Средство от любви. Сборник рассказов

Чувство вины

Грустный Висьмо ходил за Ярошиным второй день. На левом крыле у него уже отвалилось два длиннющих пера, но он даже не замечал этого. Он был похож одновременно на побитую собаку и на полуживую курицу. Его грызло чувство вины.

Накануне, при раздаче призов за прилежное поведение в жизни, ему не хватило одного. Как раз для Ярошина. Висьмо шарил рукой по мешку, но кроме рваной дыры ничего не находил.

– Как же так, как же я, – шмыгал носом Висьмо, – как стыдно, хоть провались…

Ярошин к нехватке приза отнёсся равнодушно. Ему было не до того. Ему надо было срочно обойти тринадцать инстанций, собрать тринадцать бумажек и устроиться, наконец, на новом месте. Он был человеком дела, призы ему были безразличны.

Висьмо шлялся за Ярошиным, не переставая бормотать под нос:

– Не знаю, как это вышло, виноват, поправлю, чем смогу. Вы только не сердитесь, прошу.

Ему нужно было во что бы то ни стало, загладить свою вину, выполнить любое желание.

Ярошин был хорошо воспитан. Он морщился, отворачивался и один раз даже попытался сбежать, но всё напрасно. Висьмо следовал за ним тенью. Постепенно Ярошин привык. Разок только проворчал:

– И имя-то у тебя какое дурацкое.

И на этом всё. Висьмо покорно кивнул, соглашаясь с этим фактом, но преследовать не перестал.

Так, тандемом, они дошли до главного архива, в котором Ярошин рассчитывал получить первую бумагу из тринадцати. Очередь была огромной, на несколько часов ожидания. Любой, любой пожелал бы избежать её как можно быстрее.

Висьмо ликовал. Это был для него  прекрасный шанс реабилитироваться. Он почти вплотную приблизился к Ярошину и дышал ему в ухо.

«Всё, что захотите, я так виноват, всё, что пожелаете, всё…».

Увы, еле слышное бормотание Висьмо потерялось в общем гуле, который окружал очередь.

Через час Ярошину стало плохо. Ещё через час ему стало всё равно. Ещё через пару часов на негнущихся ногах он вошёл в кабинет, успев захлопнуть дверь перед Висьмо. В кабинете Ярошин пробыл ровно шесть минут, Висьмо засёк по часам на стене. На четвёртой минуте у него выпало третье перо из крыла.

Ярошин рвал и метал. Ему не хватило какого-то ничтожного документа, чтобы получить заветную бумажку номер один. А всего,  не надо забывать, бумажек нужно было собрать тринадцать.

Висьмо приблизился к нему, но не слишком. Мешали гром и молнии, которые испускал в ярости Ярошин. Висьмо почувствовал, что он наэлектризован. Под перьями жутко чесалась кожа.

– Я сейчас, я на минуточку! – Шепнул он и бросился к питьевому фонтанчику, чтобы обрызгать себя водой.

Ярошин его не ждал. От заветных бумажек зависело его пребывание в хорошем районе. Не будет бумаг – ох, он даже не мог себе такого представить – не будет ни клумб, ни гамака перед лугом, ни рыбалки, ни даже друзей на шашлык.

Ярошин шагал. Он был занят. Он был рад, что отвязался от назойливого духа, страдающего чувством вины.

Раз-два, раз-два, шагал Ярошин, намурлыкивая под нос какую-то мелодию. И даже не заметил, как Висьмо приклеился опять.

– Я Вас нашёл! Ох, извините, кругом виноват. Какой-то чёрный круг, честно говоря. Но Вы не думайте, я всё, что угодно, всё, что пожелаете…

Ярошин сжал зубы.

– Табаком хоть тебя можно выкурить? – Спросил он со слабой надеждой, глядя на витрину ближайшей бакалеи.

Висьмо печально покачал головой.

– Смотри, у тебя уже перья висят, совсем себя не бережёшь, – с яркой издёвкой сказал Ярошин. Слова прозвучали крайне грубо. Это было так не похоже на него. Но очередь может испортить кого угодно.

