Глаза звездного цвета

Сияние растекалось по окрестностям, оно плясало на моих дрожащих руках, просилось в ладони, будто одичавший птенец, и я раскрыл пальцы, сжатые в кулаки, а после – зачарованно глядел, как оно меняет цвет, скачет между самыми невероятными оттенками так же ловко, как опытный танцор. Черное, белое, красное, зеленое, фиолетовое… И да, и нет. Оно меняло цвет так быстро, что мозг не успевал придумать этим полутонам названия. В ярких тенях я видел все, как будто мне довелось заглянуть в пророческий колдовской огонь – а может, мне просто мерещилось то, что я хотел увидеть. Далекие звезды, которые теперь были так близко, такие холодные и чужие, но такие заманчивые, и мои глаза тянулись к их свету, как мотыльки на горящий костер… Мир за пределами этого огня становился безжизненным, серым и невзрачным, и я даже поразился – как же я прежде мог не замечать этого?..

Сколько я так просидел, зачарованно глядя на отблески таинственного многоцветного сияния, я не знал. Просто в один момент я отвлекся – и мной снова овладел страх. Страх перед этой неизвестной силой, мерцающей с холма, обесцвечивающей весь мир, страх перед той молчаливой обреченностью, с которой ушел дедушка, страх перед этим лесом, неожиданно обнажившим свой секрет, перед которым мы были беззащитны… Казалось, в этом туманном месте время ведет себя совсем по-другому – растягивается, как ему захочется. Или, может быть, это все из-за страха? Да, наверняка дело в нем. Помню, однажды я принёс домой двойку по русскому, и ожидание родителей, которые непременно проверят дневник, было мучительно долгим. Я успел перемыть всю посуду, прибраться дома и выгулять пса, прежде чем они пришли, справедливо рассудив, что это поможет смягчить приговор. Но что, если эту силу страха использовать себе во благо? Если чего-то испугаться, то можно успеть сделать много дел… Главное, не нужно с ним бороться – если ты победишь его, то время снова станет прежним. Интересно, был ли какой-нибудь ученый, который исследовал зависимость между течением времени и страхом? Или я буду первым? Какие только мысли не лезут в голову!..

От размышлений меня отвлек шорох в траве. Спустя мгновение оттуда выпрыгнула маленькая грязно-коричневая лягушка. Я ее ничуть не испугался и даже попытался взять в руки, но в самый последний момент она смогла увернуться, и, произнеся укоризненное и протяжное "ква-а-а-а", попрыгала наверх, к сиянию. Тут я понял, что свет стал слабеть. Яркие тени еще продолжали бегать по моим пальцам, но их источник стал слабее. Я обернулся: и правда, холм и окружающая действительность стремительно набирали свои прежние естественные краски. Но глаза еще помнили ту фантастическую и яркую картинку, на короткое мгновение расцветшую перед глазами, и мне даже стало немного грустно, что такого откровения я больше не увижу. А дедушка все не возвращался. "Если я не вернусь, не гляди на этот свет"… . Но свет-то исчез! Значит, можно подняться и посмотреть, что там происходит.

Страх понемногу уступал место любопытству. Да, нужно подниматься. Вдруг с дедушкой что-то случилось? Тогда я спасу его, и он возьмет меня в следующий поход. Сияние окончательно растворилось в воздухе, и я стал медленно подниматься на холм.

Дедушка сидел прямо на земле, спиной ко мне, и неотрывно смотрел куда-то вверх. Вся вершина холма почернела – трава пожухла и прижалась к земле, словно отсюда только что стартовала ракета. Я подошел к дедушке и взглянул на него. В его глазах стояли слезы, а на лице застыла печальная и одновременно счастливая улыбка. Он заметил меня, быстро вытер слезы и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул.

– Дедушка… Где свет? – тихо спросил я.

– Исчез, – тихо ответил он. Затем, уже живее: – Растворился в небесах… Но он был очень красивым. Эх, Мишка, жаль, тебе нельзя было поглядеть на него.

– Почему?

– Долго объяснять, – сказал дедушка. – Слишком опасно. Он… Это как та черная собака из Воронцовского двора, помнишь? На вас, детей, скалится. И покусать может. А со взрослыми нормально себя ведет, даже команды выполняет.

