Kitabı oxu: «Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга первая», səhifə 3
В общем, мы расшумелись, но стариков не разбудили. Они спали в дальних комнатах, и спали крепко. Распахнулась наша, правая, дверь – высунулась лохматая голова.
– Дече хуешть?! – прошипела явно молдавская голова.
– А мы и не шумим! – обиделся я.
– Это вы, профессор? – качнулся к двери Колчак.
– Я такой же профессор, как ты адмирал сибирский. Коврига я – разуй глаза! – и, ухватив Колчака за шиворот, Гришка втащил его в комнату и дальше – за праздничный стол: бутылки с фетяской и коньяком двоились и мельтешили в глазах, огурчики, яблоки, груши, домашнее мясо в смальце просили отведать их, но перегруз был велик, цистерны полны – мы шли на дно, и не было сил спросить у сожителей: «что за хуялэ, а драки нет?»
Колчак, едва не обрушив бутылки, отправился на боковую. Я последовал его примеру, но кто-то из молдаван затянул свою, народную, которая, несмотря на игривость мелодии, погрузила меня в тоску:
Роата морий се-нвыртеште —
Цак, цак, цак!
Яр моралул небунеште —
Цак, цак, цак!
Морэрица ку фуйорул —
Цак, цак, цак!
Ши фуйорул дуче дорул —
Цак, цак, цак!
Уснул и пробудился внезапно от непонятных звуков. Со сна показалось, что я оказался на птичьем дворе, где гугнявый индюк пробует голос. Поднял голову: передо мной разгромленный стол, на стуле Колчак.
– Я плачу сладостно, как первый иудей на рубеже земли обетованной!.. – промычал он, хрумкая солёным огурчиком и капая на трусы рассолом. – Вишь, слабаки! – кивнул он на спящих. – А все потому, что они – бледные поганки, а мы с тобой – жизнерадостные мухоморы. Главное, Мишка, жизненная позиция. Все зависит от установки. Художниками им не быть. Взгляни на Орла!
Колька Орёл, здоровенный верзила-третьекурсник, рыгал, свесив с кровати голову. Звуки, что я принял за индюшачье квохтанье, были клёкотом Орла. Его выворачивало наизнанку.
Петька сходил в коридор, принёс ведро и повесил Кольке на шею.
– Не орёл, а корова с боталом, – сказал он, возвращаясь к столу, на котором остались только огурцы, а все остальное было «сметено могучим ураганом».
– С чего бы это они вчера раздухарились? – спросил я, натягивая штаны. – Народ положительный, не чета нам… мухоморам. Возьми хоть Гришку Ковригу… «Муж добродетельный, в речах искусный». Витька Паскаль тоже выше всякой критики, а про Копия и говорить нечего: профессор всевозможных наук!
– Так у Орла, деляги нежинского, день рождения, – ответил Петька, который был Мудраком. – Огурчики его, нежинские, и на коньяк, вишь, размахнулся!
Я взглянул на часы и принялся будить ребят. Орла решили не трогать. Он продолжал, мало что соображая, чистить желудок: стонал, всплакивал, мотал головой, тряс «боталом», но не делал попыток избавиться от него. Возможно, просто не замечал ярма.
– Берёмся за ум, Мишка? – спросил Мудрак, когда мы покинули рынок, обойдя с десяток бочек.
– А где его взять? – констатировал я, имея на то резоны.
На первых порах у меня не пошла учёба. Рисунок – ещё туда-сюда, а живопись, любимый предмет, приводила в отчаянье. За первую постановку я схлопотал… двойку. Спасовал. И это в то время как все хвалили мои этюды, написанные на Бычке, небольшой речке в черте города, или в профессорском саду. Директор приходил их смотреть, заглядывал и завуч. Оба советовали молдаванам «не отставать от Гараева и писать рядом». И вот – конфуз!
Я был расстроен, начал комплексовать. Опускались руки. Начал жалеть, что уволился из Мурмансельди. Плавал бы теперь, тягал сети и не дул бы в ус. Даже к чтению пропал интерес. Чтобы встряхнуться, попробовал снова заняться боксом, благо спортзал «Спартака» находился рядом с училищем. Не помогло. Да и ухитрился свернуть ступню. С горя обрился наголо, оставив на темени запорожский оселедец, чем привёл в изумление Колчака и завуча Петрика, который каждое утро заглядывал в группу полюбоваться на мою голую, с хвостиком, башку.
