Граффити

© Дмитрий Шадрин, 2021

ISBN 978-5-0055-2296-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Граффити

1

1—1

Быстро темнело и холодало. По притихшему лесу расползался туман. В сизом небе расплывалось белесое бельмо. Пора было закругляться. Скорей всего Тимоха по прозвищу Странник проехался по ушам. Этот ушлый черный следопыт тот еще фрукт. Соврет и не дорого возьмет. Особенно когда выпьет. «Но с другой стороны, чем черт не шутит?» – подумал Сергей Рокотов, спускаясь с крутого пригорка, и усмехнулся. Тимоха и, правда, смахивал на лысоватого, кособокого черта. В трезвом состоянии Странник был угрюм, подозрителен и молчалив. А когда срывался и уходил в трехдневный запой, на него нападала лихорадочная разговорчивость… Позавчера то бишь в пятницу упившейся странник выложил все, что знал о капище, а самое главное пусть туманно и на пальцах, но все-таки объяснил, где оно находится. И Сергей, сам не зная почему, поверил, повелся, загорелся. А ночью даже увидел этого капище во сне и услышал некий голос, который доносился оттуда и звал Сергея. Разве тут устоишь?

Весь день Рокотов кружил по лесной чаще. Был заброшенный скит, была подозрительная лесопилка, было озерцо, которое превращалось в болотце, был похожий на подкову овраг. Капища нигде не было. Под вечер от усталости загудели ноги и голова. От голода желудок прилип к ребрам. Надо возвращаться. Вот только проверю последний квадрат, разберусь с последней локацией и баста…

Проходя низиной, он остановился, достал из рюкзака флягу, сделал три больших глотка, отер рот и лоб, сверился с навигатором на смартфоне, закинул рюкзак на спину и двинулся дальше…

Вскоре он набрел на какую-то пещеру. Серая мошкара пыталась залатать черную прореху – вход в пещеру. Почему-то вспомнился Орфей, который откуда-то там вызволял свою любимую Эвридику. Ах, да из ада…

Он огляделся. Зашелестели вязы, заросли орешника и осеклись. Через минуту-другую все опять встрепенулось, стало перешептываться, и вдруг захлебнулось тишиной, оцепенело. Рокотову стало не по себе.

1—2

Зайдя в пещеру, он услышал сухой горьковатый запах тлена и подумал о морге. Может это и есть то самое капище? Сердце учащенно забилось. Он посветил фонариком. В глубине пещеры померещился серый размытый силуэт человека. Рокотов покрылся мурашками. «Уноси отсюда ноги!», – сказал себе Сергей. Но, поймав себя на невольном испуге, он разозлился. Отгоняя темноту светом фонарика, Сергей стал спускаться по отлогому каменистому полу. И опять вспомнился упертый Орфей. К чему бы это? Узкий коридор завернул вправо и стал тянуться, тянуться, то расширяясь, то суживаясь, как будто дышал. А потом, словно пытаясь запутать и сбить с толку, коридор запетлял, стал обрастать поворотами и разветвляться.

Лишь через полтора часа Рокотову стало ясно: он заблудился. Что ж, лучше поздно, чем никогда… Зазевавшись, Рокотов споткнулся о камень, упал, выронил фонарик. Тут же обрушилась темнота. Рокотов выругался. Часто дыша, обливаясь холодным потом, он зашарил в темноте, ища фонарик…

Сергей коснулся чего-то холодного, покрытого роговой чешуей. Вскрикнув, он отдернул руку и, отшатнувшись, прижался спиной к стене. В темноте что-то прошуршало, и все стихло. Дрожащей рукой Рокотов достал из кармана куртки смартфон. Как назло: зарядки осталось 15%. И подзарядиться можно было только от собственного страха. Рокотов включил фонарик на смартфоне. Синеватый свет обшарил узкую галерею. Никого. И на том спасибо.

И тут справа от себя он заметил какие-то рисунки на стене. Рисунки смахивали на пиктограммы приправленные клинописью. Он приблизился к стене и стал разглядывать древнее граффити. Он замер, завороженный. Он заблудился в рисунках, как в лабиринте пещеры.