– Не понимаю, – признался я и взглянул в небо, куда до этого глядел дедушка. – Свет может покусать?

– Можно сказать и так, – рассмеялся дедушка. Теперь он был прежним – грустная задумчивость исчезла вместе со слезами и той улыбкой. Его рука потрепала меня по голове, взъерошив волосы. – Но укусы будут куда опаснее. Бабушке лучше об этом не говорить. Это будет наш с тобой охотничий секрет.

Я кивнул. Я умел хранить секреты.

Кряхтя, дедушка встал с земли, подобрал ружье, лежащее в нескольких шагах от него, и сказал:

– Ну ладно, пойдем домой.

Вторя его словам, откуда-то из кустов раздалось уже знакомое "ква-а-а-а". Так и решили.

Обратная дорога была куда легче. Может быть, из-за того, что путь теперь лежал не к туманному притоку с печальными утками, а домой – к горячей еде и ребятам, по которым я уже успел соскучиться. Когда просветы между деревьями вдалеке стали шире, у меня даже проснулся какой-то азарт, и мне захотелось погулять по лесу подольше.

Дедушка шел молча и ни разу не заговорил со мной. Он явно о чем-то размышлял: по лбу ползали сосредоточенные морщины, а глаза были устремлены вниз – и размышления эти были явно вызваны недавним происшествием.

– Дедушка?

– Ну? – Его глаза вырвались из дум и посмотрели на меня.

– А как же утки? Мы ведь шли на охоту.

– Ничего, в следующий раз постреляем.

– Ты возьмешь меня в следующий раз? – обрадовался я.

– Возьму, возьму… – притворно-ворчливо сказал он. – Если вести себя хорошо будешь. А друзьям своим про приток не болтай. Это наша семейная тайна, помнишь? А то все охотники сюда ходить начнут…

Он снова замолчал, задумавшись.

– Дедушка!

– А?

– Я хотел спросить про… про тот свет.

– Спрашивай.

– Что это было?

– А ты как думаешь? – после небольшой паузы спросил он.

Я тоже замолчал, задумавшись. Мне вспомнилась моя игрушка, как всегда болтающаяся на моей груди.

– Я думаю, это была упавшая звезда, – ответил я.

Дедушка усмехнулся.

– Смышленый ты, Мишка. Все правильно. Упавшая звезда и была… Желание-то успел загадать?

– Нет…

– Как же так? Столько времени там просидел, а желание не загадал?

Я был раздосадован. Столько времени любовался сиянием, и даже не подумал о том, чтобы загадать желание!

– Ну, не расстраивайся, – промолвил дедушка, взглянув на меня. – Не последняя же это упавшая звезда в твоей жизни, еще успеешь…

– А ты успел загадать? – поинтересовался я.

– Нет, – признался он. – Да у меня и нет желаний. Все, что было нужно, у меня есть.

– Ты именно поэтому плакал, да? – понял я. – Потому что тебе нечего было загадать?

Дедушка остановился и внимательно взглянул на меня. После короткой заминки мы продолжили путь, и он будто с нежеланием ответил:

– Нет, не из-за этого. Глаза у меня уже старые, слезятся, когда на яркий свет смотрю. Поэтому и тебе не разрешил – рано еще зрение портить.

После этих слов мы оба замолчали и до самого дома не проронили ни слова. На улице, как обычно, веселились ребята – я помахал им рукой, и мне в ответ понеслись радостные приветствия, из чего я заключил, что срок моего наказания подошел к концу. Только Васек отличился – мгновенно посмурнел, отвернулся и стал делать вид, что невероятно сильно заинтересован воркующими друг с другом голубями. Видимо, все еще не смог избавиться от зависти.

Наше возвращение совпало с обедом – когда я вошел в дом, стол был уже накрыт, как будто бабушка каким-то шестым чувством узнала о нашем скором появлении. На улице, около рукомойника, она встретила дедушку, и тот стал ей что-то объяснять – наверное, рассказывал придуманную историю, из-за которой мы явились без добычи. Похоже, объяснение бабушку устроило, потому что вскоре они, болтая уже о чем-то совершенно другом, появились в столовой; бабушка отвесила мне подзатыльник за то, что я сел за стол с грязными руками, и мы принялись за еду.