Кому повем мою печаль? Пытался Мудраку. Потом Колчаку. Этот Петька не понимал моих загибонов и декламировал: «А раз природа потеряла силу – прощай, наука! Надо рыть могилу». И ругал:
– Ты человек или мухомор?! Можно подумать, что ты, Мишка, страдаешь аплазией мозгов!
Я сходил в библиотеку и, не поленившись заглянуть в словарь, выяснил, что аплазия – это врождённое отсутствие какой-либо части тела вследствие нарушения процесса закладки и развития тканей органа. Это развеселило, но не утешило, и если я воспрял духом, то лишь благодаря письму, полученному с Урала от Витьки Коробейникова или – как было заведено в нашей студенческой республике на Нагорной, в так называемом «Государстве Простуда» – Вектора Сегментыча Куробойникова. Он учился в Сельхозинституте на механизатора, был компанейским парнем и баянистом. Прозвище своё Вектор получил от своего земляка, давшего начало и Простуде, «Пролетарскому студенчеству», ибо квартировало нас у Анны Ивановны Пошляковой много всяких и разных. Земляк этот, Лимит Курыч Кочуров (Леонид Гурьевич) был студентом Горного института. Имелись в наличии два студента пединститута и два старшекурсника нашего училища. Общество «простудников» разбавляло присутствие трёх сыновей хозяйки: Женьки, Вальки и Мишки. Жили мы дружно, поэтому письмецо от Вектора утешило меня, но не только оно. Здешняя «Простуда» тоже была, по-своему, разнообразна и великолепна, и я находил утешение в обществе новых товарищей.
…Колька Орёл был предельно ясен, как гвоздь, хотя бы своим прямолинейным апломбом. В нем всё давно устоялось, а лишнее отсеялось. Коммерсант, умевший по косточкам воссоздать мишек Шишкина, портрет любого вождя, изладить любой плакат, любой призыв и лозунг, он, весело улыбаясь, без стеснения говорил, что давно захомутал Нежин и его окрестности, поставляя изопродукцию на любой вкус и любого качества. Он говорил, что качество тоже стоит денег и зависит от возможностей покупателей. Учился Колька через пень-колоду, перебивался с тройки на тройку и не переживал. Во всём, что не касалось деловых контактов, он был тёмен, как сапог. Деньги и жратва – основа и смысл существования – почитались им превыше всего, а училищный диплом требовался только для неуязвимости в переговорах с чиновниками и колхозными председателями.
Орёл тоже перебрался к Гросулу, чтобы держаться подальше от полуголодного общежития, где его чемодан, набитый всевозможной вкуснятиной, изредка подвергался разграблению, хотя всегда был заперт на висячий замок. Выдвигая из-под кровати свою кормушку, Орёл делался нем, неприступен и невозмутим. Глядя перед собой невидящим взглядом, он методично жевал, жевал, жевал. Процесс насыщения заканчивался глотком – не больше и не меньше! – доброго марочного коньяка. В долг Колька никогда не давал. «Из принципа, – объяснял он какому-нибудь незадачливому просителю. – Одному дашь – другие повадятся клянчить. Учитесь не только учиться, но и зарабатывать на хлеб».
Что ж, в этом его позиция была безупречна и даже не вызывала раздражения, хотя порой я его ненавидел, утешаясь при этом словами поэта: «Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп».
Рядом с таким человеком жил Коврига.
Гришка не хватал звезд с неба, знал это, но его целеустремленность не уступала хватке Орла. Он жил только на стипендию, ходил во всем солдатском, вставал спозаранку и уходил, чтобы рисовать везде, делать наброски при любой возможности и до занятий, и после них. Гришка торчал на всевозможных соревнованиях, протоптал тропу в анатомичку мединститута, даже нас с Петькой уговорил как-то на её посещение, но препараты оказались такими тухлыми, что мы сбежали из «театра» и больше не откликались на приглашения, хотя подвижник и соблазнял нас «свежими трупами». И это при том, что Коврига готовил себя к стезе искусствоведа, а не художника. Угол у Гросула понадобился ему для хранения многочисленных монографий и просто «кэрць» любимых авторов, книги которых он ухитрялся на что-то покупать.
