Kitabı oxu: «Конец восьмидесятых, или «Сыновья мои Каины»», səhifə 2
Марина. Мне и двух не дадут.
Боголюбов. Так вот, я тебе обещаю: в лепешку расшибусь, а заставлю тебе на полную катушку намотать! Не будь я Дмитрий Боголюбов!
Марина. Вот ты мне что намотаешь, понятно?
Показывает кукиш.
Боголюбов. Ах ты, гадина! (Расстегивает ремень.) Изувечу!
Бросается к Марине. Неожиданно дорогу ему загораживает Федор. В руках у него пистолет. Пораженный Боголюбов замер.
Долгая пауза.
Федор (улыбнувшись). Шутка.
Прячет пистолет в карман.
Александр (подошел к сыну). Покажи.
Повертел пистолет в руках, потом радостно воскликнул.
Игрушечный! Папашка, вот это фирма! (Федору, возвращая пистолет.) Держи. Где взял?
Федор. Подарить?
Александр. Зачем? Папашку пугать? Он и так на всю жизнь напуганный.
Боголюбов (дрожащим от возмущения голосом). Семьдесят лет! Семьдесят лет светлое будущее для них строили! Светлое!
Александр (с пафосом). Темными душами, грязными руками!
Боголюбов (взрываясь). Не порочь! Все страницы истории! Не сметь!
Александр (в тон ему). Не пущать! Запрещать! Упечь! (Засмеялся.) Эх ты, папашка, папашка, кончилось ваше время!
Боголюбов. Ты, Саша… знаешь, ты кто?
Александр (весело). Алкоголик.
Боголюбов. Нет, ты, Саша, не алкоголик. Ты хуже. Ты, Саша, враг советской власти!
Александр (смеясь). Все слышали? Грубый политический донос.
Боголюбов. Все задним умом крепки. Научились покойников из гробов вытаскивать. А вы живущему, живущему в глаза скажите, что он вор и подлец. Тогда я, может быть, вас и зауважаю. Умники! Может быть.
Раздается звонок в дверь.
Александр. О, уже за мной. Родной черный воронок. Быстро. Ты, папашка, телепатируешь им, что ли?
Снова звонок.
Иду, иду, товарищ милиция, не нервничай!
Александр открывает дверь. Входит Маша.
Смотрите, кто пришел! Здорово, мать.
Маша. Где Федя?
Александр. Проходи.
Маша на минуту остановилась на пороге, потом с плачем устремилась к Федору.
Маша. Федя! Феденька… Что они с тобой сделали, Феденька!
Повисла на сыне. Выплакав первый поток слез, резко и зло заговорила.
Ну что, Дмитрий Иванович, добились своего? Лишили меня-таки сына. Долго же вы старались. Поздравляю! Столько сил положили, чтобы сына у меня отобрать – и для чего, Господи! Чтобы уголовника из него сделать!
Боголюбов. Вы, Мария Николаевна, были лимитчицей, лимитчицей и остались. Несмотря на ваше среднее педагогическое образование.
Маша. У меня уже высшее давно.
Боголюбов. Да ну? С чем ваших детей и поздравляю…
Маша. Послушайте, да вы… Поразительно! Вы же из пролетариев, Дмитрий Иванович! Откуда в вас этот барский снобизм? Вы же только в первом поколении барин!
Боголюбов. Ошибаетесь, Мария Николаевна. Я своими руками! У партии! Заслужил!
Маша. Знаю я, как вы заслуживаете. Холуи!
Боголюбов. А позвольте вам указать… Александр, выведи эту женщину вон!
Маша (закричала). Вместе с сыном! Слышишь? Вместе с сыном уйду! В тюрьму с ним пойду! На каторгу! Я – мать! Это вам он чужой!
Боголюбов. Ваш сын здесь должен находиться. За ним воронок скоро пришлют.
Маша. Радуйтесь! Довели ребенка до тюрьмы, теперь радуйтесь.
Боголюбов. Ну знаете, яблоко от яблони…
Маша. Что? Что вы сказали? (Рассмеялась.) Дура! Боже мой, какая же я дура! Чем только мне не грозил. И прав меня материнских лишить. И из Ленинграда выписать…
Боголюбов. И мог! Всё мог. Правильно боялась.
Маша. За что?! Эх вы!.. Да знаю я, знаю. Одиночества испугался. Как уехал Алешка ваш со своей еврейкой в Америку, а Сашка спиваться стал, так вы сына-то у меня и заграбастали. Судились со мной. Грязи сколько вылили. Свидетелей подкупали. При сыне позорили! (Злобно зашептала.) Так тебе и надо, отлились тебе мои слезы, старый мерин. И ты в одиночестве подохнешь, как я!
Боголюбов. Ну это мы еще посмотрим, кто вперед подохнет, голубушка. Сейчас ведь светопреставление. Такие болезни на вашего брата пошли!
