Kitabı oxu: «Чумовой психиатр. Пугающая и забавная история психиатрии», səhifə 7
Фридрих Шпее фон Лангенфельд
Это Cautio Criminalis авторства Фридриха Шпее фон Лангенфельда. Священник-иезуит Фридрих Шпее некоторое время был исповедником ведьм в Вюрцбурге. И уж ему-то, не под пытками, а на частной исповеди, они рассказывали совсем иное, нежели на допросах. В том числе и то, почему признавались, наговаривая на себя и на других людей. На дыбе-то, мол, ещё и не такое расскажешь.
Вот и написал Шпее своё предостережение, причём со всей своей немецкой педантичностью. Причём не только о том толковал, что ради прекращения боли и страданий человек и себя колдуном признает, и мать родную сдаст, но и от эффекта домино (не прямо вот так буквально, но тем не менее) предостерегал. Ведь оно как обычно было? Мало того что ведьма или колдун должны были признаться в своих злодеяниях – они были просто обязаны указать сообщников. Как так без ансамбля? Готовьте дыбу, калите железо! Что, память вернулась? Ну совсем другое дело, безотказное, понимаешь, средство от амнезии. То есть одна пойманная ведьма – это как минимум один выявленный сообщник, а то и поболее. Этак, писал Шпее, мы будем воевать с ведьмами до последнего католика. То-то протестанты порадуются. Хотя и они такими темпами, какими своих собственных ведьм ловят, тоже вскоре сойдут на нет.
И вот к мыслям из этой книги уже прислушались. И массовой охоте на ведьм оставалось длиться считаные годы. Душевные же болезни никуда не делись, как и попытки понять, что же они из себя представляют и чем их лечить.
А на Руси…
Немного о юродивых
Отвлечёмся на время от сумасшедших европейцев и поглядим, как жилось сумасшедшим на Руси тех времён. Что касается взглядов на этиологию, то бишь на причины болезни, то в этом наши соотечественники были солидарны с общественным европейским мнением. То есть считали помешательство либо божьей карой, либо последствием чьих-то злых козней – дескать, наколдовал кто-то нехороший. Или сглазил. Или порчу навёл.
Потому и относились к ним именно как к пострадавшим от тёмных сил, а не их пособникам: для таких и место в монастыре находилось, и пропитание, и процедуры изгнания беса применялись. Надо сказать, что это терпимое отношение к безумцам напрямую соотносится с тем фактом, что именно на территории России – что до времён Петра, что позже – юродство как явление получило заметно большее распространение, нежели где-либо ещё: Русская православная церковь официально почитает 36 юродивых. А сколько их было всего?
Впрочем, тут надо чётко понимать, что не все юродивые одинаково богоугодны и рукопожатны. Ведь настоящая цель демонстрируемого юродивым видимого безумства – это не симптоматикой похвастаться, а показать наглядно, насколько порой смешны и нелепы уложения и порядки человеческого социума пред ликом вечности и законами более высоких порядков. Ткнуть носом в бренность всего мирского. Опять же, ту правду, которой располагаешь, безопасней до людей, особенно власть имущих, донести – «ведь у нас спокон веков нет суда на дураков».
Да и не христианские юродивые это первыми начали: достаточно вспомнить Диогена или Демокрита (тому, как вы помните, Гиппократ ещё помог, проведя первую из сохранившихся в истории судебно-психиатрическую экспертизу). А китайские безумные мудрецы? А дервиши и факиры?
Впрочем, чтобы вы понимали, о чём речь применительно к Руси как допетровской, так и более поздних лет, позволю себе приоткрыть тему юродства чуть шире.
История юродства как особого явления и способа воздействовать на ширнармассы восходит, если верить старым текстам, ещё к ветхозаветным временам – во всяком случае, если речь идёт о христианской истории; про дервишей и факиров я не зря обмолвился. Способ донести мысль до окружающих небесспорный, хотя довольно эффективный: уж безумец-то всяко привлекает к себе внимание, а начинаешь слушать, что он несёт, – и поневоле задумываешься: а вдруг не бред? А там и до навязчивых сомнений недалеко. Опять же, для самого юродивого его статус – своего рода страховка, ибо обижать безумца – это как пинать щенка: и окружающие не очень-то поддержат, и самому неловко.
