Kitabı oxu: «Мы теряем его. Боль, радость и надежда врачей неотложной помощи», səhifə 3

Однако больше всего меня поразило не то, что видео было так похоже на мой опыт работы в пандемию, а то, что оно было похоже на мой опыт работы в отделении неотложной помощи в целом. За исключением вездесущих СИЗов, характерных для пандемии, это могла быть сцена из любого отделения неотложки в любое время. Значит, это видео было тревожным сигналом не только о том, что происходило последние недели, но и последние несколько лет. Снятое в больнице, где я никогда не был, все в нем было до боли знакомым. Я словно пережил внетелесный опыт, заглянул в альтернативную реальность, где все так же, как у нас, но при этом по-другому. Медсестры одеты в другие халаты, а стены выкрашены в другой цвет, но пищащие мониторы по-прежнему сообщают, что пациентка находится на грани возможностей своего организма, сложенные штабелями носилки в коридорах указывают, что пациентов больше, чем ресурсов, напряженные голоса врачей и разговоры медсестер означают, что персонал работает, превозмогая истощение. Все это было настолько знакомо, и мне казалось, будто я не просто смотрю видео, а проживаю его.

Медленно, но все-таки я привык ко всему происходящему. Каким-то образом корчащиеся тела и болезненные стоны стали нормой и перестали шокировать. Видео же поразило меня до глубины души. Его задумка была в том, чтобы показать экстремальные условия, в которых медицинские работники боролись с коронавирусом. Но я почерпнул из него совсем другое и наконец смог оценить, насколько сложным всегда был наш ежедневный опыт.

Нет, я не пытаюсь уменьшить масштабы трагедии. Без всякого сомнения, пандемия была самым серьезным, с чем нам пришлось столкнуться. В конце концов, мы имели дело с вирусом, распространяющимся по воздуху и убивающим почти всех, кто им заразился. Мы мало знали об этой болезни и еще меньше о том, как ее лечить. Десятки пациентов умерли. Друзей и коллег – тоже. Вирус не пощадил и наши семьи. Я объявлял о смерти пациентов и присутствовал на похоронах с социальной дистанцией. Многие друзья-медики впервые в жизни почувствовали необходимость в психиатрической помощи. Некоторые приняли решение полностью оставить медицинскую практику. Пандемия оставила свой неизгладимый след.

Но правда заключалась в том, что пандемия не изменила характер нашей работы. Усложнила – да, но в корне не поменяла. Самые сложные обстоятельства, с которыми я столкнулся в пандемию, не были связаны с вирусом как таковым.

Весной, в начале пандемии, я диагностировал коронавирус у пожилого пациента. Уровень кислорода в его крови падал, и судя по анализам, прогноз был неблагоприятным. Но трудность заключалась не в медицинской помощи. Было достаточно легко заказать Тайлентол, чтобы сбить жар, и подключить пациента к аппарату ИВЛ, способному помочь справиться с дыхательной недостаточностью¹⁸. Так в чем же сложность? Пациент спросил меня, чего ему ожидать. Я сказал правду: предсказать будущее невозможно, кто-то из пациентов в похожем состоянии справлялся, но далеко не все. Я сказал, что в данный момент он очень болен, его положение тяжелое и мы вынуждены поместить его в отделение интенсивной терапии. Потом я заверил его, что он в надежных руках и мы сделаем все возможное из того, что нам предлагает наука, технологии и человечество.

Что затрудняло мою работу – так это стоицизм в его словах, совмещенный со страхом, который читался в его взгляде. И то, что я видел, как он одобрительно кивал головой, когда я говорил ему, что он «в надежных руках» и мы «сделаем все возможное». Я-то знал, что наши надежные руки, делающие все, что в наших силах, почти не влияют на конечный результат. Мою работу затрудняло то, что только я решал, в каких формулировках донести до него истину. Не слишком ли расплывчато звучали мои слова о том, что «многие» до него справлялись, в то время как «многие другие» – нет? Или нужно было прямо выразить опасения, что он с большей вероятностью относится ко второму типу пациентов? Что я имел в виду, говоря, что «многие другие не справились»? Означает ли это, что они умерли? Где именно проходит грань между информированием, поддержкой и элементарной жестокостью?