В очередном кипящем котле бюрократии Висьмо вдруг почувствовал себя очень счастливым. Уже два дня он жил с важной целью. Загладить вину. Он понимал, что Ярошину было непросто решить, что же конкретно он хочет взамен потерянного приза. Висьмо благородно позволил ему не торопиться. Сделать свой выбор осмысленно. А уж он, Висьмо, постарается выполнить его на отлично.

Ярошин, напротив, счастлив не был. Он был исчерпан. За два дня он превратился в свою тень. Даже на фоне Висьмо он казался призраком. С ним творились странные вещи.

Несчастная первая бумага была, наконец-то, в кармане, вторую и третью удалось получить с подскока, а на четвёртой дело опять застопорилось.

– Получи два за три, – горько иронизировал Ярошин. Он был уже абсолютно другим человеком.

Гроза была совсем рядом.

Висьмо совершенно глупым образом попался Ярошину под руку.

– Может, это ты виноват? От тебя все эти проблемы? Я в жизни никогда так не страдал, пока ты не появился.

Висьмо было очень стыдно. А может, действительно, из-за него?

Ещё через пять дней Ярошин получил десятую бумажку, осталось две. Он похудел, нос и брови его заострились, плечи нависли над головой, как две скалы, а характер испортился окончательно.

Он только и делал, что ворчал и издевался над бедным Висьмо. Его едкие выбросы без труда достигали цели. Висьмо уже и не знал, как извиняться. Он тоже сморщился, побледнел, увял. Крылья тащились по земле, их нижняя часть давно стала серой от пыли, перья постоянно сыпались, тут и там на теле виднелись проплешины. Но он не мог уйти. Просто так, не исправив своей ошибки. О, если бы он тогда не потерял этот несчастный приз!

– Я, я, простите, я так виноват, так виноват, – сокрушался Висьмо, а Ярошин в ответ злобно сверкал глазами и выдавал новую порцию отборных оскорблений.

– Всё, что хотите, что пожелаете, только извините, пожалуйста, – бубнил Висьмо, – всё, что пожелаете.

– Ах так, пустой плащ, – восклицал Ярошин, – что ж ты мне сразу не помог, а? Заставил по очередям ходить. Ждать, вымаливать, унижаться.

– Да я же сразу… Вы только попросите, я всё сделаю, всё, – бормотал раздавленный Висьмо.

Ярошин крушил:

– Просить? Ни за что! Не дождёшься! Будешь ходить за мной, словно тень! Куда я – туда и ты. Куда угодно. Хоть к чертям, хоть к ангелам!

Висьмо чуть не заплакал, вспомнив, что он сам и есть, собственно, и то, и другое, и поняв, что вот же, сам из-за своей порядочности влип в такую историю.

Последние две бумаги получить было особенно тяжело. Безупречная вечная старость с гамаком и рыбалкой была не для всех. Но Ярошин не сдавался. Он таскал своё разбитое тело от одной инстанции до другой и так далее, иногда забывая поесть и поспать. В очередях теперь не стихал его голос, он давал советы вновь прибывшим, критиковал, подбадривал, ругал, осуждал всех без разбору.

– Вот получу последнюю печать, отправлюсь в свой уютный домик и даже буду немного скучать по вам, друзья, – уверенно врал Ярошин, – какой у вас номер на руке? Двести пятнадцатый?

И сразу же начиналась возня. Кто-то кричал:

– У кого это двести пятнадцатый? Это мой номер! – Покажи! – Я тебе покажу, давай, подойди поближе!

Далее шла энергичная перебранка, в которой заводил Ярошин. Через полчаса выяснялось, что кто-то перепутал двести пятнадцатый с двести пятидесятым, буча стихала, Ярошин погружался в счастливый полусон, а Висьмо страдал. Он уже даже ничего не говорил. Он только ждал, что вот Ярошин получит последний документ, успокоится, а затем и желание загадает. Висьмо выполнит это желание и растворится во тьме… Висьмо вздохнул. Очереди ему осточертели. А ведь всё могло быть так быстро и просто, если бы Ярошин его послушал.

