Проехав немного далее по этой Ковровой стране, мы увидали разверзшееся до самых пучин Средиземное море – точь-в-точь так, как в Аравийском заливе разверзлось Эритрейское море, дабы дать проход евреям, шедшим из Египта. Тут я признал Тритона, трубившего в свою больную раковину, Главка, Протея, Нерея и тысячу других богов и морских чудовищ. Мы увидали также бесчисленное количество всевозможных видов рыб, – пляшущих, летающих, порхающих, сражающихся, едящих, дышащих, спорящих, охотящихся, устраивающих засады, заключающих перемирия, торгующих, играющих и веселящихся. В углу, поблизости от них, мы увидали Аристотеля с фонарем в руке, в позе, похожей на ту, в какой рисуют около святого Христофора отшельника, высматривающего, обдумывающего и записывающего. Сзади него стояли, как сыщики, другие философы, как-то: Аппиан, Гелиодор, Атеней, Порфирий, Танкрат аркадийский, Нумений, Поссидоний, Овидий, Оппиан, Олимпий, Телевк, Леонид, Агафокл, Теофраст, Дамострат, Муциан, Нимфодор, и еще пятьсот других таких же праздных людей, как Хризипп или Аристарх Сольский, который пятьдесят восемь лет провел в наблюдении за бытом пчел, ничего другого не делая. Между ними я заметил Тьера Жилля, у которого был урыльник в руке и который был глубоко погружен в созерцание урины этих прекрасных рыб.
Вдосталь насмотревшись на Атласную страну, Пантагрюэль сказал:
– Я долго здесь насыщал свое зрение, но от этого отнюдь не чувствую себя сытым; желудок мой прямо бесится от голода.
– Ну что ж, попитаемся, попитаемся, – сказал я, – и попробуем этих анакампсеротов, что висят над нами. Фи, да они ничего не стоят!
Я взял тогда несколько плодов миробалана, висевших с одного конца ковра. Но я не мог ни прожевать, ни проглотить их; да и вы, попробовав их, сказали бы и поклялись, что это крученый шелк, без всякого вкуса. Можно было подумать, что Гелиогабал отсюда, как бы вторым изданием, заимствовал способ угостить тех, которых заставил долго пропоститься, обещая им роскошный, обильный и царский пир, – а подал им кушанья восковые, мраморные, глиняные и из расписной и узорчатой ткани.
Рыская по вышесказанной стране в поисках чего-нибудь съедобного, мы услышали резкий шум, будто женщины колотят белье или стучит мельничный толчок. Не медля мы направились к тому месту, откуда слышался шум, и увидали горбатого старикашку, маленького и чудовищно уродливого. Его называли Наслышкой; у него была пасть, растянутая до ушей, – а внутри пасти семь языков, или один язык, рассеченный на семь частей. Как бы то ни было, всеми семью языками вместе он говорил разное и на разных языках; по всей голове да и на всем остальном теле у него было столько же ушей, сколько когда-то у Аргуса глаз; кроме того он был слеп, а ноги его были в параличе. Вокруг старика я заметил невероятное число мужчин и женщин, внимательно слушавших его; некоторые из этой толпы показались мне миловидными; у одного из них в руках была карта вселенной, и он кратко, в лаконичных афоризмах, изъяснял, что в ней, – а слушавшие в несколько часов становились учеными людьми и говорили с большим изяществом об удивительных вещах, и все на память. Чтобы узнать хоть сотую часть всего этого, не хватило бы человеческой жизни. Говорили о нильских пирамидах, о Вавилоне, о троглодитах, о гимантоподах, о блемимиях, о пигмеях, каннибалах, гиперборейских горах, об эгипанах, обо всех чертях, – и все «по-наслышке». По-моему, я видел там Геродота, Плиния, Солина, Филострата, Мелу, Страбона и других древних; затем Альберта – великого якобинца, Петра Свидетеля, папу Пия II, Волатеррана, Паоло Джовио – достойного мужа, Жака Картье, Хайтона армянина, Марко Поло – венецианца, Людовика – римлянина, Педро Альвареса – и не знаю сколько еще других новейших историков, спрятавшихся за одним из ковров и втихомолку писавших прекрасные штучки, и все «по-наслышке».