Ну по большей части. Не зря же этот приём будет, с рядом оговорок и условностей, повторён позже и при дворе царя Птолемея I, и ещё позже в средневековой Европе и на Руси, когда у многих сильных мира сего появятся шуты – их спутники и «родственники», коим не возбранялось и покритиковать, и смелую идею донести, а порой и явно оппозиционное мнение озвучить.
Библейские пророки и иные «умные в делах небесных»
Но вернёмся во времена оны… вернее, ветхозаветные. Итак, VII–VIII век до нашей эры, Ближний Восток. Пророк Исайя три года ходит нагим и босым. Зачем? А чтобы обратили внимание на то, что он говорит. А предупреждает он о скором плене египетском.
«В год, когда Тартан пришел к Азоту, быв послан от Саргона, царя Ассирийского, и воевал против Азота, и взял его, в то самое время Господь сказал Исаии, сыну Амосову, так: пойди и сними вретище с чресл твоих и сбрось сандалии твои с ног твоих. Он так и сделал: ходил нагой и босой».
В VI веке до нашей эры пророк Иезекииль возлег перед кирпичом, на котором было начертано «Иерусалим», и лежал так на левом боку триста девяносто дней, питаясь лишь хлебом, замешанном на коровьем помете (изначально вообще планировался человеческий кал, но господь был милостив): надо было показать дому Израилеву все годы их беззакония (день за год) и предупредить, что Иерусалим будет осаждён, как говорится в главе 4 Книги Пророка Иезекииля.
Пророк Осия, что жил в VIII веке до нашей эры в городе Самарии, тоже пророчествовал своеобразно. Взял себе первою женой блудницу по имени Гомерь.
«И сказал Господь Осии: иди, возьми себе жену блудницу и детей блуда; ибо сильно блудодействует земля сия, отступив от Господа. И пошел он и взял Гомерь, дочь Дивлаима; и она зачала и родила ему сына».
А потом взял и вторую жену – та ходила от предыдущего мужа налево, и он, хоть и любил её, но за умеренную плату Осии уступил.
«И сказал мне Господь: иди еще, и полюби женщину, любимую мужем, но прелюбодействующую, подобно тому, как любит Господь сынов Израилевых, а они обращаются к другим богам и любят виноградные лепешки их. И приобрел я ее себе за пятнадцать сребреников и за хомер ячменя и полхомера ячменя и сказал ей: много дней оставайся у меня; не блуди, и не будь с другим; так же и я буду для тебя. Ибо долгое время сыны Израилевы будут оставаться без царя и без князя, и без жертвы, без жертвенника, без ефода и терафима. После того обратятся сыны Израилевы и взыщут Господа Бога своего и Давида, царя своего, и будут благоговеть пред Господом и благостью Его в последние дни».
Ну а как ещё было наставить впавших в распутство и идолопоклонство сынов израилевых на путь истинный?
Тут стоит заметить, что поведение ветхозаветных пророков не считалось юродством в полном смысле этого слова: ведь вроде как не по своей воле они так делали, а в точности исполняли веления Господа. Позже, уже по Новому Завету, идейным вдохновителем юродства (если можно так выразиться) становится апостол Павел. Это он сказал в одной из своих проповедей:
«Ибо я думаю, что нам, последним посланникам, Бог судил быть как бы приговоренными к смерти, потому что мы сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков. Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии. Даже доныне терпим голод и жажду, и наготу, и побои, и скитаемся, и трудимся, работая своими руками. Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим…»
А где-то почти тремя веками позже святитель Афанасий Александрийский выразится чуть более прямо:
«Люди называют умными тех, кто умеет покупать и продавать, вести дела и отнимать у ближнего, притеснять и лихоимствовать, делать из одного обола два, но Бог считает таких глупыми, неразумными и грешными. Бог хочет, чтобы люди стали глупы в земных делах и умны в небесных. Мы называем умным того, кто умеет выполнять Божью волю».