Так вот, в разгар пандемии, которая случается раз в столетие и уносит жизни миллионов людей по всему миру, самым сложным для меня оказалось человеческое общение. В первое лето коронавируса я объявил время смерти пациента в компании двух медсестер, пульмонолога, помощника по уходу за больными, двух парамедиков и одного холодного обнаженного тела. Медицинская часть работы была несложной. У пациента пропал пульс за час до того, как я с ним познакомился. Я просто подтвердил, что он мертв, и объявил его таковым. Все осложнял человеческий фактор. Парамедики сообщили мне, что жена умершего пациента уже находится на пути в больницу. Она отвезла мужа в госпиталь после того, как он начал жаловаться на затрудненность дыхания. Врачи подобрали его на обочине, поскольку в дороге он потерял сознание прежде, чем они с женой добрались до места назначения. Они рассказали, что, прибыв на место происшествия, обнаружили его мертвым. Они делали ему массаж сердца, пока его маленькая дочь наблюдала за происходящим из машины своей матери.

Что затрудняло мою работу, так это видеть, как жена моего пациента идет в палату, где я сообщу ей о смерти мужа, а потом заметить, что в дополнение к ребенку на руках она еще и беременна. Когда я спросил ее, есть ли кто-нибудь, кому она может позвонить и попросить о поддержке в этот сложный момент, она ответила:

– Нет, я здесь одна. Мы были вдвоем с мужем. В этой стране мы всего несколько месяцев.

Но и это не было самым трудным. Я заметил, как встрепенулась ее дочь и посмотрела на меня, когда в ответ на просьбу ее матери я еще раз подтвердил:

– Да, он умер.

До этого момента дочка не обращала внимания на происходящее. Девочка беззаботно играла в свои куклы, пока ее мать сотрясалась в рыданиях. Но эти слова имели значение даже для нее.

Хотя я только что касался холодного серого тела этого мужчины прежде, чем объявить о смерти, совсем не это было самым тяжелым в моей работе, а размышления о том, как многое на самом деле могла понять и запомнить в тот момент четырехлетняя девочка.

В первую осень пандемии я ухаживал за пациентом с нарушением сердечного ритма. Его сердцебиение было неровным и слишком быстрым. Без лечения у него мог бы случиться сердечный приступ, понизиться кровяное давление, и он бы умер. Тем не менее было достаточно легко интерпретировать результаты ЭКГ и назначить лекарства, которые стабилизировали бы его сердцебиение. Фактически сам пациент рассказал мне, что происходит и как именно нужно его лечить.

Помню, как он сказал:

– Летом у меня диагностировали трепетание предсердий. В августе мы планировали провести абляцию, чтобы исправить это, но я потерял работу пилота из-за пандемии. Аэропорт практически закрыт, потому что никто не летает. Мы все потеряли работу. Но вместе с работой я потерял и медицинскую страховку, а без нее я не мог пройти процедуру.

Будучи безработным, незастрахованным и беспокоясь о расходах, которые повлечет за собой посещение больницы, он долгое время избегал обращения в отделение неотложной помощи, несмотря на бешено колотящееся сердце.

– Они сказали, что мне позвонят из службы финансового консультирования больницы, но никто так и не связался со мной, – сказал он мне со слезами на глазах. – Я не могу сказать, сколько голосовых сообщений я оставил, но никто так и не перезвонил.

Что затрудняло мою работу – так это то, что я был вынужден просто кивать и соглашаться с ним, понимая при этом, что я был частью той самой системы, которая загнала его в тяжелое положение. Что затрудняло мою работу – так это осознание, что я могу решить одну его проблему, только усугубив другую: лекарства, выравнивающие его сердечный ритм, превратятся в счет, который ему не по карману. Что затрудняло мою работу – так это то, что я наблюдал за курсом его лечения в электронной медицинской карте еще долгое время и оттуда узнал, что через три дня сердцебиение моего пациента снова изменилось и стало еще опаснее. В конце концов его сердце перестало бы биться. Персоналу больницы пришлось бы проводить непрямой массаж сердца в сочетании с коктейлем из нескольких лекарств, чтобы вывести его из короткого соприкосновения со смертью. Конечно, все это, включая смерть и воскрешение, не случилось бы, если бы он просто мог пройти процедуру сразу, как только его проблема была выявлена. Что затрудняло мою работу – так осознание того, что в моем окружении теперь есть человек, который может причислить смерть к числу событий своей жизни. Просто из-за системного сбоя.