Позади одного из бархатных ковров с изображением листьев мяты, вблизи Наслышки, я увидел множество першеронцев и жителей провинции Мэн, хороших студентов, еще молодых. Спросив у них, на каком факультете они занимаются, мы услышали в ответ, что с юного возраста они учатся быть свидетелями и так преуспели в этом искусстве, что, уехав отсюда и вернувшись к себе на родину, они честно живут своим ремеслом свидетеля, свидетельствуя обо всем в пользу тех, кто им больше платит, – и все «по-наслышке». Говорите об этом, что угодно, – но они нам отрезали от своей краюхи, и мы вволю напились из их боченков. После этого они нас сердечно предупредили, что нам надо, елико возможно, скупиться на правду, если мы хотим преуспеть при дворе знатных вельмож.
Плохо накормленные в Атласной стране, мы плыли, – продолжает рассказчик, – три дня, а на четвертый приблизились к Фонарной стране. На море там светились огоньки, – это были рыбы с огненным языком. По объяснению же лоцмана, не рыбы, а сторожевые огни, зажженные в честь чужеземных «фонарей» – францисканцев, отправляющихся туда на собрание «провинциального капитула».
Путники вошли в порт Фонарии. Близ него находилась деревня, населенная светляками, жившими на счет Фонарей, «как в наших краях живут на счет монахинь братья-сборщики» (т.-е. собиратели на женские монастыри).
Спутников провели к королеве, которая была одета в платье из горного хрусталя, усеянное крупными алмазами. Все Фонари, как знатные и большие, так и малые, были также украшены, – кто стразами, кто рогом, кто бумагой, кто вощеной тканью. Фонарь философа Эпиктета был просто глиняный, а считался одним из самых пышных: за него когда-то давали три тысячи драхм…
За ужином всем дали сальные свечи (королеве – факел из воска). По просьбе Панурга, изложенной на фонарном языке, королева соизволила предоставить спутникам на выбор любого из Фонарей из числа собравшихся на провинциальный капитул. Они хотели взять его в качестве проводника по дороге к оракулу Божественной Бутылки.
В этой главе перечисляются сначала многочисленные закуски, затем разные кушанья и, наконец, танцы после обеда (около ста пятидесяти). Закуски – в роде таких: «вкусные щелчки», «чайники под винегретом», «стразы», «ерунда», «чепуха», «запеченные пустяки» и т. п. Во вторую очередь подавали:: «оставь меня в покое», «убирайся прочь», «расправься с ним сам», «рукоплескание», всякие ругательства и т. д. На последнее – блюда в таком же роде: «бредеден-бредеда», «галиматья», «тирлитантен», «прошлогодний снег» и т. п.
Некая старая Фонарка из пергамента до того перепилась на пиру, что потеряла по дороге и жизнь и смерть; это довольно часто случается в Фонарии.
Что касается танцев, то некоторые из них действительно исполнялись во времена Раблэ («Катерина», «Радость Пикардии», «Принцесса любви» и т. д.), другие, вероятно, выдуманы.
Под веселым освещением и руководством нашего благородного Фонаря мы прибыли на вожделенный остров, где помещался оракул Бутылки. Сойдя на землю, Панург резво подпрыгнул в воздухе на одной ноге и сказал Пантагрюэлю:
– Нынче мы нашли то, что искали с такими заботами и многоразличными трудностями.
Потом он вежливо поручил себя нашему Фонарю. Последний велел нам всем надеяться и отнюдь не пугаться, что бы нам ни предстало.
Приближаясь к храму Божественной Бутылки, мы должны были пройти среди большого виноградника, с лозами всяческих пород: тут были лозы – фалернская, мальвазийская, мускатная, бонская, мирвосская, орлеанская, мускатная, куссийская, гравская, анжуйская, корсиканская, верронская, неракская и другие. Означенный виноградник был некогда насажден добрым Бахусом, и с таким благословением, что все время приносил листья, цветы и плоды, как апельсинные деревья в Сан-Ремо. Наш великолепный Фонарь велел нам съесть каждому по три виноградинки, положить виноградных листьев в башмаки и взять в левую руку по зеленой ветке. У конца виноградника мы прошли под античной аркой, на которой находился трофей пьяницы, весьма тщательно вырезанный: это была предлинная вереница всяких флаконов, бутылей, бутылок, склянок, фляжек, бочек, боченков, штофов, кувшинов, пинт, а также античных сосудов, свисавших с тенистого навеса. Кроме того премного чесноку, луку, шарлоту, окороков, икры, круглых сыров, копченых бычьих языков, старого сыра и тому подобных закусок, перевитых виноградными лозами и с большим искусством связанных ветвями. Сверх того тут было до сотни видов рюмок, стаканов, кубков, бокалов, фиалов, кружек, чашек, стаканчиков, ковшей и тому подобной вакхической артиллерии. На самой арке, под зоофором, были написаны такие два стиха:
Пробираясь тайником,
Запасайся фонарьком!