– Дааа, я бы тоже сейчас от хорошей отбивной не отказался, – вдруг раздался знакомый до коликов голос.

Висьмо шевельнулся. Ему показалось? Ярошин действительно пожелал отбивную?

– И пивка холодного, – сказал кто-то из очереди.

Висьмо встрепенулся. Почти уже. Почти. В животе запорхали бабочки.

– А знаешь, чего я действительно хочу? Всей душой. – Загремел голос Ярошина, – хочу, чтобы здесь поставили, наконец-то скамейки. И чтоб на всех хватило. А то сами сидят, понимаешь, в своих кабинетах, а мы стоим, как лошади в стойлах.

Люди вокруг Ярошина одобрительно загудели, а Висьмо почувствовал, как тяжеленный мешок упал с его спины. Крылья его расправились и мгновенно обросли новыми перьями. Он засиял.

– Выполняю! – Взлетел Висьмо над удивлёнными душами и исчез.

А очередь с Ярошиным во главе изумлённо глазела на новенькие яркие скамейки с удобной спинкой, выстроенные в два ряда напротив друг друга вдоль всего коридора, ведущего к котлу бюрократии.

2017

Транспластические технологии

С появлением новых транспластических технологий моя жизнь пошла на лад. Жена сразу успокоилась. Сказала, что встанет во все очереди на инъекции. Пришлось влезть в долги, но зато прекратились постоянные жалобы на внешность. Случилось так, что одновременно подошли две очереди, на нос и на плечи. И еще вскоре должны были подойти самые нужные, но зато и самые дорогие, на грудь и на веки. А потом еще парочка, на колени, живот и еще что-то. Конечно, не все было так гладко, как хотелось. Когда подошли две очереди сразу, оказалось, что одновременно обе процедуры провести нельзя, только одну за другой, но если пропустить любую из процедур, право сделать ее теряется. Жена здорово подсуетилась, я даже погордился ей немного. Она нашла другую ожидающую и обменялась с ней инъекцией в нос. Плечи, сказала жена, к лету важнее. И она пошла на инъекцию. Целых три недели я жену не видел и не слышал. Сначала я удивился, потом обрадовался, потом не осталось чистых тарелок. Я позвонил жене в клинику. Показалось ее лицо на весь экран. Эй, отодвинься от камеры, хочу посмотреть на твои новые плечи. Она мне ответила, что не может отодвинуться, камера такая и будем говорить с лицом во весь экран. Ладно. Спросил ее про дела, про здоровье и как включить посудомоечную машину. Она позлилась, но в целом разговор прошел спокойно. Когда домой вернешься, сказал я ей напоследок, а она вдруг расплакалась и ответила, что не знает и что вот-вот подойдет очередь на веки и она не знает, что делать. А я ей тогда сказал, что за черт, почему так долго ее держат в клинике с такой ерундой, и она опять разозлилась и сказала, что так надо. После этого я зажил хорошо. Жену я не видел года два, она чудесным образом перескакивала с одной процедуры на другую, и обещала мне при разговоре, что я ее не узнаю и что все мартышки-завистницы упадут в обмарок при встрече. В последний раз я видел только ее затылок, так что не мог согласиться с этим или нет, но она сказала, потерпи, скоро ты увидишь меня как есть, в натуральную величину. Я спросил, отличается ли ее нынешняя натуральная величина от той, которую я помню, жена обиделась и оборвала звонок. Теперь я жду. Моя сложившаяся жизнь меня устраивает. Конечно, я люблю жену и даже скучаю, но я боюсь. Боюсь, что она вернется, вся в шрамах и дырах от уколов, больная, злая и начнет срывать свою злость на мне. Или наоборот, пережив все эти жуткие ампутации и отращивания конечностей и органов, бррр, потеряет интерес к жизни и застынет в депрессии. Или еще, представляю, что жена явится в личине доисторической богини, нет, кажется, древнегреческой, и поведет за собой толпы возбужденных мужчин, а я с растерзанным сердцем останусь один, потеряв покой и устроенный мир. Последняя мысль почему-то напугала меня не на шутку. Мой животик, двойной подбородок, кривые зубы… что будет, когда жена вернется и увидит меня таким? Как раньше? Я бросился к поисковику и задумал "транспластические инъекции для мужчин". Экран запестрел. Если ваша жена пошла на процедуры, почему бы вам не пойти за ней следом, гласила одна реклама. Женская красота против мужской, кричала другая. Мы живем в век красоты, не жалейте времени на нее и денег; вздохните новой полной грудью; четыре пальца по цене двух, вспыхивали фразы в мозгу. Скорее, запись на все только три дня! Три дня! И скидка девяносто восемь процентов! Торопитесь! С чего начнем, приветливо спросил меня великолепно сложенный медбрат.