Я спросил его как-то, почему он сразу не поступил в университет, имея за плечами десятилетку. Оказывается, книгочею хотелось постичь весь процесс создания художественного полотна. Изнутри, так сказать, с самых основ; помесить краски, подышать запахами красок и скипидара, научиться грунтовать холсты, etc. Диплом ему был нужен для самоутверждения, чтобы сказать, если спросят, что я, мол, не просто так, я, мол, будущее свое начал строить с нулевого цикла – с грязи подвала.
Другой Гришка, Копий, увлекался технологией, ибо мечтал стать реставратором, а может, и богомазом, о чем, правда, не распространялся, но порой это проскальзывало в разговорах. К нам он перебрался вместе с Ковригой, чтобы хранить под кроватью не Винкельмана или Алпатова, а Виппера и Винера. «Кэрць» подобного рода были его пунктиком.
Пунктик имелся и у Петьки Мудрака. Поэзия! Но я, кажется, уже говорил об этом. Что до прочего… Талант рисовальщика – сказывалась одесская школа! – делал его лидером обеих групп четвертого курса, да и на пятом, пожалуй, не было ему равных. Характером он в чем-то повторял своего друга Мисюру, хотя внешне – ничего общего. Колчак, к примеру, низенький и толстенький, как сдобный пончик, ходил, переваливаясь уточкой, делая шажки носками внутрь и как бы загребая под себя каждую пройденную пядь. Этим он напоминал медвежонка, его же напоминал волосатостью и неторопливостью движений, но при этом был очень даже себе на уме, жесток в суждениях, а порой и безапелляционен. Рано проклюнувшаяся лысина не мешала ему быть сердцеедом. Мудрак был сухим как щепка, при ходьбе прихрамывал. Сказывалось военное детство. Снаряд, что ли, разорвался поблизости – досталось ноге. Не знаю, за что его выперли из одесского училища. Не спрашивал. А Колчак вроде согрешил с дочкой директора. Теперь грешил здесь, с молдаванками. Впрочем, выбор имелся богатый. Субботние танцульки при «шкоале» привлекали и русских девчат, и украинок, румынок, полек и… Последней пассией Колчака была турчанка.
В общении с Петьками я находил утешение, но главной отрадой были письма, поэтому эпистолу Сегментыча я прочитал несколько раз.
«Мишка, дорогой! Здравствуй! Свидетельствую тебе о своем почтении к личности твоей светлой и героической. Давненько уже собираюсь тебе написать, но, во-первых, только недавно получил твой адрес от Лимита, а во-вторых, всё было некогда. Как говорится, из-за этой учебы всю пьянку запустил. Тебе лично сообщаю, что у меня, скорее, всё наоборот. На шее висят три проекта, а ноги тянут, тянут в кабак после каждой степухи. Живу у брата сейчас – оба непьющие, так что лишь бутылки спасают от полного финансового кризиса. Короче говоря, живу по принципу – последний год в городе, без ответственности и врагов. На работе хватит и того и другого. Уже выбрал тему для диплома, несмотря на то, что не сдал ещё курсовые проекты. Сейчас придётся объявлять 24-часовой рабочий день и жать на все железки… Особо крупных новостей нет. С Н.П. идет дерзкая переписка. У меня условие: «Никаких условий!» Отсюда с её стороны упреки, с моей – насмешки и дерзость. Не умею вякать о любвях, петь дифирамбы, строить планы на будущее, посылать воздыхательные телеграммы, ставить и выполнять условия жизни в разлуке. В общем, совсем как у деда Крылова: дело не пойдет на лад, коль Лебедь раком тянет Щуку. Так кажется? Ну и бог с ним! Жизнь разберет, кто прав, кто виноват.
Л. Кочуров, наш дорогой член Простуды, написал своей любови в Молотов самоотвод, дабы не продолжать перепись, длившуюся 5 лет. Я считаю, что он прав. Ведь она, зассака, раз 5 проезжала через наш град святой и ни разу не зашла. Вот ведь как, язьви её в душу! Да, сегодня вечером идем к АннеВанне на Нагорную. У нашей с тобой бывшей хозяйки (и Анатолия тож) день рождения. Купили ей на платье. В шкафу стоит «литра», готовая к бою, глаза поневоле останавливаются на резной дверке этого шкафа, в нутрях приятное щемление, мысли с трудом отвлекаю от этого угла. Скоро ли вечер!!?