– Этим, – сказал Пантагрюэль, – мы уже запаслись, во всем государстве Фонарии нет более божественного Фонаря и лучшего, чем наш!
Арка эта заканчивалась прекрасным широким туннелем, сплетенным из виноградных лоз, украшенных виноградинами пятисот различных цветов и пятисот различных форм, не натуральных, а полученных благодаря земледельческому искусству. Тут были желтые, синие, бурые, голубые, белые, черные, зеленые, лиловые, крапчатые, длинные, круглые, треугольные, квадратные, яйцеобразные, в форме венчика, бородатые, в форме кочана, волосатые… Конец туннеля был закрыт тремя античными плющами, ярко-зелеными и увешанными кольцами. Там наш светлейший Фонарь приказал, чтобы каждый из нас сделал себе из этого плюща по албанской шапочке и накрыл ею себе голову. Это было сделано без промедления.
– Под этим навесом, – сказал тогда Пантагрюэль, – никогда не осмелился бы пройти великий жрец Юпитера.
– Причина тому, – сказал наш пресветлый Фонарь, – мистическая, для обозначения того, что первосвященники, равно все лица, предающиеся и посвящающие себя созерцанию божественных вещей, должны сохранять свой дух в спокойствии и вне всякого смятения чувств, которое обнашивается в опьянении больше, чем в другой страсти, – ибо, проходя здесь, он имел бы вино, то есть виноград, над головой, и могло бы оказаться, что он как бы находится под началом и во власти вина. И вы равным образом не были бы допущены в храм Божественной Бутылки, раз прошли под этим навесом, если бы Бакбюк – благородная жрица – не увидала, что ваши башмаки полны виноградными листьями: это есть знак, диаметрально противоположный первому, и с очевидностью показывает, что вино вами презирается, попирается и находится у вас в подчинении.
– Я, – сказал брат Жан, – не учен, вот почему это мне не нравится. Но в требнике моем я нахожу, что в «Откровении», как удивительное явление, видели женщину, у которой была луна под ногами; это, как мне объяснил Биго, чтобы показать, что она иной расы и природы, чем другие женщины, у которых у всех луна, наоборот, в голове, и, следовательно, мозг у них всегда лунатический; оттого мне легко поверить в то, что вы говорите, Фонарь, друг мой!
Таким образом мы спустились под землю через арку, покрытую штукатуркой, с грубо нарисованной снаружи пляской женщин и сатиров, которые сопровождали старика Силена, смеявшегося на своем осле. Тут сказал Пантагрюэлю:
– Этот вход пробуждает во мне воспоминание о размалеванном ребе первого в мире города; ибо там живопись такая же и такой же жести, как здесь.
– Где это, – спросил Пантагрюэль, – какой это первый город, о котором вы говорите?
– Шинон, – сказал я, – иначе Каинон, в Турени.
– Я знаю, где Шинон, – отвечал Пантагрюэль, – знаю также расписанный погреб, я там выпил много стаканов свежего вина, и нисколько не сомневаюсь в том, что Шинон – древний город; об этом свидетельствует его герб, на котором написано:
Шинон, дважды, трижды Шинон,
Хоть мал он, но славится он,
На древнем он камне стоит,
У рощи, где Вьенна бежит.
«Но почему этот город – первый в мире? Где вы нашли, что это написано? Каковы ваши предположения?»
– Я нахожу, – сказал я, – в священном писании, что Каин был первым градостроителем; поэтому вполне правдоподобно, что первый город он назвал по своему имени Каиноном, как впоследствии, в подражание ему, все другие основатели и устроители городов давали последним свои имена. Афина – это греческое имя Минервы – дала свое имя Афинам, Александр – Александрии, Константин – Константинополю, Помпей – Помпейополису, что в Киликии; Адриан – Адрианополю, Хана – хананеянам, Саба – сабеянам, Ассур – ассирийцам. Подобным образом названы и Птолемаида, Кесария, Тибериум, Геродиум в Иудее…
Пока мы таким образом беседовали, вышел большой Фляга, губернатор Божественной Бутылки, в сопровождении стражи храма, которая вся состояла из Французских Бутылочек. Заметив, что мы все с тирсами в руках (как я сказал) и увенчаны плющом, а также узнав нашего знатного Фонаря, он нас пропустил в полной безопасности и приказал, чтобы нас отвели прямо к принцессе Бакбюк – придворной даме Бутылки и верховной жрице при всех мистериях. Это и было сделано.