***

Через пару дней мне приснился странный сон.

Я стоял на высоком холме, с которого открывался прекрасный вид на окрестности. Солнце клонилось к закату, торопясь спрятаться за горизонт; пруд, который всегда вселял в меня такой страх, напоминал бронзовое зеркало и слепил глаза. Деревня, вся в золоте, сияла в лучах закатного солнца, освещавшего аккуратные домики, фруктовые рощи, фонарные столбы и брошенные автомобили. Через всю деревню тянулась улица, по которой в сторону пруда неспешно шел незнакомый человек. Больше в деревне людей не было; тайна объяла ее, точно тучи, окутала туманом неизвестности, наводящим морок и пробуждающим неясную глухую тревогу. Этот морок был прекрасен, словно застывшая в вечном сне янтарная муха, и вызывал воспоминания о далеком детстве, когда удивление и удовольствие пронизывали таинство дней, а каждый рассвет и закат полнились неизведанными обещаниями и открытиями.

Я стал медленно спускаться с холма, продолжая изучать прекрасную иллюзию, и приближающийся пруд больше не пугал меня. Мне казалось, сейчас я был намного старше, а это место, хоть и было похоже на деревню из моего детства, было совсем другим, далеким и чужим; но, как и во всяком сне, это чувство блуждало на зыбкой грани восприятия и путало мысли.

Человек, идущий по дороге, приблизился к пруду раньше меня. Видимо, не заметив моего присутствия, он продолжил путь – и шагнул прямо в воду, не обращая внимания на свою промокшую и отяжелевшую одежду. Дно было все глубже, и вскоре его фигура окончательно скрылась под водой.

Я знал, что мне нужно сделать так же. Мои ноги сами спустились с берега и медленно повели меня к центру пруда. Вода была теплой и прозрачной; когда она приблизилась к моему лицу, я на мгновение остановился, раздумывая, но затем продолжил путь. Пруд полностью скрыл меня в своих водах, и перед глазами предстала бесконечная муть, в которой навечно обречены жить рыбы. Я продолжал шагать вперед, еле касаясь ногами песчаного дна и как бы паря над ним, словно колдун, освоивший левитацию. Когда воздух в легких перестал заканчиваться, муть рассеялась, и я понял, что достиг самой глубокой точки водоема.

Теперь я не ощущал потребности в воздухе, и сила воды, до недавних пор сковывающая мое тело, уступила место прохладному ветру. Я стоял в бесконечном травяном поле, подняв воспаленные глаза к бескрайнему сиянию, и глядел на бесконечный и искрящийся далекими огнями звездный калейдоскоп. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я отвлекся от созерцания; в нескольких шагах от меня стоял тот самый человек. Он тоже зачарованно глядел на черное небо, разукрашенное мириадами огней, и, казалось, все еще не замечал меня. Гладя гнущуюся под ветром степную траву кончиками пальцев, чувствуя на лице сырое дыхание, я приблизился к нему и поздоровался.

– И тебе привет, Михаил, – ответил человек, повернувшись ко мне. Кажется, он совсем не удивился моему появлению. – Тоже решил полюбоваться на далекие звезды?

Я кивнул. Его лицо заросло бородой и казалось изможденным; на лбу, около самой кромки волос, был заметен крохотный нитевидный шрам. Человек казался мне смутно знакомым: наверное, когда-то мы вместе разделили одно детство на двоих, но с тех пор прошло так много времени, что об этих воспоминаниях остались лишь воспоминания.

– Когда долго глядишь на звёзды, – медленно произнес он, внимательно глядя мне в глаза, – начинает казаться, что в нашей жизни больше не будет ничего такого же прекрасного. Мы можем глядеть на их красоту и в полной мере осознавать ее, но нам не суждено приблизиться или когда-либо прикоснуться к ней. Все, что нам остается – любопытство, которое невозможно подавить.

И от этого становится очень грустно, подумал я про себя. Прошелестел ветер, я поежился от холода и снова оглядел горизонт – оттуда медленно надвигалась темнота, растворяющая любой свет.