В первую зиму пандемии я ухаживал за пожилой парой, поступившей в мое отделение с симптомами ковида. К этому времени уже начали появляться медикаменты для лечения коронавируса. Управление по контролю за продуктами и лекарствами разрешило экстренное применение моноклональных антител – внутривенных препаратов, которые соединяются с вирусом и замедляют его репликацию, помогая предотвратить дальнейшее клиническое ухудшение состояния. Исследования, доступные в то время, показали, что терапия эффективна и имеет мало побочных действий. Поэтому я легко принял решение предложить это лечение моим пациентам.

Я позвонил в аптеку при больнице, чтобы заказать инфузии. Фармацевт согласился, что оба пациента соответствуют критериям и имеют право на получение препарата, а затем продолжил уточнять, кто из них, по моему мнению, должен его получить. Я решил, что ослышался.

– О нет, на самом деле им обоим это нужно, – я пытался внести ясность.

А затем фармацевт сообщил, что из-за нехватки лекарств по всей стране наша больница получала лишь жалкие горстки доз несколько раз в неделю. Что затрудняло мою работу – так это необходимость поговорить с этими мужем и женой и донести до них, что лишь один будет проходить лечение, а другого придется отправить домой с пустыми руками. Я имел дело с неразрешимой этической дилеммой без каких-либо правил, которыми можно было руководствоваться. Их и не могло быть, ведь такого понятия, как «правильный» порядок действий, вообще не существовало.

Что реально затрудняло мою работу? Осознание того, что я столкнулся с ситуацией, для которой не придумали правильный план действий, и тем не менее мне приходилось его искать. Короче говоря, самым трудным в каждом из этих случаев было то, что и так всегда осложняло мою работу.

Covid-19, возможно, и был чем-то новым, но сложная паутина из социальных, эмоциональных, бюрократических и философских дилемм, с которыми пришлось столкнуться, была нам слишком хорошо знакома. Задолго до прихода коронавируса нам приходилось вести трудные беседы с пациентами и сообщать членам семьи, что их близкие умерли. Мы были свидетелями невероятной жестокости нашей системы здравоохранения и стояли перед моральными выборами, где не существовало верного варианта. Пандемия не изменила характер нашей работы. Она изменила жизнь в отделении неотложной помощи не качественно, а количественно.

Пандемия Covid-19 не была чем-то другим, она просто была чем-то бóльшим, как если бы условная громкость в нашем отделении возросла до грохочущих тринадцати из десяти децибел. Вот только реальности заключалась в том, что громкость всегда была на неприемлемом уровне одиннадцать из десяти.

Еще до пандемии мы были на пределе своих возможностей. Еще до пандемии мы знали, что наши механизмы и схемы, с помощью которых мы осмысливали трагедии, были в лучшем случае неуместными. Еще до пандемии наша система подводила людей, которым была призвана служить. Еще до пандемии мы теряли медицинских работников из-за профессиональных рисков: не по причине заразного вируса, а из-за эмоционального выгорания и самоубийств¹⁹.

Апрель 2021 года

JJ: Ребят, вы помните …? (Он закончил ординатуру за несколько лет до нас и некоторое время работал лечащим врачом, прежде чем уехать в Калифорнию.)

JJ: Я только что увидел на Facebook²⁰, что он покончил с собой. Это так печально.

JJ: [отправил изображение]

BX: Черт

WS: О боже. Это очень печально.

Январь 2018

ES: [отправила ссылку на статью, которая начинается так: «Вчера днем еще одна молодая врач разбилась насмерть в Нью-Йорке. Она упала у входа в здание, где проживала»]

ES: Черт. Это было в … [больнице]

БХ: Да. Опять.

БХ: Недавно у них был еще один такой случай

КБ: Спасибо, что прислала это, ES

PK: Мы знали [об этом], потому что нам пришлось обзвонить всех своих ординаторов [чтобы убедиться, что они все еще живы]

ФН: Это безумие

ПК: Ужасно!

UP: Спасибо, что поделились. Всех люблю!

Что ж, коронавирус был не разрушительным шаром, а увеличительным стеклом. Он не сломал американскую медицину, но показал ее такой, какой она была всегда. Задолго до начала пандемии наш опыт был странным, сложным и приводящим в замешательство. Задолго до начала пандемии сталкиваться с нерешаемыми, безнадежными ситуациями, а потом отчитываться за них было нашей нормальной практикой. Обычно мы являемся участниками трагедий, которые невозможно описать, сценариев, не поддающихся логике, и обстоятельств, для разрешения которых у нас нет инструментов. Наша работа – ничто иное, как хорошо изготовленный пазл, состоящий из множества кусочков, куда подкинули несколько частиц, которые не подходят друг к другу.