– Что за… – Рокотов запнулся, не веря своим глазам. Красновато-рыжий узор символов и знаков на стене взвихрился, заклубился. На стене проступило морщинистое приплюснутое лицо. Тонкие губы незнакомца изогнулись в усмешке. Сергей отпрянул от стены и бросился прочь.

Свет фонарика заметался по стенам и сводчатому потолку. Все запрыгало, задергалось перед глазами. Кто-то преследовал Сергея, обжигая ледяным дыханием затылок и спину. Только не оглядывайся! Пытаясь оторваться от погони, Сергей кинулся по коридору вправо, промчался по узкой и прямой галерее, завернул влево… И перед ним выросла стена. Он оказался в тупике.

– Нет! – сказал он. Рокотов обернулся, направив свет фонарика в глубину галереи. Он пытался защититься этим светом, прикрыться им как щитом.

Сергей увидел клубящуюся темноту. Она растеклась по стенам, потолку и полу. Она приближалась, укорачивая синеватый свет и сгущаясь.

Когда до Сергея оставалось всего ничего, уплотнившаяся темнота сжалась до силуэта человека и остановилась, чуть колышась.

– Что тебе от меня надо? – спросил Рокотов. Черный силуэт бросился на него.

Вскрикнув, Сергей пошатнулся от удара в грудь. Но все же удержался на ногах. Глаза расширились и округлились, челюсть отвисла. Его ослепил белый свет, который сверхновой вспыхнул в голове. Ему показалось, что из ушей повалил дым. Его пробрала дрожь. Он весь задергался, затряс головой, руками, словно паралитик или тряпичная кукла на ниточках. И вдруг он замер и странным шуршащим голосом проговорил:

– Босх ты мой.

2

Саморядов разговорился в приемной с молоденькой секретаршей. Он предложил ей сходить в кино на вечерний сеанс.

– В кино лишь бы было темно? – она улыбнулась.

– Какая ты догадливая, – улыбнулся он, облокотившись о стойку ресепшена

В приемную вкатился маленький грузный человек с большой лысой головой. Это был главред или главный вредина, как шутили сотрудники. Василий Иванович Макарычев зыркнул на Саморядова. Улыбка увяла на лице Геннадия. Он знал, что между главным редактором и секретаршей что-то есть. Во всяком случает Макарычев – бес ему в ребро – подбивал клинья под молодую барышню и ревновал ее ко всем без разбора. Саморядов вежливо поздоровался.

– Разговор есть, – сказал Макарычев. Вслед за ним Саморядов вошел в кабинет.

На стенах висели фотографии, дипломы в рамках, вымпелы. На полках пылились статуэтки, награды. Артефакты сгинувшей эпохи. Саморядов про себя называл кабинет главреда лавкой древностей.

– Может, хватит балду пинать? – сказал Макарычев. «Конечно, хватит, – завертелось на языке Саморядова. – А потому я увольняюсь и уматываю в столицу, там устроюсь в какое-никакое издательство и забуду эту глухомань, как страшный сон». Макарычев вопросительно уставился на Саморядова, держа театральную паузу. Но Саморядов так ничего и не сказал. Который год он медлил, ничего не предпринимал. Помимо жены и детей что-то еще удерживало Саморядова в этом городе, где мухи дохнут на лету и где только и остается, что спиваться. С каждым годом ему все труднее было решиться, сжечь мосты. Жизнь улетала в трубу. Год-другой и столичная жизнь превратиться в сказку про белого бычка. Макарычев вздохнул. – Тут поступила жалоба.

– Опять коммунальщики напортачили? – усмехнулся Саморядов. Макарычев отрицательно покачал головой. – А кто же тогда?

– Наш постоянный читатель («Ему, наверное, лет сто», – подумал Саморядов, сжав зубы, чтобы не зевнуть. А может, что скорей всего, Макарычев только что выдумал этого читателя и спрятался за ним, как за ширмой.) жалуется, что какая-то шантрапа разрисовала его дом. Стены, двери подъездов в странных невеселых картинках. А потом эти картинки стали появляться на других домах. И теперь куда не глянь, везде эти надписи и рисунки, похожие на шифрованные послания.