– Звезды – холодные игрушки. – Человек снова уставился в небо. – Сближение с этой красотой лишает жизни. Нас всегда тянуло туда, в этот звездный аквариум, но стоит признать – мы никогда их не поймем… А знаешь, в чем правда? То любопытство, о котором ты говоришь, свойственно не только нам, но и звездам. Именно поэтому они устремляются сюда – хотят узнать, чем и зачем мы живем. Хоть мы и не знаем ответов, их вполне устраивают наши робкие шаги в темноте. А взамен – рассказывают нам о своей жизни: яркой жизни в абсолютно мертвой черноте. И эти рассказы похожи на прекрасную песню… Песню небесных высот. После их рассказов начинаешь утрачивать вкус к своей – такой обычной – жизни. Зачем же нам дана возможность слышать их песни?

Я не знал ответа. Вместо этого я зачарованно глядел на звездный аквариум над своей головой, где в грандиозной медлительности сходились меж собой далекие и близкие светила. Кометы рассыпались мириадами искр, зажигались и гасли звезды, такие огромные и недоступные – и все это происходило в полной тишине, год за годом, тысячелетие за тысячелетием, еще до рождения тех, кто мог бы выразить словами эту бесконечную небесную баталию. Да, мы никогда их не поймем, подумал я, но стоит ли вообще это делать? Разве есть муравьям дело до людей?

– Но знаешь, в чем состоит весь ужас ситуации? – продолжал человек, по-прежнему не глядя на меня. – Все эти звезды давно мертвы. Их свет погас, и то, что их питало, растворилось в этой пустоте. Они так далеко от нас, что нам кажется, будто они до сих пор живы, но это обман – и как только последний отзвук их агонии достигнет наших ушей и глаз, мы поймем, что отныне над нами абсолютно непроницаемая тьма. И даже те звезды, что падают нам на головы, мертвы – просто наше любопытство не дает нам понять этого. Вот так и происходит диалог между живыми и мертвыми…

Он взглянул на меня и печально улыбнулся. Его глаза были похожи на два блюдца, в которых теперь плескался космический бульон. Он прикоснулся к высокой тайне и не смог не подарить ей свое любопытство, и теперь его глаза навсегда приобрели звездный цвет.

***

– Жжется, ба! – плаксиво сказал я.

Бабушка поставила склянку с зеленкой на стол.

– Так и надо! – Проворчала она. – Меньше будешь беситься со своими ребятами.

Иногда мне казалось, что моя бабушка обладает какими-то сверхъестественными способностями. Например, она может почувствовать, когда ее появление нежелательнее всего, и появиться ровно в этот момент. Именно так сегодня и произошло: мы с ребятами играли в ляпки, и меня угораздило упасть на вираже. До сих пор этот прием никогда меня не подводил – редко кому удавалось вовремя среагировать, когда я внезапно менял направление на противоположное. Но в этот раз фортуна была не на моей стороне: нога предательски ушла вперед, и я пропахал твердую землю своим коленом. Боль была сильная, на глаза мгновенно навернулись горячие слезы, но я не вскрикнул, опасаясь, как бы бабушка не услышала и не отвела меня домой. Даже и не знаю, как она могла догадаться.

В наказание я отправился вместе с ней удалять с грядки сорняки. Грядок на даче была целая куча, и работа казалась мне нескончаемой, поэтому, когда руки устали возиться в земле, я снова задал бабушке, возившейся на соседней клумбе, неоднократно уже заданный вопрос:

– Ба, ну зачем вам все это? Просто купите овощи в магазине, и все.

– Больно нужон мне ваш магазин! – фыркнула бабушка. Слово "нужен" она всегда так и произносила – "нужон", с ударением на "о". – Одну гадость там продают. Пичкают химией и раскрашивают воском, чтобы гниль была незаметной.

Однажды, когда я задал бабушке этот вопрос в присутствии отца, он лишь вежливо улыбнулся и сказал: "а вы, как я погляжу, антиглобалист". Я не понял, что это значит, но с тех пор меня не покидала мысль о том, что искусственные фрукты – это обычные фрукты, которые перетерли воском.

– Наши папы и мамы всю жизнь здесь провели, – сказала бабушка. Она перекапывала почву для своих любимых цветов, и совок в ее руках проворно ходил туда-сюда, будто жил отдельной жизнью. – Дышали чистым воздухом. Всегда были на природе. И прожили долгую, счастливую жизнь.

– Чьи папы и мамы?

– Ну, мои и дедушкины.