2017

Больше пропущенных звонков

Ровно  в шесть двадцать восемь в дверь постучали. Элис Дженкинс с трудом открыла глаза и с недоумением уставилась на часы. Так рано они никогда не будили. Кто-то переставил завод? Раздался новый стук в дверь, и Элис осознала, что часы не при чём. Затем из-за двери раздался громкий властный голос, который окончательно её разбудил.

– Элис Дженкинс? Это ГосИнс. Открывайте, иначе придется ломать дверь.

Дверь невозможно было сломать, Элис это знала, да и все знали, Это была просто древняя идиома. Однако, подействовало. Элис вскочила, набросила футболку, штаны и бросилась к двери.

– Здра…

– Элис? Дженкинс?

– Да, а что…

В комнату ввалилась группа из шести или семи человек, некоторые были вооружены. У Элис округлились глаза. Она и представить себе не могла, зачем её персона могла понадобиться ГосИнсу, да ещё в такую рань. Впрочем, ей и не пришлось ничего представлять. Высокая полная женщина заслонила собой всех остальных и, глядя Элис прямо в глаза, громко промонотонила:

– Элис Дженкинс, согласно кодексу связи от восьмого февраля две тысячи семьдесят четвертого года, статье четыреста девять А подпункта тринадцать, Вы объявляетесь виновной в нарушении правил гражданского единения и арестовываетесь до вынесения приговора. Всё ясно?

Элис от неожиданности кивнула, хотя не поняла ровным счетом ничего.

– Можете собрать кое-что из одежды и еды, примерно на трое суток. Звонить никому нельзя, а также запрещается передавать фото и видеоинформацию кому бы то ни было с данного момента и до вынесения приговора. Это тоже ясно?

Элис постепенно приходила в себя. Собрать одежду, еду на три дня, не звонить, не снимать фото и видео. Она взглянула на женщину-ГосИнса.

– А…

– А – адвокат? Нет, защиты не будет, – перебила её та и улыбнулась самой жуткой улыбкой из тех, что вообще возможны.

Два следующих дня Элис провела в зоне без доступа. Её поместили в маленькую камеру с узкой кроватью и санузлом в углу. -Как такое возможно, – шептала сама себе Элис, сидя на краю кровати и глядя на разбитый рукомойник, – я не выдержу, не выдержу.

Её мысли ритмично перебивали звуки капающей воды. Из соседней камеры иногда доносились крики мужчины. Иногда – завывания, а иногда хохот.

– Бедняга, наверное, сидит здесь давно, – думала Элис, – с ума сошел. Неужели и я так же сойду с ума в какой-то момент? Что будет тогда со мной?

В камере было прохладно, особенно ночью, Элис уже надела на себя все вещи, которые она захватила из дома и всё равно мерзла.

– Когда это всё закончится, – говорила Элис вслух, – я даже не знаю, за что я здесь.

Когда отчаяние немного отпустило её, она взяла сережку и начала царапать ею дверь. “ВЫПУСТИТЕ! Я НЕ ВИНОВАТА!”, гласила еле читаемая надпись. Элис с радостью и гордостью смотрела на корявые черточки, портящие внешний вид двери. Потом она несколько раз пнула дверь, оставив пыльные отпечатки подошвы на стальном полотне.

– Эй! – Элис даже крикнула чтобы привлечь внимание надсмотрщика.

– Выпустите меня, я не виновата! Я есть хочу, мне холодно! Эй!