– Ух, ты… Граффити что ли?

– Оно самое, – кивнул Макарычев.

– Детский сад какой-то, – сказал Саморядов. Макарычев нахмурился, исподлобья посмотрел на Саморядова:

– У тебя есть что-то поинтереснее?

– Ладно, ладно… – Саморядов поднял руки, мол, сдаюсь.

– Короче, нарой что-нибудь про этих горе художников. Слегонца фэйкани, сгусти краски. Сделай из ничего синего кита. Я знаю, ты можешь. К четвергу успеешь?

– Это который после дождичка? – сказал Саморядов.

– Это который вчера, – сказал Макарычев.

Саморядов вышел из кабинета, закрыл за собой дверь. Он подошел к секретарше, клацавшей на клавиатуре.

– Так как насчет лишь бы было темно? – закинул удочку Саморядов.

– Если на Мальдивах, то всегда пожалуйста, – секретарша улыбнулась Саморядову и стала похожа на мышь. Улыбка не шла секретарше. Лучше бы не улыбалась.

– Завтра беру билеты, – сказал Саморядов.

– Буду ждать, – сказала секретарша.

Из кабинета высунулся Макарычев, сердито сверкнул глазами на Саморядова:

– Ты еще здесь?

– Уже нет, – сказал Саморядов, отходя от ресепшена.

– Юлия Семеновна, зайди ко мне, – сказал Макарычев и исчез за дверью кабинета. Секретарша встала, переглянулась с Саморядовым. Он заговорщически подмигнул ей и вышел в коридор.

3
3—1

Коридор был длинный, сумрачный и унылый. А ведь когда-то в коридоре кипела жизнь, по нему сновали сотрудники. Тогда коридор смеялся, балагурил, жонглировал голосами. А теперь что? Теперь коридор молчит, как покойник. Ему уже не до смеха.

В курилке Саморядов потрещал с Марией Жучкиной, раздавшейся женщиной за сорок. На ней было очередное мешковатое неброское платье – балахон. Жучкина держала на отлете мундштук с тонкой сигаретой. Мария была похожа на даму серебряного века. Она пробавлялась заметками о спектаклях, концертах, выставках, фестивалях. Она любила селедку, сальные анекдоты и волосатых юнцов. Вот уже два года она жила с гитаристом. Это был угрюмый прыщеватый малый слегка за двадцать. Вместе со своей группой он совершал набеги на столицу, чесал по клубам, барам и пабам. И в этих же заведениях пропивал полученные за выступления деньги. Мария знала, что однажды, гитарист возьмет и не вернется, столица не отпустит его. Мария со страхом ждала этого «однажды». Но пока что он почему-то возвращался, ее хмурый блудный молодой человек

Между Саморядовым и Жучкиной ничего и никогда не было, и быть не могло. Она была не в его вкусе, а он не был мужчиной ее мечты. Они просто и давно дружили: перезванивались, обменивались новостями и сплетнями, иногда выпивали.

Жучкина пожаловалась на здоровье. А послезавтра у нее МРТ.

– Не было печали, – Саморядов сочувственно покачал головой.

– Сплошная веселуха, – сказала Жучкина. – А ты как?

– Тьфу-тьфу, – сказал Саморядов. Несмотря на то, что Саморядов выпивал и много курил, у него все еще было отменное здоровье. И все же тридцать два, это не двадцать три. Он грузнел, волосы седели и редели. Ему казалось, что он превращается в кого-то другого. Этот нахрапистый тип вытеснял Саморядова из его тела. Не ровен год и Саморядову тоже потребуется МРТ.

– А вдруг у меня что-нибудь… – Жучкина осеклась.

– Все будет нормально, – и отмахнулся и обнадежил Саморядов. Они помолчали, подымили, думая каждый о своем. «Может, хватит балду пинать?» – прозвучал в голове Саморядова голос главреда. Саморядов поморщился.

– У тебя зубы болят что ли? – заметила Жучкина.