После этого мы спустились на одну мраморную ступень, – там оказалась площадка; повернув налево, мы спустились по двум ступеням – и опять такая же площадка; потом три в другую сторону – и опять подобная площадка; и еще четыре – и снова то же.
Панург спросил:
– Это здесь?
– Сколько ступеней, – сказал наш великолепный Фонарь, – вы насчитали?
– Одна да две, три да четыре, – отвечал Пантагрюэль.
– Итого сколько? – спросил Фонарь.
– Десять, – отвечал Пантагрюэль.
– При посредстве, – сказал Фонарь, – пифагорейской тетрады умножьте то, что получилось.
– Десять, – сказал Пантагрюэль, – двадцать, тридцать, сорок.
– Сколько в сумме? – спросил Фонарь.
– Сто, – отвечал Пантагрюэль.
– Прибавьте, – сказал Фонарь, – первый куб, то есть восемь; в конце этого рокового числа мы найдем дверь храма. И заметьте предусмотрительно, что это – истинно-платоновская психогония, столь прославленная академиками, но столь плохо понятая, половину которой составляет единство (сумма) двух первых целых чисел, двух квадратов и двух кубов.
Пока мы спускались по этим числовым ступеням под землю, нам очень нужны были, во-первых, наши ноги, ибо без них мы бы могли спуститься только катясь, как бочки в подземный погреб; а во-вторых – наш пресветлый Фонарь, потому что при спуске нам не светил никакой другой свет, как если бы мы были в пещере святого Патрика в Гибернии или во рву Трофония в Беотии.
Когда мы спустились приблизительно на семьдесят восемь ступеней, Панург, обращаясь к нашему блестящему Фонарю, воскликнул:
– Чудесная дама! С сокрушенным сердцем прошу вас вернуться назад. Смертью быка клянусь, я умираю от страха! Я согласен никогда не жениться. Вы много потерпели и потрудились для меня. Бог вам воздаст за это в день великого возмездия! Я не окажусь неблагодарным по выходе из этой пещеры троглодитов. Пожалуйста, вернемся! Я сильно подозреваю, что здесь тот самый Тенар, которым спускаются в ад, и мне кажется, что я уже слышу лающего Цербера. Слушайте, это он, или у меня звенит в ушах! У меня нет к нему ни малейшего благоговения, – ибо даже зубная боль никогда не бывает сильней, чем укус собаки, хватающей вас за ноги! Если здесь ров Трофония, то лемуры и кобольды съедят нас живьем, как некогда они съели одного из аллебардщиков, Деметрия, за недостатком объедков. Тут ли ты, брат Жан? Прошу тебя, брюханчик мой, не отходи от меня, – я умираю от страха. С тобой ли твой меч? Ведь у меня к тому же нет никакого оружия – ни наступательного, ни оборонительного. Вернемся!
– Я тут, – сказал брат Жан, – я тут, не бойся: я держу тебя за шиворот; восемнадцать дьяволов не вырвут тебя из моих рук, хотя я и безоружен. В оружии, при нужде, недостатка не будет, когда доброе сердце в союзе с доброй рукой; даже с неба оружие дождем упадет, как на полях Кро, близ Марианских оврагов в Провансе, когда-то выпал каменный дождь (камни эти еще там лежат) в помощь Геркулесу, которому иначе нечем было сражаться с двумя детьми Нептуна. Да что? Не спускаемся ли мы здесь в лимб малых детей (ей-богу, они нас тут обделают всех!) – или мы в ад идем ко всем дьяволам? Прах побери, я их сейчас изобью, раз у меня в башмаках виноградные листья! О, как здорово я подерусь! А где же, где они? Я боюсь только их рогов. Но те рога, что Панург, женившись, будет носить, меня вполне предохранят от этого. Я уже вижу в пророческом прозрении его, второго Актеона, рогача рогозадого.
– Берегись, брат, – сказал Панург, – чтобы – в ожидании, пока будут женить монахов – не жениться тебе на перемежающейся лихорадке. Ибо я только в таком случае могу выбраться из этого подземелья цел и невредим, если я тебя случу с нею, – исключительно для того, чтобы сделать тебя рогоносцем, рогозвучащим. Иначе говоря, я полагаю, что лихорадка перемежающаяся – плохой груз. Мне припоминается, что Грипмино собирался ее дать тебе в жены, да ты его обозвал еретиком.
Здесь наша беседа была прервана великолепным нашим Фонарем, который указал нам, что тут такое место, которое подобает почтить прекращением разговора и молчанием языков. А кроме того дал решительный ответ, что нам ничуть не следует отчаиваться в возможности возвращения после того, как услышим слово Божественной Бутылки, раз мы набили виноградными листьями наши башмаки.