Вместо того, чтобы ценить этот пазл таким, какой он есть, мы часто игнорируем недостающие и приводящие в замешательство фрагменты, делая вид, что их не существует. По этой же причине, когда жена спросила, как прошел мой день в отделении, я внутренне запротестовал: мы часто избегаем того, что доставляет нам дискомфорт. Мы не делаем себе никаких одолжений. Существует самоценность в том, чтобы замедлиться и увидеть вещи такими, какие они есть на самом деле. В конце концов, нет худа без добра. И если видео из отделения неотложной помощи открыло мне глаза, это означает, что, возможно, мой опыт был таким же. Пришло время присмотреться внимательнее.

Имея в виду все это, я изначально задумал написать рассказ о своем опыте работы врачом в отделении неотложной помощи во время пандемии коронавируса. Я намеревался написать обо всех обстоятельствах, чтобы подсветить нюансы, показать эмоциональную глубину и скрытую сложную красоту, которая присуща этим моментам. Однако рассказ пойдет о моем обычном опыте работы в отделении неотложной помощи в мире, существовавшем до коронавируса. Я намеренно решил написать о мире до пандемии: это наша реальность, и она заслуживает самого пристального внимания. Книгу о моем опыте в пандемию легко было бы отвергнуть как чересчур эмоциональную, состоящую из дилемм и парадоксов, характерных для специфических обстоятельств. Но это не тот случай. То, как мы пережили пандемию, было прямым следствием того, как мы жили до нее. Как наша жизнь была сложной и глубокой до, такой же она будет и после. Нам не пойдет на пользу притворство, что это не так.

Реальная история пандемии в том, что своей экстремальностью она нарушила нормальное течение нашей жизни. Это заставило нас остановиться, сделать шаг назад и взглянуть на жизнь не как на странный и трудный эпизод, какой она и была во время пандемии, а как на странную и трудную реальность, которой она была всегда. Таким образом, история пандемии – это не короткая нарезка кадров, а отражение в зеркале дальнего вида.

Далее следует история о реальном опыте, рутинном и исключительном одновременно. Это история об обычном дне в отделении неотложной помощи, который, конечно, совсем не обычный. Это попытка заглянуть в ту жизнь, осмотреться и трезво ее оценить. Нужно поменять перспективу, чтобы разглядеть на небе звезды, которые есть там всегда. Надеюсь, что мой опыт также поможет раскрыть новые детали, которые мы, возможно, упускали раньше. В конечном счете это попытка исследовать саму жизнь.

Предупреждаю: в моей истории нет ответов. Она просто показывает жизнь такой, какая она есть. Я предлагаю вам присоединится и открыть свое сердце, чтобы увидеть знакомые вещи свежим взглядом. Надеюсь, читать это будет так же интересно, как мне было интересно писать.

Часть I

«Жизнь всегда выходит за рамки формул».

Антуан де Сент-Экзюпери, «Военный летчик»

Глава первая. Вестник смерти

В конце ночной смены в небольшой общественной больнице в одном из отдаленных районов Нью-Йорка наша маленькая армия медиков – около дюжины медсестер, три специалиста по работе с пациентами, один ассистент врача, неутомимый медицинский писарь и я – вздрогнула, когда зазвонил красный телефон. Проводной телефон 1980-х годов не имел определителя номера, но в нем и не было необходимости. Этот красный телефон был вестником смерти, и звонки с него всегда означали, что кто-то умер или находится при смерти. И этот человек уже на пути к нам.

Старшая медсестра схватила блокнот, прислушиваясь к приглушенному голосу на другом конце провода. Из-за помех связи ей было трудно расслышать хоть что-то. Она прищурилась и пристально посмотрела вдаль, как будто голос был размытым изображением, которое она не могла разглядеть. Прошло два десятилетия двадцать первого века, а надежная телефонная связь почему-то все еще оставалась недоступной роскошью. Я читал ее транскрипцию в режиме реального времени, пока она строчила свои заметки:

Женщина, 43 года, пульс отсутствует 30 минут. Проводится искусственное дыхание. Примерное время прибытия – через 6 минут.

