Нежная мелодия для Контрабаса

«Если б не было тебя,

Скажи, зачем тогда мне жить?

В шуме дней, как в потоках дождя

Сорванным листом кружить.

Если б не было тебя,

Я б выдумал себе любовь.

Я твои в ней искал бы черты,

И убеждался вновь и вновь,

Что это всё ж не ты…»

(Джо Дассен

«Et si tu n’existais pas»

в переводе на русский)

© Наташа Труш, 2018

ISBN 978-5-4483-2550-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Алла Казанская завтракала в кафе «Мадлен» у Техноложки. Она заходила туда каждое утро, третий год подряд, кроме выходных дней и праздников. Черный чай с лимоном и сахаром, и к нему непременно завитая булочка-ватрушка, или кусок пышного пирога с рисом и яйцом, а то и нарядное пирожное с кремом! И никаких угрызений совести, никаких переживаний о фигуре!

Алла не отличалась модельной худобой, и собственное тело ее вполне устраивало. Она не «сидела на диетах», как все ее подруги, не верещала, закатывая глаза, что у нее появился целлюлит. Не было у нее никакого целлюлита! Тело было – да. «Девушка в теле» – это о ней. А вот целлюлита не было! Ее было не ущипнуть, как волейбольный мячик.

Такой Алла была не всегда. До двадцати трех лет она занималась спортом. Пришла в легкую атлетику худющая, как щепка! Коленки торчали, как два камня, как две переросшие картофелины. Потом набрала мышечную массу. А когда оставила мечты о великих спортивных победах, вернуться к параметрам девушки с подиума уже не смогла. Впрочем, Аллу мало волновали пресловутые «90—60—90». У нее везде было побогаче! И тощим приятельницам она не завидовала. Ее вообще смешили их стенания, когда они дрыгали тощенькими пальчиками по ребрам и плакались: «Ой, ну, смотри, какой жиртрест!»

Алла смотрела на себя в зеркало, и отражение ее совсем не пугало. Больше того: оно ей нравилось. «Не толстая, а полненькая!» – говорила она о себе самой, и была уверена, что мужчинам такие интересны больше, чем тощие «вешалки». И еще вспоминала поговорочку про то, что мужчины – не собаки, в том смысле, что на кости не бросаются.

Правда, ей все больше встречались любители косточек и ребрышек, которые почему-то с первого дня знакомства начинали ставить ей условие: худей! Интересно, а если женщина очень умна, ей могут сказать: глупей?! Алла считала это большой мужской тупостью, а тупых мужиков не выносила, и сделала вывод, что умных мужчин просто нет в природе, потому что за последние десять лет ей такие не попадались.

При этом она видела, какими глазами смотрят на нее порой мужчины – съесть готовы! Только что не облизываются ей вслед! Но близких знакомств с этими «нормальными» представителями противоположного пола у нее не случалось. Зато недавний кавалер Павел, которому она от больших чувств выделила место в своей квартире, с превеликим удовольствием устроился у нее, но при этом постоянно приводил ей в пример то принцессу Диану, то Жанну Фриске.

Алла смотрела на него с удивлением. В первые дни знакомства он говорил ей, что она очень похожа на Аллу Пугачеву, и лицом, и прической, и фигурой. И даже имя у них одно!

Она поняла, что Алла Пугачева совсем не в его вкусе, и предложила ему покинуть ее дом. Не хочешь – не ешь!

И таких «Павлов» встречалось на ее пути не мало. Подстраиваться под их вкус Алла не собиралась. Она считала, что если любовь, то при чем тут обхват талии, и какая разница, в какую цифру упирается стрелка на весах?! К тому же, у нее нигде ничего не висело, джинсы не трещали по швам, и «жопины уши» отсутствовали!

Она просто не была худой! И не собиралась худеть. Она жила в своем весе с удовольствием, и любила себя, раз уж никто другой не любил. Кто-то делает силиконовую грудь и силиконовую попу, а у нее свои, настоящие. И никакого целлюлита! Талия? Да, пожалуйста! На месте талия!

Ей было смешно наблюдать за двадцатилетними свистушками у них в отделе, которые постоянно вздыхали по этому поводу. А еще они регулярно скрывались за шкафом, где показывали друг другу что-то страшное. Наверное, это «что-то» и в самом деле было страшное, потому что девчонки охали и ахали, а потом отказывались от чаепития с печеньем. Вместо этого они глотали какие-то пилюли, запивая их минералкой.

А Алла пилюли не пила. Она как раз наоборот – покушать любила! И готовить умела, и делала это с удовольствием. Вот, правда, завтракать дома не успевала, потому что спала до победы, а когда вскакивала после надрывного звонка будильника, времени на завтрак не хватало. Тут или кофе пить, или наводить красоту. Второе – дороже. Придти на работу в офис без макияжа и прически она не могла. Ее бы не поняли. Она все же, какой-никакой, а начальник.