А летом вновь отправляют нас в солдатчину на «офицерскую практику». Уж больно не хочется. Снова бываю в 131 комнате общежития, куда переехала 111-я. Снова грохот стаканов, блестящие взгляды, блядские порывы со стороны хозяек. Всё это надоело! Веришь? Девчонки на последнем курсе стали отвратительно наглы. Никому не верю! Вспоминаю нашу героическую Простуду. Больше таких похождений, как у нас были, не предвидится. Как дела у тебя? Как учеба? Как на лиричном фронте? Пиши, друг, чаще и чистосердечней! На прощанье горестно склоняю выю, окропив стопы твои слезьми разлуки. В немом отчаянии бросаюсь на твою шею! Пиши, друже! Вектор».
Повздыхав, сел я за ответную цыдулку, радуясь мысли, что не оборвались корешки, повязавшие меня с Уралом.
Молодые люди! Отвергайте работу, которая требует физических усилий и не сулит ни выгод, ни льгот.
Соглашайтесь только на сидячую работу – и не меньше, чем за тридцать тысяч долларов в год.
Огден Нэш
Мушкет и Дикарка бок о бок стояли у двери и смотрели на меня: «Хозяин! Выпусти нас на волю, в пампасы!»
Выпустил и застрял у мольберта, чтобы смахнуть пыль и сунуть в керосин засохшие кисти. Месяц прошёл, как не подходил к холсту. Дрискин, мой сосед из «новых русских», купив две картины, отказался от этой. Показалась слишком простенькой: облачное осеннее небо, вдали обрыв с голыми деревами и чайки над сине-зеленым прибоем, взлохмаченным пеной. Да, слишком просто и… пусто. За что платить баксы? Послал Прохора Прохорыча куда подальше, но и за кисти не брался. Отбил охоту, паразит! Тяжек хлеб живописца, особенно во времена перемен, ломки и крушения прежних идеалов. Теперь каждый требует подать ему своё, собственное. Без апробации обкома-парткома. Но «каждый» редок. Что ни говори, как ни ругай нынешних нуворишей, а появление по соседству с тобой такого Дрискина иногда оборачивается благом: нет-нет, да и перепадёт от дельца на кусок хлеба с маслом.
Колька Орёл, если дожил до нынешних времен, наверно, забросил былую подёнщину и переключился на более доходный бизнес. Да, учитесь не только учиться, но и зарабатывать на хлеб… Мы с Мудраком зарабатывали. Если подворачивалось вдруг что-то стоящее, никогда не отказывались от халтурки. Однажды, помнится, нас занесло в Слободзею.
Работа – классический набор из репертуара Орла: портреты членов Политбюро, задник для сцены совхозного клуба, плакаты с цифрами достижений в построении социализма. Много чего. Кормили нас не на убой, но голодными из столовки не уходили, вечером – ведро, а может, и два, вина из местных погребов. При расчете поторговались, но уступили и щедро отслюнявили кредиток. При расставании налились кислятиной до горла и по-купечески рванули в Кишинёв на такси. Петька веселился и декламировал Нэша и Уолта Уитмена, Маяковского и ещё кого-то из нынешних. Потом вспомнил Одессу и предложил прокатиться к «маме», чтобы повидаться с некой Лорой и что-то прояснить в запутанных отношениях с этой девицей.
– Пе непринс де весте! – засомневался я. Мол, неожиданно.
– «Медлить в деяньях, ждать подаянья, хныкать по-бабьи в робости рабьей – значит вовеки не сбросить оков!» – ответил цитатой Петька.
– В деяньях, по-моему, мы не медлили, – возразил я, – но если ты из-за какой-то сопли решил сорваться с якоря, то, стало быть, вовек не сбросишь оков.
Петька замахал руками.
– Мы заработали «тридцать тысяч долларов»? Да. Значит, можем чуток расслабиться. Почему бы нам, Мишка, не раскошелиться? Всё во власти весеннего бриза, и летит… вишь, ведь! – напряженно и дальне голубая «Испано-Суиза». Блеск! И потом, дело не в Лорке, хотя и в ней тоже, но дело не столько в ней, сколько в книжке, которую мне надо вырвать из её ручек, дело в «Двенадцати стульях» и «Золотом теленке». Я просто не могу оставить ей такую редкость.