Вот такой пример людей «умных в делах небесных» и предстояло подавать тем, кто избрал себе стезю юродства. И таковые нашлись.
Первая официальная юродивая во Христе
Первой юродивой во Христе, о которой известно из летописей, считается преподобная Исидора Тавеннийская (или Тавенская, пишут по-разному). Годы ее жизни приходятся на IV век нашей эры. Была она монахиней в женской обители, что располагалась напротив Тавеннисиотского монастыря святого Пахомия в Египте. В обители никто и заподозрить не мог, что местная дурочка, рядящаяся в лохмотья, покрывающая голову старыми тряпками, довольствующаяся объедками с общего стола и выполняющая самую грязную и неприятную работу, на самом деле взвалила на себя подвиг юродства Христа ради. Она же порой и бесноватой бывала, и молчаливой, и всегда наособицу, и настолько себе на уме, что аж сомнения брали: а много ли того ума было? Посмеивались над Исидорой, шпыняли всяко.
И так шли годы, пока не явился в обитель святой отшельник Питирим (не Тамбовский) и не попросил явить ему всех сестёр: дескать, ангел ему возвестил, что есть среди вас святая. Про местную сумасшедшую, естественно, никто и не вспомнил, но Питирим попросил показать и её. И когда привели Исидору, пал он пред нею ниц и попросил благословить его. Сёстры бросились было увещевать отшельника: мол, ты что, это же наша сумасшедшая, наша бесноватая, да мы её сейчас!.. Питирим лишь головою с укоризной покачал: воистину, дескать, имеющие глаза да не увидят. Вы бы их разули, что ли, сёстры: не видите, нимб у неё вокруг чела сверкает? Да какие тряпки, вы третьим глазом… упс, забудьте. Короче, ангел мне про неё сказал, а ангелы не ошибаются! Она ж вам в духовные матери годится, а вы!..
Ох и устыдились же сёстры, ох и возрыдали же коллективно, ох и бросились же наперегонки прощения у Исидоры просить да услужить всячески пытаться! Не выдержала она такого внезапного всеобщего почитания, да и ушла однажды тайком из обители. Никто из сестёр её более не видел.
Первый юродивый Руси – Прокопий Устюжский
Одним из первых (если не считать киево-печерского чернеца Исаакия, скончавшегося в 1090 году) на Руси юродивым во Христе – во всяком случае, первым, о ком сохранилась память и записи, – был Прокопий Устюжский (он же Прокопий Любекский). Как его звали в миру до начала служения, точно неизвестно. То ли Якоб Потхарст, то ли ино как – сходились лишь в том, что родился и рос он в прусском Любеке, в семье уважаемого ганзейского купца, не раз заседавшего на ганзетагах.
Так уж сложилось, что сгинул отец в одном из сражений пруссов с немцами, и юноше пришлось покинуть город, погрузив на корабли всё нажитое непосильным отцовским трудом. Путь его лежал в Великий Новгород, в ганзейскую контору «Петергоф».
В 1243 году ступила нога его на новгородскую землю. И быть бы Якобу купцом, продолжая дело отца, да только запали ему в душу купола церквей, многоголосый колокольный звон, мощные стены монастырей, а главное – люди. Посетил он храм Святой Софии, побывал в других церквях и монастырях в городе и окрест – и решился.
Раздал он всё, что у него было (а товаров и отцовского наследства было немало) беднякам и нищим, изрядно пожертвовал отстроенному недавно Варлаамо-Хутынскому монастырю, да наставника духовного в том монастыре и обрёл. Многому научил Прокопия (такое у юноши теперь было имя) старец Варлаам Прокшинич. Люди же новгородские стали превозносить Прокопия за то, что по правильной дорожке пошёл, но он, не возгордившись ни разу, сделал следующий шаг.
«В день убо яко юрод хождаше, в нощи без сна пребываше, и моляшеся непрестанно Господу Богу».
