Kitabı oxu: «Яблони, Ангелы, птицы»

Şrift:

Несносные девяностые

«Стихи писать – роскошество, дружок…»

Пятым чувством является
потребность человека в стихах.
Варлам Шаламов

Стихи писать – роскошество, дружок.
Пока латаешь старые заплатки,
пока сама с собой играешь в прятки,
с оглядкой убегая на лужок –
пасти остатки собственной души,
не съеденной прожорливостью быта,
пока стоишь, согнувшись, у корыта
и горбишься за жалкие гроши –
сама собой потребность жить стихом
покажется юродством и грехом.

Какие там стихи, окстись, уймись!
Весь мир стращают гладом, хладом, адом,
ракетами, запретами, разладом…
А тут стихи – затихни и молись.
Прысь всяк сверчок на свой гнилой шесток.
Сиди, доколь пинками не научен.
Молчи и запасайся впрок получше,
как мышка, в погребок да в уголок
тащи, тащи что можешь про запас –
на черный день, на самый черный час.

А самый черный – где? когда? У нас
что ни седмица – новые напасти.
Среди господ зело бушуют страсти,
разлад, вражда. И то же среди масс.
Устои наши напрочь сметены.
Рефлексы живы, да и то отчасти.
Немилосердно обращают власти
нас в челядь на балу у сатаны.
И сколь ни скудно нынче наше брашно,
но дух скорей скудеет, вот что страшно.

О гомо сапиенс! Ты слеп, и нем, и глух.
Не бытие определит сознанье.
Светильник Господа, как сказано в Писанье,
взыскующий глубины сердца дух.
И в этот черный час, когда погас,
казалось бы, последних сил огарок,
как неожиданную помощь, как подарок,
слова внушил Господь тому из нас,
кто произнес (и даже ветер стих):
четыре чувства в нас и пятым – стих!

«Очнуться вдруг средь серости дневной…»

Очнуться вдруг средь серости дневной
на площади, на плахе, на торжище,
найти себя растерянной и нищей –
не той, что грезилась себе, не той:
румяной, в чернобурке-пелерине,
а той, что отражается в витрине:
усталой, нервной, бледной и больной,
в самой себе, как будто на чужбине.

Враг или друг – кто разбудил меня,
в метельный день плеснув струю огня,
заметную лишь третьим – тайным! – глазом?
Как в зеркале бегущего авто,
в себе я обнаруживала то,
что мне в других казалось безобразным.

Вот эта – я?! С растрепанной душой,
окутанная, словно паранджой,
своей же немотой и глухотою?!
Была я пешкой в партии чужой,
нагруженной, натруженной баржой,
слепым певцом пред глухой толпою.

Рабочей лошадью была, подъемным краном,
козою отпущенья, истуканом,
садово-парковою девушкой с веслом,
девчонкой для битья и побегушек,
ключом для механических игрушек
и домом, предназначенным на слом.

Тому виной беспечность или лень,
что привели меня на торжище, на плаху,
в смирительную обрядив рубаху,
в колпак дурацкий, сбитый набекрень?
Таланта не хватило иль отваги,
чтоб воплотить не только на бумаге
себя такой, какой задумал Бог,
а не увядшим лопухом в овраге?

Но нет ответа, нету и покоя.
Лишь в небесах мелькает голубое –
как искры негасимого огня
средь серости, текущей вкруг меня.

«Все, что годы копилось во мне, рассыпается прахом…»

Все, что годы копилось во мне, рассыпается
                                                                   прахом.
Ощущенье крушенья стоит с топором
                                                                 наготове.
Возвращаюсь домой, как идет осужденный
                                                                 на плаху:
разом впав в пустоту,
глухоту,
немоту,
а во рту –
привкус крови.

Мне бы к морю, в хибару рыбачью, где двери
                                                                скрипучи,
где не выветрить запах гниющих растений
                                                                      и воли,
где клозет на дворе, а за домом навозные кучи,
и черешня в цвету,
и полынь на ветру,
а во рту –
привкус соли.