На двери моргнул крохотный глазок, но на этом всё и закончилось. Внимание-то Элис привлекла, а что дальше?

Она легла на неудобную жесткую кровать.

– Какой ужас, – опять вырвалось у неё.

На спине лежать было больно, а на боку просто невозможно. Элис ворочалась, потирая придавленные места и пытаясь отвлечься от голода. Сосед больше не кричал.

– Как он может спать на таком? Я две ночи не сплю, а он… привык, что ли. Я не смогу, никогда не смогу спать на такой кровати, никогда.

Из коридора раздавались старческие шаркающие шаги, а потом топот бегущих ног, грохот, лязг металлических предметов, потом опять всё стихало, а после шум и шаги раздавались снова.

– Привели, увели, – считала Элис, царапая засечки на стене. Хоть как-то, хоть такими царапинами, ей хотелось навредить этой ужасной камере.

– Спаать. Спи, Элис, спии, – уговаривала она сама себя, ворочаясь с боку на бок, – завтра тяжёлый день, приговор. Чего? За что? Это действительно происходит со мной? Я наверное уже схожу с ума.

От холода Элис скрючилась в позе эмбриона. Спать хотелось, но сон не шёл. Сухими глазами она всматривалась в стену напротив, пытаясь понять, что же такого натворила и что её дальше ждет.

Она и раньше слышала краем уха, что ГосИнс не давала спуску всяким нарушителям порядка, но она-то при чём? Жила себе, тихоня-тихоней, никого не трогала.

Глаза медленно закрылись и Элис почувствовала тяжесть, предваряющую сон, как вдруг сосед за стеной рявкнул во весь голос:

– Заткнись! Ауауу. Заткнись!

И сразу стих. Но сон у Элис уже ушел. Лишь под утро забылась она на краткий миг, прямо перед тем, как дверь её камеры открылась и надзиратель разбудил девушку резким свистом.

К тому моменту Элис уже лишилась эмоций. Усталость, недосып и голод притупили её ненависть к несправедливости и она покорно шла за надзирателями, некоторые из которых были вооружены, по длинному коридору и старалась не смотреть по сторонам.

В зале суда было много людей. Судья, старик в парике, мрачно поглядывал на них, взглядом пресекая малейший шум.

Элис подвели к стулу и она села. Сидеть было больно, из-за жесткой кровати болели все кости, и она ерзала по сиденью, отчего судья мрачнел ещё больше.

– Элис Дженкинс. Так, так, вердикт готов.

Элис встрепенулась и встала.

– Какой вердикт? Я даже не знаю, за что я здесь. Я ничего не сделала!

– Молчать! – Грозно просипел судья и поправил галстук, – при аресте Вам всё объяснили, здесь запротоколированно. Вам было сказано, цитирую: «Элис Дженкинс, согласно кодексу связи от восьмого февраля две тысячи семьдесят четвертого года, статье четыреста девять А подпункта тринадцать, Вы объявляетесь виновной в нарушении правил гражданского единения и арестовываетесь до вынесения приговора. Всё ясно?». Вы подтверждаете?

Элис согласно кивнула.

– Да, господин, судья, подтверждаю. Но ведь я ничего не нарушала.

Судья недовольно потряс головой.

– Незнание не освобождает. Кодекс связи существует уже более двадцати шести лет.

Судья поднял руку с кодексом вверх и помахал им в воздухе.

– Нарушение зафиксировано ночью семнадцатого октября две тысячи сотого года, в три часа пятьдесят минут и сорок семь секунд, так, координаты… пропустим, так, Это Ваша линия?

Судья показал Элис лист бумаги и та кивнула. Старик глумливо усмехнулся.

– Так вот оно, нарушение. Два пропущенных звонка.

Элис еле удержалась на ногах. Два звонка. А она даже не помнила об этом.

– Но господин судья, ведь, наверное, я спала… ведь я работаю допоздна, я просто не проснулась…

– Два звонка, мисс Дженкинс, два, не один, что могло бы хоть как-то оправдать Вас, их было два. Пропущенных. Звонка. А ведь кодекс связи гласит, что голова человека должна быть прозрачна для общества.