С завтраками проблему решила просто и легко: рядом с офисом у станции метро «Технологический институт» было симпатичное кафе, в которое она заглядывала каждое утро. Ей нравилось сидеть за столиком у окна в пустом в этот час зале и смотреть на спешащих по своим делам горожан. Она не боялась опоздать. Во-первых, она была не рядовым сотрудником компании, а дослужилась до руководителя группы. Во-вторых, все знали, что она уже почти на месте, в двух шагах от работы, и если ей позвонить, то через три минуты она войдет в кабинет. Не влетит, не ворвется, а нормально войдет. Можно сказать даже «вплывет»! Потому что минуты ничего не решают, а потерять лицо, ломая каблуки в полете, очень легко!

Лицо – это то, что Алла Казанская «строила» много лет, упорно, совмещая работу и учебу в вузе. Она по-ленински грызла гранит строительной науки, понимая отлично, что все в жизни ей придется зарабатывать самостоятельно, поскольку папы-миллионера у нее не было.

Была тетушка Мария по отцовской линии, которая в свое время пригласила ее в Петербург, сразу после окончания школы. Тетушка была еще та хитрованка: Алла ей нужна была в качестве домработницы. Тетушка хворала серьезно, в помощи нуждалась. К счастью, была она старушкой не вредной, и щедрой: Аллу прописала в своей двухкомнатной квартире, а потом и вовсе отписала ей в наследство свою драгоценную жилплощадь. Наследников у нее не было, как и более близких родственников, чем Алла, поэтому провинциальной девочке очень повезло. Тетушка же остаток жизни прожила с Аллой, как у Христа за пазухой. И в благодарность за уход и заботу не стала напоследок мучить свою родственницу, отдала богу душу тихо, в уме и памяти.

Алла достойно проводила тетушку в последний путь, собрав на поминки всех ее соседок, которые дружно сказали, что Мария похоронами «осталась довольная», поинтересовались, как «покойница» распорядилась имуществом, выпили цистерну чаю и бутылку водки – каждая по наперстку, и расползлись по своим норкам.

Алла прожила одна несколько лет. За это время пару раз пробовала построить семью, но поняла, что без любви ничего не получится. Как-то все не так у нее складывалось с мужчинами. Почему-то мужчины начинали лепить из нее идеал для себя. А ей такого счастья не хотелось – чай, не на помойке себя нашла!

Была у Аллы мама-пенсионерка, Татьяна Георгиевна, которая лет пятнадцать назад поселилась в маленьком южноуральском городке, где прошло ее детство, где был родительский дом. В городок этот она сбежала от своего мужа-тирана из Казахстана. Последний не рискнул бросить свои несметные сокровища – дом, корову, лошадь, тринадцать баранов и сотню кур, преследовать беглянку не стал, и она зажила свободной жизнью на Урале. Работала ветеринарным врачом, лечила кошек и собак. И, выйдя на пенсию, продолжала работать. И еще работала бы и работала, да стали у нее сильно болеть суставы. Она жаловалась на болячки дочке, и Алла сказала ей просто:

– Ма, бросай все, и приезжай ко мне!

– Ну, что ты! Как я брошу все?! И как мы там у тебя разместимся?! – мама и хотела к дочке, и боялась помешать ее личной жизни.

– Ма, да какая личная жизнь?! Да и успею еще! Мне всего тридцать два! Приезжай!

И Татьяна Георгиевна стала собираться в дорогу.

Южноуральский родительский дом давно превратился в развалюшку. Родители Татьяны Георгиевны этот мир покинули, и за время казахстанской эпопеи ветврача Казанской домик изрядно обветшал. Но и на эту недвижимость нашелся покупатель. И Татьяна Георгиевна, получив за избушку-развалюшку немного денег, заказала контейнер для вещей.

Алла ей приказала все бросить, и ехать с одним чемоданом. Но мама решительно возразила:

– Нет и нет! У меня есть швейная машинка, приличное трюмо, ковер! Могу еще старый диван взять!

– Нет-нет-нет! Мама! Диван некуда будет поставить! У меня же есть все! Бери только самое необходимое, хорошо?!

– Ну, хорошо, – грустно согласилась Татьяна Георгиевна. И по ее интонации Алла поняла, что мама впихнет в трехтонный контейнер все, что войдет!

Если б она знала, что туда может войти, она бы сама полетела в южноуральский городок, и лично бы руководила процессом отправки родительницы в Северную столицу.