– Может, ты знаешь какого-нибудь местного Бэнкса? – спросил Саморядов.

– Нет. А что?

– Да Макарычев… Вынь да положь ему статью о граффитчиках. – Саморядов вздохнул. – Раз Бэнкса нет, то придется его выдумать.

– Сочувствую, – сказала Жучкина и выпустила из ноздрей синеватый дымок. – Кстати, у меня есть лишний пригласительный на выставку Климта, – вспомнила она.

– Все что мне сейчас нужно, это выпить, – Саморядов многозначительно посмотрел на Жучкину. Она покачала головой.

– У меня встреча. К тому же я неважно себя чувствую.

– Мое дело предложить, – Саморядов бросил окурок в урну и ушел.

3—2

Саморядов заглянул в заваленную бумагами комнату. За ближним к двери столом с надстройкой ссутулился над бумагами Андрей Викторович Ищук Сорок один год, обрюзглое лицо, в слезящихся глазах грусть и обреченность. Лет 15 тому назад он пытался нахрапом покорить столицу. И обломался. Теперь Он разводил кроликов и искал истину в своем самогоне на горьких травах, который по вкусу напоминал абсент. Чем больше пьешь такое, тем трезвее становишься, и тем сильнее хочется отрезать себе ухо. Ищук оторвался от бумаг и, подняв лысеющую голову, кивнул Саморядову, который стоял, прислонившись к дверному косяку.

– Как насчет «Наживки»? – спросил Саморядов. Он имел в виду закусочную неподалеку от редакции. Глаза Андрея Викторовича радостно сверкнули и тут же погасли. Сработал внутренний надзиратель.

– Не могу, – Ищук вздохнул и с тоской покосился на рукопись заказной статьи, которую ему нужно было закончить. Саморядов поскреб подбородок.

– А если подумать?

– Не трави душу. – Ищук понурился над рукописью.

3—3

Уже в куртке Саморядов зашел в редакцию газеты бесплатных объявлений. На подоконниках, на полу у боковой стены пылились стопы старых телефонных справочников, рекламных проспектов. Несколько посетителей сидели за столиками, заполняя бланки объявлений. Один из них был немолодой мужчина в серой куртке с серым лицом, усыпанным серыми бородавками. Другой был сухопар. Его длинную шею обматывал клетчатый шарф.

За ресепшеном скучали две женщины за сорок и юная девушка, которая была дочерью Петровской Камиллы Николаевны, поджарой женщины с анимешным, мимишным голосом. Другая женщина была круглой и невысокой. Ее звали Никишина Анастасия Сергеевна. У нее был бархатный грудной голос. Однажды в редакцию позвонил какой-то тип и, услышав голос Никишиной, сказал, что с таким голосом ей надо работать в сексе по телефону. Каждый раз, когда Никишина рассказывала об этом, она колыхалась от бархатного округлого смеха. У Даши Петровской были большие выразительные глаза и бледное вытянутое лицо. Саморядов позвал ее в кафе неподалеку.

– Тебе надо лучше питаться. А то ты бледная, как поганка, – сказал Саморядов.

– Ну, спасибо за бледную поганку, – девушка надула губы, изображая обиду. Может, и вправду обиделась. Разве такую поймешь? У таких как она семь пятниц на неделе.

– Я же любя, – Саморядов улыбнулся.

– Я так и поняла, – сказала Даша.

Тут вклинилась Дашина мать. Она строила из себя девочку-подростка. Камилла Николаевна была в короткой джинсовой юбке, желтом свитере со смайликом на груди. Ее дочь пыталась выглядеть и вести себя как взрослая женщина. На Даше был строгий серый костюм. Мать и дочь словно поменялись ролями и прикидами. Мимишным голосом Камилла Николаевна потребовала, чтобы Саморядов проваливал. Саморядов взял бланк объявления и, облокотившись о ресепшн, что-то написал. Он придвинул бланк Даше. Даша взяла листок и вслух прочитала:

– Срочно требуется Бэнкс. Оплата по договоренности… Вы телефон не указали, – сказала Даша.

– Если Бэнкс захочет, он и так меня найдет, – сказал Саморядов.