Слов нет, мне тоже вдруг загорелось попасть в Одессу: когда ещё появится в другой раз такая возможность?
– Ох, Петька, – все ещё сомневался я, – у нас ведь как? Если не понос, то золотуха! Столько дней прогуляли, а тут ещё…
– Семь бед – один ответ. Надо ехать, – настаивал он. – Не на месяц отправляемся! Пару дней – и обратно.
У вокзала рассчитались с таксистом, купили перронные билеты, а у перрона… одесский поезд! Проникнуть в вагон не составило труда, и вот… «Вагончик тронется, вокзал останется».
Через шесть часов мы оказались на Дерибасовской.
Слободзейский хмель выветрился за ночь, но мы, точно хмельные, брели вдоль улицы-красавицы, любушки-голубушки, потом сворачивали туда и сюда, но везде нас доставала южная весна. Здесь, казалось, даже воздух иной, что же говорить о женщинах, которых Петька, что называется, пожирал глазами и бормотал: «Забирался в толпу женщин и дышал ими вот так!» И показал как, делая вдохи-выдохи, похожие на утробные стоны ишака. Верно, верно, поддакивал я, у одесситок свой шарм. Особый. Кишинёвские крали были всё-таки другого разлива. Там – «гибрид», здесь – «Массандра» или «Абрау-Дюрсо». Они и одевались иначе, и «фигурки имели точёные», как Петька сообщил мне, будто я не имел собственных глаз.
Мисюру, Лужецкого и остальных знакомцев застали в общаге и только теперь сообразили, что сегодня же воскресенье. Толька издал индейский клич, а может, тарзаний вопль, Лужецкий – начало какой-то арии. Вообще приняли по-братски, а так как Бахус тоже не дремал, то встреча затянулась, и только вечером, когда все разбрелись, я остался один, пытаясь вспомнить, когда же исчез Мудрак. «Наверно, удрал к этой… к Лорке, – решил я. – Но Бог с ним – для того и приехал».
Возбуждение улеглось, но душа моя, взъерошенная выпитым и чего-то хотевшая, требовала иного завершения дня.
Для начала позвонил Яновским.
Бетта Михайловна сказала, что Юлик и Кира ушли в кино, спросила, как подвигается учеба. К себе не пригласила, да я бы всё равно отказался. Всему есть предел. Гостеприимству тоже. Выручили в трудную минуту, чего же ещё? У Юльки своя жизнь, у Юльки есть Кира. Интересно, как у неё подвигается учеба? Я так и не увидел ни рисунков её, ни живописи. Спросил перед отъездом в Кишинёв, как, мол, дела, а она по мне, как дубиной, врезала непонятным стишком:
Было супно. Кругтелся, винтясь по земле,
Склипких козей царапистый рой.
Тихо мысиков стайка грустела во мгле,
Зеленавки хрющали порой.
Это мне тогда «было супно»! И «грустел» я тогда и «хрющал». Это мне предстояло мотать в Кишинёв, «винтясь по земле», а ей одна забота – учись в стайке «тихих мысиков» и горя не знай!
Я и не заметил, как оказался на Приморском бульваре. Морской вокзал. Пассажирский лайнер у причала. Белый, ярко освещенный. На трубе, точно повязка дружинника, алая полоса, на баке мачта с «вороньим гнездом», у грузовых стрел копошатся мариманы – жизнь! Н-да, блеск и нищета куртизанок… Это, похоже, старушка «Победа». У «Нахимова» две трубы, а у «Абхазии» бак и ют гораздо короче. «Россия» похожа на неё, но её обводы более округлы, чем у «Победы», которая выглядит угловатой. Зря, наверно, я уволился из Мурмансельди…
«Зря? Нет, вряд ли. При желании можно вернуться на круги свои, а училищный диплом пригодится – мало ли! – Размышлял я, глядя на возню матросов теперь уже возле вываленных шлюпбалок. – А если честно, вот же твоё настоящее! На палубе».