Александр. Ну тебя и заносит, папашка…
Сонечка. Митя, Митя, ты мне скажи: Феденьке сухари нужно в дорогу уложить, белье теплое, да?
Маша. Какое белье? Какие сухари? Еще суда не было, а вы «сухари»! Торопитесь его, что ли, в тюрьму запихать?
Сонечка. У меня, когда мужа забирали, ничего не успели сложить, так потом я с этими сухарями намучилась. Стоишь, бывало, в очереди, чуть не сутками, а то возьмут да и не примут.
Пауза.
Боголюбов резко повернулся, пошел в свою комнату.
Сонечка. Митя! Зачем пошел? (Всем.) Вы у меня, детки, голодные небось? Пойду что-нибудь разогрею… (Уходит на кухню.)
Александр достает из кармана маленький флакон с жидкостью.
Александр. Думаете, одеколон? Ошибаетесь. Не употребляю. Чистый спирт. Где достаю – секрет фирмы. Ваше здоровье! (Выпивает.) В Ленинграде двенадцать процентов детей – олигофрены. Но мы с тобой, Маша, успели родить полноценного. (Посмотрел на жену и сына.) Святое семейство. А вы, барышня, извините, не вписываетесь.
Федор. Это моя жена.
Александр. Тогда вписываетесь.
Маша. Господи, какая еще жена?
Александр. Что ты пристала к ребенку? Жена есть жена. Правильно, барышня?
Федор. Слушай, отвали от нее, а? Утомил. Я твоих баб не трогаю.
Александр. Каких баб? Маша, не слушай. Никаких таких баб. Какие бабы? Ты что?
Федор. Да мне наплевать.
Александр. На что?
Федор. На твоих баб.
Пауза.
Маша. Да ладно! Что я, не знаю, что ли? Еще те ходоки, с братцем. (Закуривает.)
Александр. Нет, это даже интересно…
Маша. Ты, Федор, слышал – дед твой меня лимитчицей обозвал?
Александр. Как ты можешь, Маша? (С преувеличенным страхом смотрит на курящую Машу.) Брось сейчас же.
Марина. Угостите сигареткой?
Маша. Вот девушка твоя, поди, знает, что это такое. (Протягивает Марине пачку сигарет, та закуривает.) В общем, если к сорока годам лимитчица получает свой угол, считается, что ей крупно повезло. Я же, говорили, родилась просто в рубашке. Выйти замуж за ленинградского парня, студента, из обеспеченной семьи… Это все равно что уснуть Золушкой, а проснуться английской королевой. Дед ведь твой на черной «Волге» разъезжал, кооператив нам построил… И все было хорошо, пока отец твой не начал постепенно пить. Сначала я не особенно обращала… Знаешь, у нас в общежитии выпивка считалась нормой жизни. И только когда у нас второй ребенок родился урод…
Александр. Маша!
Маша. Урод! А мне сказали, что умер!
Александр. Маша, замолчи!
Маша. Скрыли от меня, понимаешь? Так вот, третьего я рожать уже не стала. Сделала аборт и осталась на всю жизнь калекой.
Пауза.
Федор. Это ваши проблемы.
Возвращается Сонечка с подносом. Ставит на стол еду.
Сонечка, Феденька, садитесь. Не знаю, как девочку зовут?
Марина. Марина.
Сонечка. Покушайте, Мариночка, голодные небось. Феденька с самого утра ничего не ел.
Марина. Спасибо.
Александр. А вот интересно: почему это, когда тебе хамит посторонний – то ничего, а когда собственный ребенок – то хочется дать ему по шее?
Федор. Не советую. (Насмешливо.) Папашка…
Александр. Сын мой Каин, а это уже плагиат!
Федор. Да мне наплевать.
Сонечка. Всех, всех просим к столу. Всех, Сашенька, приглашай Машу.
Маша. Я не хочу.
Александр. Просят же. Посидишь, Сонечку обижать нельзя. Она здесь одна – человек. (Садятся.)
Сонечка. Ну вот, вся семья в сборе. Ешьте, ешьте, а я на вас посмотрю. Ты, Маша, усталая. Дети в школе замучили или начальство? (Пододвигает Александру тарелку.) Сашенька мой любимчик. Какой чудесный был мальчик, если бы вы знали! Веселый! Добрый! Алеша – тот молчаливый всегда такой, строгий. Отличник. А Сашенька прибежит, бывало, из школы, портфель бросит: «Сонечка, я во двор с ребятами» – только его и видели! (Смеется.) Огонь, а не мальчик. А один раз щенка притащил. Где уж он его откопал, такого замухрышку? Бездомный, говорит, дяденька его на шапку хотел изрезать, так он заступился. Отдайте, говорит, мой это щенок, мой – и все тут! И, представьте, остался у нас жить, Шапкой его так и прозвали. Сашенька, ты помнишь Шапку?