– Что еще за Бэнкс? – Камилла Николаевна вырвала бланк из рук дочери, перечитала, хмуро посмотрела на Саморядова. Он улыбнулся. Она разорвала бланк. – Проваливай уже.

– Вот так всегда, – Саморядов вздохнул. Никишина заколыхалась от смеха. Саморядов вышел.

3—4

Когда он спускался по лестнице, его накрыл и окутал смутный страх, который уже невозможно было не замечать. Как же муторно на душе. Какой же он, Саморядов, неприкаянный. Он словно бы исполнял непонятную роль в непонятной пьесе. Человек в состоянии перманентной дезориентации. Такому только и остается, что переливать из пустого в порожнее, перебиваться разговорами ни о чем и с кем попало. Или искать доморощенного Бэнкса… Короче, надо напиться. Авось и отпустит тревога.

На площадке между третьим и вторым этажом из облупа на стене выглядывал глаз, нарисованный простым графитовым карандашом. Он косился на потолок. Остановившись, Саморядов посмотрел туда же, куда и графитовый глаз. Там не было ничего, кроме слегка колыхавшейся серой паутины. Саморядов посмотрел на стену и похолодел. Теперь графитовый глаз уставился прямо на него. В глотке пересохло, а в животе заурчало. «Не духовной жаждою томим», – подумал Саморядов. Он поспешил вниз, ощущая как в затылке ковыряется графитовый глаз.

В полутемном вестибюле сбоку припеку от выхода сидела за столиком вахтерша. Ираиде Викторовне Чинаровой было далеко за шестьдесят. Когда-то она работала секретаршей главреда. С той поры у нее остались темно-рыжие букли и яркий макияж. Она коротала время за переносным телевизором, перемежая детектив по НТВ с мелодрамой на втором. Она подозрительно из-под очков глянула на Саморядова.

– Не рано ли? – спросила она

– Обстоятельства, – он улыбнулся, подумав добродушно: «Ведьма старая». Вышел.

3—5

Снаружи подозрительно обнадеживала прохладная ясность. Взбалмошное мартовское солнце размывало и выбеливало голубизну небосвода. Из-за старого дома выплывали облачка. Казалось, что это комья снега отрывались от крыши и, обретя невесомость, поднимались в небо. «Среда, 13-е» – с усмешкой процедил Саморядов. Обходя лужи, Саморядов стал спускаться по Карлу Марксу. Время от времени ноги скользили и разъезжались. Наледь. Водостоки весело перестукивались между собой на языке перкуссий. Посредине проезжей части двое гаишников обмеряли дорожной рейкой колдобину, залитую лужей. Саморядов рассеянно поглядывал на проходивших мимо студенток и пытался забыть графитовый глаз. Но глаз как будто бы продолжал сверлить и расковыривать затылок. Какая же все-таки дребедень лезла в голову. Избавиться от нее можно было только одним способом – накатить.

Взгляд то и дело натыкался на странные рисунки и надписи. На стенах размашисто и небрежно было начерчено «АКТ», «ШЛЕМ», нарисованы какие-то пиктограммы, которые могли обозначать все что угодно и в тоже время ничего. От всего этого стала раскалываться голова, заныло сердце, что-то колючее и щетинистое заскреблось в желудке. Надписи и рисунки тревожили и раздражали. Казалось, что они были перевоплощениями, вариациями и мутациями все того же графитового глаза. Улица оборачивалась одним сплошным облупом, из которого на Саморядова сыпались картинки. Высматривая их, Саморядов как будто бы сам себя накручивал. Ему нужен был хоть какой-нибудь повод, сорваться и обнулиться. Он загонял себя в тупик, выйти из которого можно было только через разливайку.

Но неужели только ему граффити встало поперек горла? Саморядов растерянно огляделся. У прохожих были отстраненные и непроницаемые лица. Прохожие сами себя не замечали, а уж картинки – тем более. А может быть, они не замечали граффити потому, что были тем же самым. Даром, что они сошли со стены и поспешили по своей плоской, впопыхах нарисованной жизни.