Только что мне там делать – дикарке,
                                             беглянке, москвичке,
не приученной печь разжигать, на дворе
                                                               умываться,
и дырявые сети латать по рыбацким
обычаям,
и челном управлять,
и улов продавать,
и беззлобно ругаться.

Но и в новой Москве не найти мне
                                                    душевного лада.
Я себя ощущаю уже не подранком –
                                                            подрынком,
сиротою казанской, безрукой Афиной
                                                               Палладой,
облетевшим листом,
обгоревшим кустом,
лопухом под ботинком.

Не поверит и храм, ослепленный своей
                                                              новизною,
в эти новые сказки птиц Гамаюнов России,
где стоит полстраны по дорогам с просящей
                                                                   рукою,
то молясь, то бранясь,
то сомненьем давясь –
кто ей Князь, кто – Мессия.

«Душа моя оглохла и ослепла…»

Душа моя оглохла и ослепла.
И птице Феникс не восстать из пепла:
коль нет огня – так нечему гореть.
И этому одно названье – смерть.
Не та, которую оплакали б родные.
Не та, которая бледнеет во гробех, –
другая: та, что на виду у всех
с яремом безысходности на вые
с работы тащится унылою походкой,
бредет с базара и торчит за водкой,
плетется, не умея быть и сметь,
не веря и не слыша Божьих слов,
а только ненасытный зов утробы,
не Ангела, а Люцифера зов.

Утрата голоса – а стало быть, стиха –
тяжелым чувством смертного греха
сжимает сердце, требуя раскаянья,
оборотясь удавкою отчаянья.
От тесноты и вони стервенеет,
потом от равнодушья цепенеет,
визжит фальцетом, гулко воет басом
то, что хотело звать и зваться гласом,
да задохнулось в схватке с топором –
как горлышко цыпленочье: удушье,
два-три хлопка крылом – и все на том,
и полное в округе равнодушье:
у всех в дому будильник есть – звенеть,
и петуху без надобности петь.

Все обессилело: слова, поступки, речь.
Все стало камнем, чья природа – течь,
летать, пылать. И соляным столпом
жизнь прошлая пред письменным столом
застыла в недописанном стихе.
«А все могло иначе обернуться…» –
лжет яблоко, как память о грехе,
с зловредной червоточиной, на блюдце.
Лжет радио. Лгут новые цари.
Как говорится, лгут календари.
Лгут фразы о свободе и о братстве.
Лишь ветер, от зари и до зари
качая в переулках фонари,
свободен в этом тринесчастном царстве.

Земную жизнь пройдя до половины,
невесело наткнуться на руины
и лицезреть остатки бывших крыл
средь старой рухляди, где пылью – прежний
пыл.
В какую ночь войду? Отчаянья какого
еще хлебну в неясных муках слова,
учась, как надо жить, чем дорожить,
пред чем склоняться и чему служить.
Ведь сызмальства до зрелости незрячей
меня блюли в покорности телячьей.
Чего-чего мне только не плели,
кормя гнилой трухой идеологий,
готовя лишь один удел убогий:
стыть кораблем разбитым на мели.

Но мне такие и не снились мели,
чтоб день-деньской валяться на постели,
кули ошибок старых вороша,
от страха и досады чуть дыша
пред днем грядущим, тощим, неимущим,
пред городом, за окнами орущим,
где чудище стозевное толпы
беснуется и разбивает лбы.
И слякоть, слякоть, морось и туман,
проваленный от времени диван,
растраченные понапрасну силы,
часов с кукушкой хрип и маята,
и полная на сердце пустота.
И ангелы-хранители бескрылы.

Но – дивный звук откуда-то извне.
Но – дивный стук в холодной глубине
грудной пещеры, раковины, клетки.
Где сумасшедший оборот рулетки
закончится явлением судьбы?
Что выпадет мне в этой грязной свалке
чужих амбиций? В жалкой перепалке
безумцев, чьи намеренья грубы?
Где я возьму уверенность и силу
идти путем заведомо своим?
Кто, шестикрылому подобно серафиму,
поможет мне – реален, но незрим –
сей лабиринт пройти без слез и страха
и птицей Феникс вновь восстать из праха?