– Что, они все были на этой даче? – поразился я и какими то другими глазами взглянул на привычные грядки.

– Ну, не совсем на этой… Они жили в деревнях.

– Скучно же…

– А в городе не скучно?

– Конечно нет! – ответил я. – Там компьютер, друзья, много чего…

– Ну и толку тебе от этого компутера? – прищурившись, спросила бабушка. К компьютерам у нее всегда была какая-то неприязнь. – Сидите за ними целыми днями, как червяки, из дому не вылазите. Компьютеры вообще-то для инвалидов были сделаны, чтобы они хоть какой-то жизнью могли жить. А ты что, инвалид? Вон, погляди, какая природа…

Я вздохнул, оглядев окопы между грядками. Через два дня здесь снова все зарастет сорняками.

– Бабушка… А что ты делала до того, как стала тут жить?

– Работала, – ответила бабушка.

– Где?

– На заводе.

– Чем ты там занималась?

– Ну, много чем. – Бабушка ненадолго остановилась, припоминая прошлое. – За станками работала. Оператором.

– Долго?

– Долго. Тридцать лет.

– Ого, – протянул я. В этот срок укладывались три моих жизни, и оставалось еще немного. – А почему перестала работать?

– Ну ты и болтун, Мишка. Потому что устала. На пенсию вышла.

– Наверное, тяжело было расстаться с любимым делом, которым занималась так долго?

Бабушка засмеялась.

– Почему ты думаешь, что оно было любимым? – Я удивленно раскрыл рот, собираясь задать новый вопрос, но бабушка продолжала: – Я пошла работать сразу после школы. Потому что больше нечего было делать. Помню, пришла туда в первый день, поняла, чем придется теперь заниматься, кое-как отработала полсмены, а когда приехала домой – разревелась.

Я помолчал. Мне уже стало понятно, к чему идет разговор.

– Поэтому тебе и говорят все, чтобы учился хорошо, – сказала бабушка поучительным тоном. – Чтобы не грустил на нелюбимой работе всю жизнь. Мама говорит, у тебя с учебой проблемы?

Я мысленно наругал маму. Зачем же было рассказывать об этом бабушке?

– Молчишь – значит, есть проблемы.

– Учеба такая скучная! – с досадой сказал я. – Мне это неинтересно.

– Это потому, что ты и не вникал в нее по-настоящему. – Бабушка снова принялась за прежнее занятие. – Вот попробуй – вдруг понравится? На завод всегда успеешь уйти.

После бабушкиной истории на завод мне не хотелось сильнее, чем попытаться возродить интерес к учебе. Нехотя я подумал, что все-таки придется остаться в школе, а не бросать ее после четвертого класса, как я подумывал об этом ранее.

– И здесь тоже скучно, – пробурчал я.

Бабушка усмехнулась.

– Ну ничего, потом поймешь, как тут здорово. Приедешь сюда когда-нибудь со своими детьми, с женой. Может, и жить разрешу, – бабушка хитро улыбнулась. – Если хорошо вести себя будете.

Я густо покраснел и стал яростно перерабатывать сорняки в пыль.

– Ба, можно я уже пойду?

– Опять колени разбивать будешь?

– Постараюсь не разбивать.

– Ну, иди.

Я радостно побежал на улицу, по пути щелкнув по носу любопытствующего Бима. Из мастерской – так назывался сарай, заваленный инструментами, гвоздями, досками и коробками – раздался голос дедушки:

– Что, Мишка, досрочно помилован?

– Ага, – подтвердил я. – Тебе помочь с чем-нибудь?

Помогать дедушке мне нравилось. Когда я работал с ним заодно, мне казалось, что я быстрее взрослею. Да и забивать гвозди и разбирать старые вещицы на запчасти мне нравилось куда больше, чем вести заведомо проигранную войну с сорняками.

– Ну, помоги, коль не шутишь.

Я подошел к рабочему столу, над которым склонился дедушка. Предметом его изысканий был тяжеленный замок, раза в два крупнее, чем тот, которым обычно запирали дом.

– Ого, – протянул я.

Дедушка удовлетворенно хмыкнул.

– Нравится? Выменял его у Валентиныча… Хочу поставить вместо нашего, а то он уже совсем плохо запирается. Как у тебя колено, не болит?