Мама приехала с тремя чемоданами и сумкой-переноской, в которой сидел кот средней паршивости, явно подобранный на улице. Кот был породы помойно-дворовой, зато с документами, которым мог бы позавидовать любой благородный зверь. Паспорт с прививками и анализами был такой, что этого голодранца можно было хоть завтра на выставку в Париж.

– Это, стало быть, угловой жилец? – не столько спросила, сколько констатировала факт Алла.

– Ну да! Аллочка, это друг мой!

– Как друга зовут? – Алла вспоминала и вспомнить не могла, чтобы родительница ей сообщала о том, что у нее есть кот.

– Так, Вася же!

– Ну, да – ну, да! Как же иначе-то, Вася, конечно! Вася с Урала!

Но Вася с Урала – это было полбеды. Беда случилась, когда в Петербург с Урала приполз трехтонный контейнер. Кроме потертого не модного ковра, приличного еще трюмо и сломанной швейной машинки в тумбе в контейнер много чего влезло. Влез старый диван, ободранный еще предшественниками Васи, влезло кресло с одним деревянным подлокотником – второй пропал еще до возвращения Татьяны Георгиевны в родительский дом. И диван, и кресло Алла прямо у крыльца определила соседу с первого этажа, у которого в квартире хоть и не было ни одного свободного угла, но был талант пристраивать любую принесенную с помойки вещь. Сосед с радостью вцепился в диван и кресло, и, втащил их на свой этаж при помощи друга-алкаша.

Диван и кресло – это были цветочки! За ним последовали ягодки…

Если кому-то приходилось бывать в лавке старьевщика или на блошином рынке, тот поймет, что трехтонный железный ящик привез с Южного Урала несметные сокровища. Но Алла не могла по достоинству оценить все это древнее великолепие, и когда грузчики извлекали из контейнера очередной ящик, она смотрела на него с ужасом, ожидая очередного потрясения. Первым был старый чемодан, с которым мама в детстве ездила в пионерский лагерь. Он под завязку был забит инструментами: тяжеленный молоток, который болтался на износившейся ручке, рубанок, без главной – режущей – части («давно потеряна!»), три пилы со сломанными зубьями, топор без топорища, и инструмент, очень похожий на ледоруб. Все это было засыпано ржавыми гвоздями, болтами, шурупами, и поднять этот чемодан было очень проблематично.

Алла, открыв фибровую крышку с надписью «Инструменты», молча уставилась на гору металлолома, и, пережив эстетический шок, сказала:

– Мама, зови соседа из третьей квартиры…

– Отдашь? – обреченно обронила Татьяна Георгиевна.

– Отдам, – кивнула Алла.

– Отдавай! – согласилась мать, но ловким движением выцарапала ржавую железяку под названием «ледоруб». – Это может пригодиться! Я им и гвозди забивала, и однажды от соседки отбивалась!

– Удачно?

– Что ты имеешь в виду?

– Удачно отбилась? Без последствий?!

– Без! Эту соседку лопатой не убить, не то что этим безобидным орудием! Я его оставлю, как память… О папе!

– Мам! Ты неисправима! Ну, хорошо! Если память, то я – пас!

За чемоданом следовали три одинаковых пылесоса, ни один из которых не работал. Это мама честно сразу сказала:

– Все три – не рабочие! Но! Если у тебя есть на примете мужчина, у которого руки не в жопе, то можно сделать один! Этому пылесосу сноса не будет!

– Мама! Во-первых, у меня нет никакого мужчины, ни с руками в том самом месте, ни какого бы то ни было другого!

Алла не успела договорить. Татьяна Георгиевна удивленно на нее посмотрела и спросила:

– Ты это серьезно?

– О чем?

– Ну, о том, что никого у тебя нет?!

– Вполне! А что тебя удивляет?

– Нет, ничего. Хотя, удивляет, конечно. Но нам, тем, которые с Урала, вас не понять…

– Можно продолжать?

– Валяй!

– Во-вторых, – продолжила Алла. – У меня, мамуль, замечательный пылесос! Он не только пыль убирает, но и ковер моет! Да сейчас, знаешь, какие есть пылесосы?! В них специальные фильтры стоят, и, почистив мебель, разглядишь на этом фильтре то, на чем спишь и сидишь! Я однажды увидела демонстрацию этого космического чуда техники, и после этого жить не хотелось!

– Аллочка! Так, может, нам купить такой?! – робко спросила Татьяна Георгиевна, впечатленная пламенной речью дочери.

– Ма! Тебе сказать, сколько он стоит? Лучше тебе не знать!

– Алусь, у меня есть сбережения!

– Вот и побереги свои сбережения, мам! Не думай ты о нем! Это я тебе просто для справки рассказала! У меня тоже хороший пылесос! Тебе понравится! А этих монстров – на помойку!