Каждый из нас вздохнул и начал готовиться к ее прибытию. Машина скорой везла мертвую женщину в наше отделение неотложной помощи. Более того, смерть этой конкретной женщины была неизбежна: она так и останется мертвой.

Я не пытаюсь критиковать парамедиков или нас самих, а лишь указываю на ограниченные возможности человеческого тела.

Некоторых умерших пациентов можно вернуть к жизни. Столетия скрупулезных научных исследований и врачебной изобретательности вместе с удачей наделили нас такими волшебными инструментами, как эндотрахеальная интубация, центральный венозный катетер и адреналин. Мы можем дышать за людей, которые уже перестали дышать; наполнить резервуар кровью для тех, кто опустился до отметки «Е», и даже обманом заставить сердце биться снова. Благодаря чудесам современной медицины, небольшое число пациентов действительно можно воскресить, чтобы они продолжали жить и рассказывать о том, как когда-то вернулись с того света. Это, конечно, самая заветная, но почти недостижимая цель – врачебный Священный Грааль. Нет лучшего чувства, чем быть врачом-воскресителем.

Однако этот мертвый пациент не принес бы нам такого удовлетворения. Мы все знали, что он останется мертвым. Вердикт был вынесен, и даже лучшее из того, что может предложить медицина, не изменит этого. У нашего пациента не было пульса в течение тридцати минут. Во время такой длительной остановки сердца кислород не поступает в мозг слишком долго, чтобы остался хоть какой-то видимый шанс на восстановление.

Когда мозг умирает, любые действия бессмысленны. Тем не менее мы надели перчатки и подготовили оборудование. Может, произошло недопонимание, и у пациента не было пульса в течение трех, а не тридцати минут. А возможно, пульс на самом деле был, но фельдшер не смог ему нащупать. Может, пациентку нашли на дне замерзшего озера, что делает ее редким исключением из правил, которые определяют, когда смерть уже необратима («Фактически ты не мертв, пока ты не теплый и мертвый», – гласит учение). Не исключено, что я слишком полагаюсь на науку и произойдет чудо. В конце концов, работая в отделении неотложной помощи я усвоил одну вещь: ничто неоднозначно.

Единственное, в чем мы были уверены после того, как прозвонил красный телефон, – наша десятичасовая смена теперь продлится до самого утра.

По мере того, как звук сирен приближался и становился громче, наши сомнения растворялись. Судя по скорости, с которой машина заехала в разгрузочный отсек, и неразборчивым звукам решительных голосов, доносившихся изнутри, было ясно, что никакого чуда не свершилось. Мы получим еще одно мертвое тело и должны будем предпринять что-то с шансами на выздоровление или без них.

Когда автоматические двери открылись и холодный зимний воздух ворвался в отделение, пациента вкатили на носилках.

Каждый из нас бросился отыгрывать свою роль: подключать провода, вводить трубки для внутривенного вливания, срезать одежду травматологическими ножницами. Вопреки тому, как это обычно показывают по телевизору, никаких криков не стояло. Со стороны казалось, что никакой драмы нет. Наша команда работала в тишине, чтобы парамедики могли ввести нас в курс дела.

– Ладно, ребята, рассказывайте, что произошло.

– Привет, док, у нас тут женщина сорока трех лет. В течение дня она жаловалась мужу на боли в животе и груди, потом она почувствовала, что у нее перехватило дыхание, и она позвонила 911. Когда мы приехали, она выглядела совершенно нормально, уоки-токи. Мы поставили капельницу с иглой 18-го калибра в левую вену и начали вливание, но затем она внезапно потеряла сознание. Пульса не было, ЭКГ показало асистолию, мы начали делать ей искусственное дыхание, интубировали ее и сделали пять инъекций эпи²¹.

Уинстон и Льюис – лучшие парамедики из тех, кого я знаю. Они хорошие парни, которых обычно не рады видеть. Тот тип ребят, пробивающихся сквозь лужи крови и рвоты, не имея ничего, кроме мужества и пары медицинских перчаток. Это тот тип людей, которые всегда приносят с собой позитивную энергию и плохие новости. Я полностью доверял им, и мои мысли об ошибке или упущенном пульсе быстро исчезли.

– Как долго в общей сложности у нее отсутствует пульс?

– К этому моменту уже почти сорок минут.

– Пульс появлялся в какой-то момент или отсутствовал все это время?

– Никакого пульса.

– Звучит так, будто вы, ребята, сделали все возможное – что тут еще поделать?