– Не-а, уже почти совсем ничего не чувствую.

– Ну и правильно, молодой же еще, – задумчиво произнес дедушка, разглядывая замок на свету. – Все как на собаке заживает… Бим, ты-то куда лезешь? – Он отогнал от стола заглянувшего в мастерскую Бима. Бим, меланхолично взмахнув хвостом, уселся около входа и стал наблюдать за нами. – Короче, у тебя пальцы потоньше моих, так что давай ты туда лезь. Я сейчас щипцами раздвину вот здесь, а ты вытащи оттуда все лишнее. Мусор, дробинки… Вот тебя кисточка.

Работа и впрямь была не для дедушкиных мозолистых рук, поэтому моя помощь пришлась кстати. Спустя десять минут замок был очищен, и я выбрался на улицу. Ребята играли в казаки-разбойники, и я тут же к ним присоединился; за игрой, как обычно, молча наблюдала Дашенька.

Было очень жарко, и через некоторое время мы, устало дыша, уселись на скамейке. Вася забежал домой и вынес оттуда бутылку; раньше в ней была газировка ядовито-зеленого цвета, и ее вкус еще не выветрился, он перемешался с водой, которую мы жадно пили.

Выставив свое отекшее лицо, на улицу выбрался деревенский алкоголик Иннокентий. Я увидел его хромающую фигуру еще издалека и теперь молча наблюдал, как он бредет в нашу сторону. На лице у него иногда и как-то невпопад появлялась беззлобная щербатая улыбка. Он недолго постоял на месте, греясь на солнышке, а затем поковылял к нашей скамейке. Усевшись с краю, он стал неспешно растирать свои укутанные в коричнево-серые лохмотья ноги, будто был атлетом и готовился к забегу.

– Что, ребятишки, все играетесь? – сипло спросил он.

– Играемся, дядя Кеша, – дружно ответили мы.

– Ну, эт прально, прально, – прошамкал он. – Вы еще молодые, вам положено играться…

За Иннокентием приглядывали всей деревней, потому что жалели его: говорили, раньше у него была семья; но потом жена умерла, а дети уехали из деревни, бросив тут старика. Поэтому периодически то одна семья, то другая делилась с ним остатками со своего стола, хоть он никогда не попрошайничал. Пару раз бабушка отправляла меня к нему с куском пирога, и он с навернувшимися на глаза слезами долго и чувственно благодарил – так долго, что становилось неловко и хотелось поскорее вернуться назад.

Жил он на самом краю деревни, в разбитой избе, наполовину утонувшей в земле, и даже умудрялся в ней зимовать. Дядя Кеша был в общем-то добрый человеком, мне даже иногда казалось, что, повернись в его жизни все по-иному, он стал бы заботливым дедушкой в окружении собственных внуков, которые наверняка играли бы сейчас с нами.

Немного поболтав с ним и подкрепившись васиной водой, мы стали разбредаться по домам, условившись снова собраться после того, как солнце станет садиться. Когда я уже стал подходить к воротам, дядя Кеша вдруг негромко окликнул меня. Удивившись, я подошел к нему – он продолжал сидеть на том же месте, пряча голову под тенью типы.

– На охоту с дедушкой ходил? – сипло поинтересовался он. Я кивнул, и он объяснил: – Видел, как вы возвращались из лесу… Понравилось?

– Ага.

– Видимо, не очень удачно все прошло? – Он хитро посмотрел на меня, и я снова кивнул, немного смущенно. – Ну, не расстраивайся, первый блин комом, хе-хе-хе…

Он зашелся надрывным кашлем, и я терпеливо дождался, когда он сможет продолжить. Мне стало интересно, чем все закончится. Тут я понял, что секретное место дедушки, возможно, теперь перестанет быть секретным – вдруг Иннокентий начнет всем говорить о том, откуда мы вышли? Он любил поболтать.

– Я тоже люблю побродить по лесу, – продолжил он после того, как кашель прошел. – Дышится там легче… Да и тишина, опять же… Помню, как Сережку, маленького еще, водил туда. Иногда белку можно увидеть – там они не такие пугливые, как здесь. Иногда замрут, бывает, на одном месте – и глядят на тебя так с интересом, головкой вертят, как будто заманивают поиграть, и глаза так блестят, лукаво… Сережке нравилось очень. Сейчас-то он уже такой ерундой не занимается, понятное дело, у него бизнес в городе, занятой очень. Наверное. Мда-а-а… А вот ты ничего не терял там, Мишка? – спросил он вдруг.