– Ну, так идем же, – сказал Панург, – бросимся напролом головой сквозь всех чертей. Двух смертей не бывать! Во всяком случае я берег свою жизнь для какой-либо битвы. Бей! Наступай! Храбрости у меня более чем достаточно; правда, что сердце у меня дрожит, но это только от холода и затхлого воздуха в этом погребе. Но не от страха, нет, и не от лихорадки. Бей! Наступай! Проходи! Мочись! Имя мое – Гильом Бесстрашный.
В конце ступеней мы встретили портал из тонкой яшмы, очень соразмерный и сделанный в дорическом стиле, на передней стороне которого ионическими буквами из самого чистого золота было написано следующее изречение: «В вине истина». Обе половинки дверей были медные, в роде коринфских, массивные, с маленькими выпуклыми виньетками, изящно эмалированные в согласии с требованиями скульптуры, и обе были плотно сдвинуты одна с другой в своем гнезде, без замка, без ключа, без цепочки и без какой бы то ни было смычки. Там висел только один индийский диамант, величиною с египетский боб, оправленный в золото, припаянный в двух точках, а формою шестиугольный, с прямыми ребрами; с каждой стороны его, по направлению к стене, свисало по пучку чеснока.
Тут наша благородная проводница сказала нам, чтобы считали законным ее извинение, так как она больше нас сопровождать не будет; что нам следует только повиноваться указаниям верховной жрицы Бакбюк. Ибо входить внутрь ей не позволено по некоторым причинам, о которых людям, живущим смертной жизнью, лучше умолчать, чем говорить. Но на всякий случай она рекомендовала нам не терять рассудка, ничего не пугаться и не бояться и положиться на нее относительно возвращения. Затем она вытащила диамант, висевший в месте соединения двух половинок дверей, и вложила его справа в нарочно для того устроенную серебряную выемку; вытащив из-под порога дверей шнур кармазинного шелка, длиною в полтора туаза, с висящим на нем чесноком, привязала его к двум золотым кольцам, нарочно для этого прикрепленным по бокам, и отошла в сторону.
Вдруг обе половинки, без того чтобы кто-нибудь к ним притронулся, открылись сами собой, не издав при этом ни резкого скрипа, ни страшного сотрясения, как обыкновенно это бывает с тяжеловесными бронзовыми дверями, а только нежный и изящный рокот, отдавшийся в сводах храма. Пантагрюэль сразу постиг причину этого, увидав под краями половинок дверей по маленькому цилиндру, которые касались дверей выше порога, и по мере того, как дверь отодвигалась к стене, они поворачивались на твердом куске пестрого мрамора, чисто и гладко отполированного, издавая нежный и гармонический рокот.
Я очень изумился тому, как двери сами собой, без толчка с чьей-либо стороны, распахнулись. Чтобы постичь этот чудесный случай, я, после того как мы все вошли внутрь, окинул взором пространство между дверьми и стеной, любопытствуя узнать, какою силою и каким орудием они были опять закрыты, подозревая, что наш любезный Фонарь к месту, где они смыкались, приложил траву, называемую «эфиопис», при посредстве которой отмыкают все, что заперто. Но я заметил, что в части, где смыкались обе половинки, в нижнем пазу находится пластинка из тонкой стали, вделанная в коринфскую бронзу.
Кроме того я увидел две доски из индийского магнита, большие, толщиною в пол-ладони, голубой окраски, гладко отполированные; во всю свою толщину они были вправлены в стену храма в том месте, где раскрытые настежь двери упирались в стену.
Значит, благодаря сильному притяжению магнита, стальные пластины, следуя сокровенному и удивительному закону природы, приходили в движение; вследствие этого двери, медленно влекомые, сдвигались, однако не всегда, но только когда удаляли вышеназванный диамант, – благодаря близости последнего сталь освобождалась от естественного для нее повиновения магниту, – и когда снимали оба пучка чеснока, которые наш веселый Фонарь удалил и подвесил к кармазинному шнуру, – ибо чеснок умерщвляет магнит и лишает его притягательной силы.
На одной из вышеупомянутых досок, направо, был тонко высечен латинскими старинными буквами следующий стих ямбического сенара:
Ducunt volentem fata, nolentem trahunt.
«Судьбы ведут того, кто хочет, отводят в сторону того, кто не хочет». А на другой доске, слева, я увидел изящно высеченную надпись прописными ионическими буквами:
«Все движется к своему концу».