. – Я люблю тебя несмотря ни на что. И мне плевать, если ты не хочешь меня».

После этого Ксюша стала обходить Саморядова стороной.

Судя по бейджику, последний коктейль принесла Карина, полноватая девушка с напряженным хмурым лицом. «Что я здесь забыл?» – спросил себя Саморядов. Он выпил коктейль, но ответа так и не нашел. Хм… Пора на выход. Тоскливым взглядом он проводил Ксюшу в соседний зал, куда она унеслась с подносом. Он поднял глаза на экран, висевший на выступе стены у окна. С высоты птичьего полета разворачивался какой-то потусторонний вид. Картинка из другого мира: белел песок отлогого берега, за которым ухлестывали синие-синие волны. Гуд бай Канары – Мальдивы – Багамы – Сейшелы – Карибы, где я не буду никогда. Потому что между прошлым и будущим есть только захолустье. Гуд бай, Ксюша, с которой я не буду никогда. Потому что, потому что…

Пол под ногами ускользал из-под ног. Выйдя из «Бардака», Саморядов увидел, что улицу взяли в оборот сумерки.