А потом и вовсе ушёл подальше от славящих его в Великий Устюг, где надолго обосновался на паперти храма Успения Божьей Матери. Одевался в рубище, питался на то и тем, что подадут. Спал на земле, на камнях, в особо холодные дни – на куче мусора, где придётся, в общем. Иногда пользовался гостеприимством и заботой Иоанна Буги (татарин Буга-богатырь, ханский баскак, к тому времени принял православие, попросив на вече прощенья у устюжан за прежние обиды) и жены его Марии (той самой невольницы, которая и предупредила в своё время Бугу, что дело пахнет керосином и что устюжане готовят баскаку и прочим татарам секир-башка); грел душу беседами с преподобным Киприаном Устюжским.
Помнят же Прокопия за чудесное пророчество и спасение жителей Великого Устюга от бедствий, которые вызвал 2 июля (или 25 июня, если по старому стилю) 1290 года метеоритный дождь.
Один из метеоритов, «Великий Устюг», жахнул не по-детски в 20 километрах от города-тёзки, у деревни Котовалово. За метеоритным дождём последовала сильная буря с грозой, разгулялись смерчи, запылали лесные пожары. Но человеческих жертв не было. А всё почему? Устюжане были уверены, что это Прокопия заслуга. Отмолил. Ведь ещё за неделю до катастрофы стал он ходить по улицам и со слезами на глазах и в голосе просил горожан молиться, крепко молиться, чтобы не допустил Господь Великому Устюгу участи Содома и Гоморры.
И что? Да кто глаза отводил стыдливо, а кто и в открытую смеялся – вот, мол, дурачок-то наш распереживался на пустом месте, стращает честной народ. А как жахнуло, да как пришла гроза – побежали прятаться, и куда? А в соборный храм: там и стены крепче, и своды надёжнее. Глядь – а Прокопий-то уже там, молится на икону Благовещенья. И вспомнили тогда: Прокопий-то говорил! Прокопий-то предупреждал! И кто после этого юрод, если разобраться?
Шестьдесят лет прожил Прокопий Устюжский в юродстве. И стал он после смерти первым святым, коего Церковь прославила (а случилось прославление это в 1547 году на Московском соборе) в лике юродивых.
Никола Салос
В годы царствования Иоанна Васильевича, который Грозный, полку юродивых ощутимо прибыло. Чаще же вспоминают о двоих: о Николке Салосе да о Василии Блаженном.
Житие Николы Салоса (σαλός в переводе с греческого – простой, глупый, дурак), писаное служителями Церкви, потерялось ещё в XVIII веке, и до нашего времени дошли лишь обрывки легенд. Никто не знает, где и когда точно родился Никола, помнят лишь, что, когда пришел царь с опричным войском в опальный Псков (а было это в феврале 1570 года), Никола, по сути дела, спас горожан от царского гнева. Укорял государя в жестокости и греховности, кусок сырого мяса ему протягивал. Петр Васильевич Знаменский в своём «Руководстве к Руской церковной истории» пишет:
«Царь Грозный шёл погромить Псков – но вот из среды псковских граждан, встречавших царя с хлебом и солью в трепещущих руках, выступает перед ним блаженный Никола Саллос († 1576) с куском сырого мяса и с тяжким обличением в кровожадности – и царь, убивший за обличения митрополита, покорно выслушивает грубое слово юродивого и щадит опальный город».
Сэр Джером Горсей, английский дипломат при дворе Иоанна Васильевича, эту же картину описывает так:
«Но [во Пскове] его встретил колдун или мошенник, которого они почитали как своего оракула, святой человек по имени Микула Свят (Mickula Sweat); он встретил царя смелыми проклятиями, заклинанием, руганью и угрозами, называл его кровопийцей, пожирателем христианской плоти, клялся, что царь будет поражён громом, если он или кто-нибудь из его войска коснется с преступной целью хотя бы волоса на голове последнего из детей этого города, предназначенного Богом и его добрым ангелом для лучшей участи, нежели разграбление; царь должен выйти из города прежде, чем Божий гнев разразится в огненной туче, которая, как он сам может убедиться, уже висит над его головой и в любую минуту может обернуться сильной мрачной бурей.