Будто наяву, увидел я свои руки на дубовых рукоятях штурвала, увидел картушку компаса, подсвеченную едва-едва. Она качнулась, курсовая черта поползла в сторону – указала на иные миры, на далекие страны и чужие города, правда, слишком похожие на те, что описывали – бесподобно! – Александр Грин и даже ранний Паустовский. Они-то в каком-то смысле и понудили меня бросить училище и податься на севера. Правильно ли я тогда поступил? Кто его знает. Но справимся у Нэша: «Есть люди, которым я от души завидую, и которым легко по жизни шагается: эти люди делают все как полагается». Такими строчками пиит начинает стихотворение «Это удовольствие не для меня». А потом и соответствующий вывод: «Люди, которые делают всё как полагается, должно быть, умеют довольствоваться малым и жить в своё удовольствие – завидное умение! И я день и ночь мечтаю о том, чтоб во мне было чуть побольше от них – или чтобы их было чуть поменее». О том же мечтаю и я. Что может быть скучнее «правильного» человека! Походить на Кольку Орла? Упаси Боже! Да и Гришки – Копий и Коврига – при всей их настырности, боюсь, только буквоеды. А впрочем, не мне судить, думал я, возвращаясь в общагу.
Петька явился следом и сказал, что утром смотаемся на Лонжерон, а после – к «коварной Лорке». Мне было всё равно. Поэтому утром, когда мы оказались не на море, а в Лоркином институте, а потом вместе с ней в Аркадии, я смирно тащился за товарищем и довольно-таки развязной девицей, которая тараторила, ругала папашу и… липла ко мне. Петька держался, что называется, «индифферентно», а я злился, но держал себя в рамках. Меня больше интересовало место, куда я попал впервые, дорога между стен из белого и желтого камня, которой мы шли к морю. Солнце безмятежно катилось по небу, расталкивая тёмные дождевые тучки, а ракушечник стен сверкал так, что мне захотелось пристроиться где-нибудь с этюдником, а не брести невесть куда вслед за бараном и ярочкой.
Красное платье девушки, Петькин затрапезный костюм, море, набрасывающее ленивые волны на грязный весенний пляж, и главное – солнце, солнце, солнце и синие небеса над этой идиллией вдруг ни с того ни с сего словно бы вернули меня в заснеженный Мурманск, к Витьке и Сашке, к тому дню на барахолке, когда солдаты, замерзшие и заиндевевшие, так же брели впереди меня, когда мы не знали, что нас ждет… ну, хотя бы через два-три часа, а горячие щи и глоток водки у раскаленной печи воспринимались как счастье. Да было ли это, думалось мне. И не только это, но и сизое до черноты январское море, и робкое солнце, которое, едва-едва показавшись над волнами, снова пряталось за них, чтобы окончательно обосноваться на северном небе только через месяц, почти одновременно с нашим возвращением в Кольский залив. Вспомнился и Новый год, встреченный в кубрике. Боцман извлёк из заначки два десятка яиц и разбил их над миской, добыв не желток-белок для гоголь-моголя, а ядреный спирт, запрещенную «контрабанду», весьма ожививший праздничное матросское застолье. В ту ночь я нарисовал его, бородатого, темнорожего, в зюйдвестке и рокане, тогда же и услышал впервые сакраментальное: «Ну, ты и вертау-ус!..» Может, тогда и пришла мне мысль об увольнении? Видимо, жила-таки, существовала подспудно ещё не осознанная мыслишка всё-таки закончить училище, желание вновь оказаться на брошенной внезапно живописной стезе тоже не покидало в те дни, и вот…
«И вот к чему это привело», – додумал я, чувствуя, что больше всего сейчас хочу вернуться в Кишинёв и, взявшись за ум, как вознамерились однажды с Петьками и чего не слишком придерживались, хотя больше и не «злоупотребляли», достойно закончить четвертый и на «ура» одолеть пятый курс.
Занятый своим, я отстал от Петьки и Лорки, но им, кажется, было не до меня, и к ним соваться не следовало. Я полез в море. Отменно солёная водичка была так же отменно холодна, но я, вытерпев ее ожоги, поплескался на славу и выскочил, стуча зубами, как новорожденный… идиот. Это Мудрак называл меня идиотом, когда, пытаясь согреться, я бегал по берегу и козлом скакал по камням.
Только в Одессе, когда мы остались одни, Петька сказал, что наше дело правое, мы победили, и завтра мамзель принесёт книжку.
Назавтра Лорка не пришла, показала Колчаку дулю.