Парамедики (все еще запыхавшиеся и вспотевшие после безостановочного движения в течение последних тридцати минут, явно разбитые): Черт. Бумажная волокита?

Одна из самых странных вещей в медицине заключается в том, что у всего есть свой импульс. Нередко что-то происходит, и непонятно, что с этим делать. Парамедики, я сам, медсестры – мы все знали, что у этого пациента нет шансов на выживание. И все же рядом с печальным обнаженным телом на каталке с разинутым ртом и торчащей между губ дыхательной трубкой размером с садовый шланг наше бездействие было бы недопустимо. Уинстон и Льюис могли бы объявить время смерти в пути, они имели на это право. Они пытались вдохнуть жизнь в ее смуглое тело и могли более чем обоснованно сказать: «Мы пытались, но не смогли реанимировать ее, так что она мертва». К нам в больницу пациентка только поступила, мы даже толком не притронулись к ней, поэтому мы такого права пока не заслужили. Это было чисто эмоциональное рассуждение. В результате наши действия ничего бы не изменили. Но мы считали неприемлемым приступать к оформлению смерти, даже не притронувшись к ней.

Я вернулся к пациентке. Ее пухлое тело было раздето догола, чтобы мы могли найти повреждения и обработать ее с помощью различных игл, фармацевтических препаратов и электрических проводников. Кровь сочилась через пластиковые трубки, торчащие из ее рук. Ее обнаженное тело было откинуто в сторону, наполовину сваливалось с каталки в таком скрюченном положении, что я даже поморщился от дискомфорта.

То, насколько медицина попирает человеческое достоинство, может быть трудным для восприятия.

Медсестра инстинктивно поправила ее.

– Давай-ка приведем тебя в порядок, – сердечно сказала она мертвому телу, схватив его за плечи, расправив болтающуюся шею и прикрыв медицинским халатом.

Порыв был бессознательным и рефлекторным. Унизительность смерти случайно встретилась с сочувствием живых. Мы бы не посмели встать слишком близко к этой пациентке в лифте, чтобы ненароком не нарушить ее личное пространство, но сейчас мы свободно трогали ее обнаженное тело, прикрывая его и шепча добрые слова в ее неслышащие уши.

Распространенное заблуждение, что у медицинских работников естественные эмоции заменяются холодным расчетливым поведением. Считается, что там, где другой человек будет испытывать печаль или панику, парамедик, медсестра или врач отделения неотложной помощи заблокируют свои эмоции и начнут действовать. Истина, однако, в том, что мощные внутренние переживания не заменяются спокойным безразличием. Они лишь скрываются под ним. Другими словами, за маской спокойствия хирурга все еще прячутся реальные человеческие эмоции. Они незаметно дают о себе знать, но они кипят как магма под поверхностью спящего вулкана.

Полагаю, этим мы не сильно отличаемся от всех остальных, чья работа идет рука об руку со смертью – от пожарных и полицейских до боевых солдат. Паника саморазрушительна, и, хотя ее можно контролировать, никакие тренировки не отменяют высокоразвитую инстинктивную реакцию организма на саму смерть. Мы можем замедлить сердцебиение и вернуть нашим мыслям спокойствие и рациональность, но неприятное чувство в желудке, моментально и бесконтрольно возникающее в ответ на смерть, всегда будет контролировать наше человеческое естество. Так происходит всякий раз, когда я сталкиваюсь с мертвецом. Мертвое обнаженное тело, конечно, являет собой необычайно печальное зрелище. И все же это печально не в том смысле, как печальна сама смерть и угасание человеческой души. Эта особая печаль приходит позже. Она возникает, когда вы разговариваете с семьей пациента, перебираете его вещи или знакомитесь с деталями, которые персонифицируют тело. Эта печаль появляется, когда вы роетесь в кошельке умершего пациента в поисках контактов ближайших родственников и натыкаетесь на подарочную карту из магазина сэндвичей или на список дел. Трупу придает человечности то, что нынче покойному пациенту оставалось всего два визита до бесплатного двенадцатидюймового сэндвича, и что ему нужно было купить кошачий корм по дороге домой. Учетные карточки и стикеры с заметками преображают. Они превращают 62-летнего мужчину с сахарным диабетом и гиперлипидемий, в прошлом перенесшего остановку сердца из-за окклюзии передней нисходящей артерии, в мужчину по имени Карл, обожающему сэндвичи с ростбифом и любящему своих кошек.