Царь содрогнулся от этих слов и просил его молиться об избавлении и прощении [царю] его жестоких замыслов. Я сам видел этого мошенника или колдуна: жалкое существо, нагое зимой и летом, он выносит как сильную стужу, так и жару, совершает многие странные действия благодаря дьявольскому колдовскому отводу глаз, его боятся и почитают все, как князья, так и народ».
В общем, не понравился Никола английскому сэру. Ну так он и не денга копейная, чтобы всем нравиться, – кто этого немца английского о симпатиях спрашивать-то будет? А вот псковиляне (или псковляне? или псковитяне? или псковичи?) этого спасения Николе не забыли. И когда почил он шестью годами позже, 28 февраля 1576 года, похоронили его под Свято-Троицким собором.
Василий Блаженный
Василий Блаженный (он же Василий Нагой) родился в подмосковном селе Елохово – в том, что к Немецкой слободе примыкало. Было это не то в конце 1462 года, не то в конце 1469 года, более точных сведений история не сохранила. Родители его, Иаков и Анна, были обычными крестьянами, и долгожданного ребёнка себе буквально вымолили. Рос паренёк богобоязненным и трудолюбивым. Желая сыну лучшей доли, отдали они его в обучение сапожных дел мастеру. Вот как раз во время обучения и прорезался у юноши дар прозрения.
Дело было так. Пришёл однажды к хозяину-сапожнику заказчик, известный купец, торговец хлебом. Да заказ свой привередливо обставлял: дескать, и материал должен быть первостатейный, и работа добротная – словом, так надо сапоги стачать, чтобы долгие лета сносу им не было. Перечисляет, значится, он свои хотелки, хозяин слушает, кивает, и вдруг глядь – а Васька-ученик грустно так рассмеялся, а потом заплакал.
Ну проводил он клиента и давай ученика пытать: чего ты, отроче, лыбишься, как дурачок? Что о тебе – а главное, обо мне – люди-то подумают? Что насмехаются в этой лавке над честным народом или что мастер совсем плохой стал, дурачка себе в обученье взял? Заказчик-то ого-го! Большой человек! Василий ему и скажи без утайки: смешно и грустно мне, мастер, оттого, что человек себе на многие лета сапоги заказывает, оптимист этакий. А на какие такие многие лета, когда ему на кладбище уже прогулы ставят? Он же помрёт завтра – а туда же: материал первостатейный, работа добротная… Мастер аж вскинулся: да кто ты такой, чтобы дни чужой жизни считать! Вот же… оурод, прости господи!
А на следующий день и впрямь помер заказчик. Так и не сложилась в итоге у Василия карьера сапожника: душа, обретя дар прозрения, звала на подвиг юродства во Христе. Да и мастер его особо не держал, и его можно понять: боязно, когда рядом такой человек сидит. Ну ладно там прогноз погоды, виды на урожай или индекс московской биржи… тьфу, бес попутал – график наплыва клиентов на месяц вперёд. А ну как тебе самому что-нибудь поганое в этом будущем узрит? Нет уж, меньше знаешь – никакой бессонницы.
И отправился в свои шестнадцать лет Василий в Москву юродствовать. Ходил по городу и окрестным весям нагим, бренча веригами, ночуя где придётся и вкушая что попало. Да укорял – где словом, а где одним лишь своим видом – тех, кто жил не по правде да золотому тельцу поклонялся. Мог запулить камнем в дом вполне себе благочестивого жильца – мол, не примите на свой счёт, это я бесу, что силится проникнуть в обиталище праведника, по рогам целился. Не побоялся вызвать на себя гнев паломников, разбив камнем образ Божьей Матери, что начертан был на Варваринских воротах Китай-города. А уж когда те набросились на блаженного и стали его бить смертным боем (образ-то за чудодейственный и целительный почитали), посоветовал сначала красочку-то поскрести, а потом уже убивать. Поскребли, а там – матерь божья! – дьявольская харя проступила!