Бесцельно побродив по городу, долго таращились на корабли у причалов, потом поддали в Интерклубе и, отбив атаку кавалеров двух «дам», одна из которых «заинтересовала» Петрония, оказались на Лонжероне, где и застряли до ночи. По небу шарили прожектора, гудели невидимые самолеты, и, может, потому было неуютно и неспокойно.
Наутро Петька поднялся рано и сразу ушел «в засаду». Вернулся с любимой книжкой. Настроение у него было превосходным, а коли у него, то и у меня. В тот же день мы катили в плацкартном средь молдавских холмов. О Лорке не говорили, Одессу не вспоминали. Петька сказал коротко:
– Это этап. Как говорил Чапай? Наплевать и забыть.
Такой фразы из фильма я не помнил, но согласился, что забыть следует, но не Одессу, а Лорку.
– А кто это такая? – спросил Петька, уставясь в отвоеванную книжку.
Когда показался знакомый лозунг «Салут дин Кишенеу», меня осенило: «А что, если…»
– Петроний, ты из каких мест? – спросил я.
– С Каховки. А что?
– На Урале бывал?
– Нет. А что?
– А то. Давай после экзаменов отвалим ко мне в Пыскор. Кама! Представляешь? На Вишеру сгоняем, по лесам побродим, а уж этюдов напишем каких! Таких в Молдавии сроду не видели! – соблазнял я. – А рыбалка? С бредешком побродим. Знаешь, какие караси в старицах? Лапти! А с шурагайками мать пироги изладит.
– Это ещё что за звери? – спросил Петька, явно заинтересовавшись предложенными соблазнами.
– Щурята. Молодые щучки. У нас и язь водится, и окунь, и…
– Надо сперва экзамены спихнуть, Мишка, и подхалтурить, а там… – Петька захлопнул книжку и поднялся: вагоны, заскрежетав, замерли у перрона. – А там посмотрим, подумаем. Время есть.
– И думать нечего! – настаивал я. – Я за тобой в Одессу без звука, а ты вот раздумываешь.
– Сравнил! А расстояния? Хошь не хошь, а думать приходится, – сказал он и добавил ворох соображений: – Ладно, экзамены мы сдали, а пленэр? Думаешь, отпустят с практики? Варвара да Инна упрутся, вот увидишь! И директор… Он вздрючит и за эту прогулку. А главное, деньги. Летнюю степуху дадут после пленэра.
Директор не вздрючил. Посмотрел сквозь пальцы. Что до наставниц, я был уверен, что они отпустят нас в самостоятельное плавание. Варвара, фронтовичка и офицер в ту свою бытность, вела рисунок в обеих группах. Была сурова, но справедлива. Жеманная красотка Инна писала прекрасные натюрморты, пыталась втолковать нам своё представление о живописи, и это у нее получалось. Обе стояли за нас горой. Поэтому ещё до экзаменов я отправился к директору. Тот не раздумывал.
– Поезжайте! Отпускаю с условием, что осенью сделаете выставку.
Петро спокойно принял моё сообщение.
– Ещё просмотр впереди. Вот закончим год… Впрочем, я уже надыбал халтурку на тыщу рублёв. Тут, поблизости, в пионерлагере.
Значит, решил, значит, всерьёз думал о вояже на Каму.
Оформиловку делали после занятий: лозунги, транспаранты, прочая чепуха – зверюшки, бабочки, пионеры с барабанами да горнами. Всё это осточертело, обрыдло до того, что посещение Мони сделалось необходимым. Как-то, вернувшись из густэри, узнали от Ковриги, что приказал долго жить Александр Фадеев.
Орёл, держа в левой руке кусок сала, а в правой бутылку с коньяком, удивился:
– Вроде оружие не продаётся, а застрелился!
– Имея миллион, а главное, власть да связи в Политбюро, можно и на «катюшу» разориться!
Орёл перестал жевать:
– А нам, выходит, и самоубийством нельзя покончить?
– Пули-выстрела не стоит твой обед!.. – засмеялся я. – Вот оберёшь до нитки свой Нежин, появится возможность пустить себе пулю в лоб.
– Не, я миллион не заработаю! – засомневался коммерсант, но задумался, видимо, пытаясь представить эту сумму в её физическом воплощении.
– Тогда купи добрую верёвку, – посоветовал Колчак, – и повесься на радость горфинотделу.
– Или огурцом подавись, – поддержал я товарища, – или вон той копчёной колбаской.