Из бокового кармана штанов Саморядов вынул смартфон и сфотографировал очередную надпись на стене. Буквы в слове «АКТ» были изображены как пляшущие мухоморы. Саморядов вспомнил составные головы Арчимбольдо. Девушка в куртке-балахоне, проходя мимо, с насмешливым недоумением взглянула на Саморядова. Саморядов подмигнул ей. Она презрительно фыркнула и прибавила шаг.

За Саморядовым увязалась лохматая дворняга. Она то забегала вперед, то отставала, то шла вровень, обнюхивая ноги Саморядова. На пересеченье улиц дворняга остановилась. Она перебежала дорогу по зебре и потрусила в сторону храма, который белел на фоне голубого неба. Саморядов направился в противоположную сторону, стал спускаться по Московской.

3—6

Между прочим Саморядов забрел в художественный салон. Переливчатый звон висящих над дверью трубочек возвестил о приходе Саморядова. Хозяйка салона окинула Саморядова настороженным взглядом. Он поздоровался. Она рассеянно кивнула ему и продолжила разговор с вероятным покупателем.

Небольшое помещение загромождали картины. Они теснились и пестрели на стенах. Заслоняя друг друга, они стояли на полу неровными рядами поперек стен и словно ожидали своей очереди. От лавины ярких красок, от нагромождения натюрмортов, пейзажей, портретов у Саморядова разбежались глаза, и еще сильнее разболелась голова. Он ощутил что-то вроде похмелья или пресыщения.

Между тем смуглая приземистая женщина с черными усиками над верхней губой вкрадчивым голосом рассказывала об одной из стоявших на полу картин. Пожилой обрюзглый человек, с лысой похожей на яйцо головой, с черным кожаным портфелем, смотрел сверху вниз на картину и снисходительно улыбался, топорща жидкие усы. Левый глаз прикрывало обвисшее веко. Отчего казалось, что человек с черным портфелем подмигивает изображенной на картине девушке, танцующей среди диковинных цветов. Небрежные размашистые мазки и серые прогалины холста создавали впечатление незавершенности, расхристанности. Казалось, что картину рисовали не кистью на холсте, а баллончиком краски на обшарпанной стене.

– Какая раскованность. Какая экспрессия. Какая яркая цветовая палитра. Неправда ли?

– Дышать нечем. Сплошной импрессионизм, – усмехнулся человек с портфелем.

Взгляд Саморядова споткнулся о картину, которая висела в дальнем углу между двумя унылыми натюрмортами. На картине были изображены два дома обнесенные хлипким забором. Из одного окна высовывалась женщина. В другом окне обедало семейство. А в окне верхнего этажа на веревке висел человек. Ноги и руки висящего человека были искривлены, как лапки насекомого. Наклонившись, Саморядов присмотрелся к висящему. Где-то он уже видел этого человека. Так это же он: Саморядов! Ему показалось, что ноги двойника дернулись, словно лапки насекомого. Огорошенный Саморядов тоже дернулся. По его спине насекомыми пробежали мурашки.

– А что-нибудь не такое раскованное? – спросил человек с тугим черным портфелем.

– Что-нибудь не такое раскованное, – задумалась женщина. Наклонившись, женщина перебрала череду картин на полу, выбрала из середины ряда какой-то натюрморт и поставила его впереди, заслонив танцующую девушку. Это была картина в стиле Жана-Батиста Шардена. Тщательно были прорисованы бутылки, ваза, пучок травы, расческа, перекидной календарь, квитанция об оплате, скатерть

– Это работа известного местного художника Гегидзе. Он недавно ушел из жизни, – сказала женщина.

– Совсем другой коленкор, – сказал человек. Портфель стал слегка покачиваться, словно стрелка на индикаторе какого-то измерительного прибора. – И сколько?

– Совсем недорого за такую картину, – и женщина назвала цену.

– Надо подумать, – человек поскреб щербатую щеку, почесал выразительный нос в синих прожилках.

– Что ж, думайте, – сухо сказала женщина и потускневшим взглядом проводила Саморядова до двери. Тот вышел, как и вошел под переливчатый звон полых металлических трубочек.