Другой раз Василий, в 1547 году, после апрельских пожаров «прииде на монастырь Воздвижения Честнаго Креста, иже зовётся на Острове, и ста пред церковию, к неиже оумилно зря, оумноую молитву деиствоуя и плача неоутешно». Пожали плечами монахи в недоумении – а 21 июня этого же года именно с Воздвиженской церкви и начался очередной сильный пожар. Всяко бывало с этим его эпатажным обликом: кто взор отворачивал, кто-то насмехался да пальцем показывал. Однако смешки как-то сами собою поутихли, когда одна девица… а кто говорит – ещё и торговки; а может, и та, и те – в общем, поплатились они за свои насмешки над наготой Василия: ослепли. Потом-то, понятное дело, покаялись слёзно. Василий их простил – и исцеление не замедлило случиться.
Вероятно, кто-нибудь из современных психиатров предположил бы тут случай истерической слепоты, но чего уж сейчас гадать-то. А только насмехаться стали поменьше и с опаской, а потом, гораздо позже, после смерти и канонизации, приходили к мощам в надежде от глазных болезней исцелиться.
Позже и приют, говорят, он себе нашёл – во всяком случае, Пискарёвский летописец повествует, что некая вдовица предложила ему свой кров от чистого сердца, и Василий не стал отказываться: «в животе блаженного Василия житие его было на Кулишках, у боярыни вдовы именем у Стефаниды Юрловы».
Купцы иностранные да мореходы тоже зауважали юродивого – особенно после того, как он, будучи сам в Москве, чудесным образом утихомирил бурю, разыгравшуюся на Каспии.
А один боярин шубу лисью жаловал ему со своего плеча. С шубой этой, правда, казус вышел. Прознали лихие люди, что Василий этакую справную одёжку заполучил, и решили выманить её – дескать, дурачок же, простачок, попросим шубейку на похороны товарища отжалеть – он и не откажет. Прикинулся один из шайки мертвяком, а остальные давай блаженного на имущество разводить. Василий шубой-то притворщика прикрыл, а сам и говорит: «Шуба лисья, хитрая, укрой дело лисье, хитрое. Буди же ты отныне мёртв за лукавство, ибо писано: лукавии да потребятся». И ушёл нагой: дескать, не был отроду богатым, нечего и привыкать. Обрадовались было разбойнички, сдёрнули с дружка своего шубу, глядь – а тот уже не понарошку мёртвый лежит.
Даже Иоанну Васильевичу порой мог слово поперёк молвить, на путь истинный наставить. И ведь слушал грозный царь! И как только сдерживал нрав свой: Василий-то особой политкорректностью никогда не грешил. Пожаловал однажды царь Василию чашу с питиём. А тот эту чашу, а за ней ещё одну (а кто говорит, что всего три штуки) взял да и выплеснул за окно. Ох и взъярился государь: мол, что же ты творишь, собака? А Василий ему: дескать, пожарным подвизаюсь, царь-надёжа, вот прямо сейчас пожар в Великом Новгороде потушил, спасибочки за предоставленную тару. Царь послал гонца в Великий Новогород – ух, говорит, проверю, и если что, не обессудь. Вернулся гонец из Великого Новгорода весь в мыле и с круглыми глазами: чудо, говорит, там видели. Начался у них в городе пожар, а в небе вдруг нагой мужик показался, он-то огонь и потушил.
Другой раз, когда проходила в кремлёвском Успенском соборе литургия, Василий спрятался в укромном уголке, да так всю службу там и простоял. Спросил его царь после литургии – мол, ты чего шаловать вздумал? Чего на службе не был? Я-то как раз был, – отвечал Василий. А вот ты, государь, телом своим вроде тут присутствовал, а душою, мыслями своими обретался на Воробьёвых горах, дворец себе возводил. Неудобненько вышло, не правда ли? Хоть и сердился порою (и нередко причём) Иоанн Васильевич на юродивого, а всё же уважал.
Когда Василий тяжело заболел и уже умирал, навещал его царь со своей первою женой, царицей Анастасией. Когда блаженный преставился, царь с боярами лично нёс его одр.
2 августа 1557 года Василия Блаженного похоронили на кладбище Троицкой церкви, что во Рву. Рядом уже с 1555 года возводился Покровский собор, который царь повелел строить в память покорения Казани. Мы с вами знаем его как собор Василия Блаженного. Позже, в 1588 году, мощи святого перенесли в этот собор.