Орёл ухмыльнулся, сделал традиционный глоток и, упрятав снедь в сундук, пяткой пихнул его под койку.
– Смотри-ка, спился и пустил пулю в лоб! – всё-таки удивился и я, собираясь на покой, так как не сомневался в правдивости официального сообщения. – Как бы и нам, Петроний, не свихнуться на «гибриде»!
– Сначала надо чего-то достичь, – отозвался, зевая, Мудрак. – Да ещё с Никитой поручкаться, как ОН со Сталиным. А вообще, если хочешь знать моё мнение, умер Максим, ну и… хрен с ним!
Больше мы этой темы не касались, да и пришли самые горячие деньки. На очереди стояло слишком много всего.
Комплексы мои закончились. Я успел забыть о них и мог быть доволен семестровым просмотром: три пятёрки за живопись, рисунок и композицию. У Петек те же результаты. Это событие отметили походом в филармонию на скрипичный концерт Нелли Школьниковой. Умиротворённые музыкой, тяпнули водочки в соседней густэри и на ночь глядя пошли на площадь, размягчённо взирая на бирюзовое небо с одиноко мерцающей звездой, на белые стены цирка, исчерченные голубыми тенями: южные тополя, окрашенные серебром лунного света, бросали на них свое подобие, и мне казалось, что я попал в трепетный мир палестинских этюдов Поленова.
– Палестина, Палестина… благословенный край… Христос и грешница… – бормотал Колчак, убыстряя шаг. – Мы не иисусики, а вон, глянь, две грешницы шествуют! И коса у той, что слева, совершенно роскошная, гм…
Я принялся подтрунивать, но он не слушал и сокращал дистанцию между нами и косой. Лишь коротко бросил:
– Брысь! Давай познакомимся!
Мне в общем-то было всё равно. Не хотелось возвращаться к Орлу и Ковриге. Гришка наверняка штудирует сейчас скучнейший талмуд Винкельмана «История античного искусства», которым его осчастливила Варвара, а Орёл переваривает сало и видит во сне все фазы утреннего насыщения. Да и Мудрак отвалил в общагу.
– Ну и коса!.. – выдохнул Колчак в спину незнакомки, а когда она оглянулась, состроил глазки: – «Не знаю я, как шествуют богини, а милая ступает по земле!»
«Милая», а с ней и подружка прибавили шагу, и вдруг – мы не успели опомниться – обе исчезли в проходном дворе.
– Афронт! – сказал Петька. – От преследования воздержимся.
Возле училища нас догнал Жорка Герлован.
– А девоньки вернулись и снова на Ленина подались, – доложил он, видимо, засёкший наш неудачный манёвр.
Петька ткнул меня в бок и повернул назад.
На Ленина разделились, договорившись встретиться на этом же месте, и начали свободный поиск. Неожиданно повезло мне: увидел, догнал, представился и сообщил, что разыскиваю их «весь вечер, потому что ТАКУЮ косу, может, раз в жизни и встретишь»!
Приняли меня не слишком ласково, но и не прогнали. Завязалась светская беседа. А тема! Меня спросили, видел ли я вчера Броза Тито, поезд которого проследовал через Кишинёв на Киев.
– Видел, – буркнул я, поскучнев. – Вокзал оцепили, но мне с товарищем удалось проскользнуть на перрон. Броз речугу толкал за другим оцеплением, так что имели счастье лицезреть маршала только в дверях вагона. Проплыл мимо, делая ручкой и улыбаясь.
– Седой… Видный мужик, – добавил я, припоминая сталинского недруга в дверях вагона. – Карикатуры помните? Очень похож.
Во мне ещё звучала волшебная скрипка, душа полнилась мелодиями Сарасате и атмосферой замершего зала, а тут… Броз Тито. Какая проза, чёрт дери! Да на хрена мне ОН и ЭТИ… любопытные. Это ж моя ночь, моя. И ничья больше. Ещё каких-нибудь несколько дней – начнётся дорога, а там… Кама. В Молотове сядем на пароход – и в верховья. Справа – Добрянка, слева Чермоз, Усолье и Березняки в оранжево-жёлтых дымах азотно-тукового комбината. По счастью, нам дальше. Да, будут плоты, катера, бакены. Урал… Там – единственная, что не отвечает на письма, решив, видно, что я подался за невозможным и никогда не вернусь.