– Где? – не понял я, сбитый с толку таким резким переходом.

– А в лесу, где же еще-то. В лесочке-то нашем.

Я с сомнением покачал головой. Иннокентий, хитро улыбнувшись, медленно полез рукой в карман и наконец вытащил на свет… мою звездочку!

– Как же… – удивился я и стал шарить рукой по груди. – Как же я умудрился ее потерять?

Дядя Кеша улыбнулся и протянул мне игрушку.

– Спасибо, дядя Кеша! – искренне поблагодарил я. Он молча понаблюдал, как я вернул звездочку на прежнее место, и немного смущенно сказал:

– Да ладно, чего уж там… Ты, главное, Мишка, не теряй ее больше, игрушку-то свою. Я вот верну, а кто-нибудь другой найдет – и себе приберет. Светится она больно уж красиво, будет ею любоваться по ночам и даже не подумает тебе вернуть.

Я еще раз поблагодарил дядю Кешу и вернулся домой. По пути у меня возникла мимолетная мысль: откуда он узнал, как она светится, если игрушка уже давно не работала? Впрочем, мысль была такой легкой и воздушной, что, не дождавшись ответа, быстро уступила место другим, столь же мимолетным и воздушным, и скоро я совсем забыл о ней.

***

Хоть дедушка и попытался дать произошедшей с нами истории логичное объяснение, которое могло бы устроить обычного ребенка и примирить его с собственными тревожными мыслями, я все же понимал, что в лесу мы соприкоснулись с чудом. И, как полагалось любому истинному чуду, оно было необъяснимым, завораживающим и даже пугающим. Да, именно пугающим – ведь чудеса не случаются просто так; они разрывают реальность, спутывают все законы и меняют правила с одной только им понятной целью, оставляя тебя наедине с непрошенным откровением.

Я подумал об этом, когда проснулся после дневного сна слишком рано – в такие моменты мысли были будто обнаженные, не прикрытые мгновенно всплывающими объяснениями и больше похожие на озарения – или на юрких рыбок, которых ты можешь хватать голыми руками и разглядывать под любым углом. Как будто ты смог обмануть самого себя и вмешаться в процесс формирования мыслей до того, как разум успел выстроить защиту – ему было сказано, что ты проснешься в два часа, а ты всех обманул и проснулся на две минуты раньше. Мне нравилось такое состояние, и бывало жаль, что я не могу контролировать его так, как мне бы хотелось. Возможно, именно в таком состоянии и живут творцы: художники, писатели, архитекторы – они умеют обнажать свои небесные мысли и не допускать к ним другие, приземленные и пахнущие разумом.

В доме я был один. Дедушка и бабушка, скорее всего, возились на грядках, ведя вечное противостояние с сорняками. У них было достаточно денег, чтобы покупать всю еду в магазине и тратить время на что-то другое, но, когда я сказал об этом бабушке, она только отмахнулась и ответила, что они с дедушкой "люди земли" – то есть, хотят быть ближе к ней. Их родители были простыми крестьянами и провели в этой самой земле всю жизнь – видимо, на каком-то глубинном уровне их дети тоже чувствовали эту необъяснимую тягу. Окна комнаты, в которой я спал, выходили на внутренний двор; около ворот была конура старого Бима – настолько старого, что есть он предпочитал только ту еду, что ели мы, со снисхождением смотрел на других собак и гавкал исключительно по праздникам – и то только для того, чтобы другие помнили, что он все-таки еще остается псом. Толку от него как от охранника было немного, потому что за двадцать лет он совсем одряхлел, но его широкая собачья улыбка, я был уверен, смогла бы обезоружить даже самого злого грабителя.

Тут в ворота кто-то постучал – очень лаконично, пара сухих щелчков. Бим нехотя вылез из своей конуры, подставив морду палящему августовскому солнцу, и поковылял за дедушкой. Спустя минуту они вдвоем появились во дворе, и дедушка отпер дверь. Я спрятался за прозрачной занавеской и стал наблюдать.