– Может, соседу? – внезапно вспомнила о мужике с первого этажа Татьяна Георгиевна.

– Может, и ему. Поставим тут, он или в норку к себе утянет, или на помойку. Боюсь, что первое. Да, мам, капитально ты пополнила хозяйство нашего Петровича!

Грузчики выпотрошили до конца железный ящик, и контейнеровоз, громыхая и угрожающе качаясь, отправился в обратный путь. А Алла и Татьяна Георгиевна продолжили разборку вещей из старого дома.

Порадовал Аллу старинный столик: четыре высокие ножки, скрепленные внизу кованой металлической подставкой. А круглая столешница представляла собой сложную конструкцию: будто круглая низкая шкатулка с художественной резьбой по дереву на дне, а сверху – стеклянная крышка, с красиво обработанным, как у дорогого зеркала, краем. А еще самовар, не электрический, а настоящий, который топят сосновыми шишками. С трубой!

– Мам! Какая прелесть! Поставим его на лоджии, трубу выведем на улицу и будем по праздникам и воскресеньям с субботами наслаждаться настоящим чаем!

В неравной борьбе за имущество Татьяна Георгиевна отвоевала чугунный утюг с витой ручкой.

– Мама! Зачем тебе этот утюг?! И как ты собираешься им пользоваться?!

– Алусь, тут все просто: ставишь его на газовую плиту, разогреваешь, и гладь себе на здоровье! – Татьяна Георгиевна погладила утюг с любовью.

– Мам, у меня хороший утюг, и многооперационный!

– А утюгу нужна только одна операция, – возразила мать. – Он должен хорошо гладить. Так вот скажу тебе: сложные кружавчики способен качественно разгладить только вот такой чугунный утюг!

– Мамуль, хорошо бы еще знать, в каком месте у нас с тобой сложные кружавчики! – хихикнула Алла, но утюг все-таки оставила.

С божьей помощью они к позднему вечеру разобрали все коробки и чемоданы. Алла очень обрадовалась четырем ложным венским стульям, жаккардовому коврику с пейзажем и оленями, который помнила с детства, семейным фотографиям в рамках под стеклом, и двум узкогорлым вазам из стекла глубокого болотного цвета. Была еще старинная посуда, красивые ложки, вилки и ножи. И на этом все. Остальное – соседу. Или в помойку!

– Вот так, дочка. Жила-жила я на белом свете, почти шесть десятков лет прожила, а ничего толкового не нажила. И приданого для тебя у меня – ноль! Вот это все, что есть! – Татьяна Георгиевна развела руки в стороны.

– Мама, не думай ты ни о чем таком! Ну, есть же все! А стульям, столику, самовару я очень рада!

– А утюжку? – вполне серьезно спросила мать.

– Ну, и утюжку, конечно! – засмеялась Алла. – Непременно заведу кружавчики и буду их гладить этим чудом!

Они прожили вместе два года в мире и согласии, а потом Татьяна Георгиевна, краснея, сообщила дочери, что выходит замуж и уезжает.

– Замуж? – удивилась Алла. – За кого?!

– Он хороший человек, Алла. Бывший военный врач, работал в Военно-медицинской академии. Очень умный и добрый человек, – Татьяна Георгиевна покраснела. – Мы любим друг друга.

– Мам, но когда ты успела?! – Алла и в самом деле не понимала. Вроде, мать всегда была дома. Ну, порой она звонила кому-то, и уходила с трубкой в свою комнату, и говорила тихо. Алла думала, что б не мешать ей, а оказалось – вот такие тайны мадридского двора! И вечерами мать почти всегда была дома, за исключением тех дней, когда она выбиралась в театр. Но, вроде, туда она ездила с какой-то подругой. – Мамуль, «подружка» – то мужского рода у тебя?!

– Ага! Ты извини, я не знала, как сказать…

– Да, ладно, мам! Я не обижаюсь. Скажи, он не такой, как фермер твой, казахстанский?

Этого маминого «заграничного», считай, мужа Алла не знала и никогда не видела, как, впрочем, и своего отца, который сгинул без вести, не оставив о себе ни фото, ни адреса. Даже фамилию она носила мамину. И вот новость, так новость: у мамы новый муж!

– Ну, что ты?! Их рядом не поставить! Валерий Иванович – удивительный человек. И ты не думай, я его из семьи не увожу. Он уже пятнадцать лет, как вдовый.

– Верю-верю! Последний вопрос: где ты его нашла?

– Так, в парке! Алла, ты чему удивляешься?! Петербург – огромный город. У вас тут выбор – не то, что у нас, на Южном Урале! И приличных мужчин – море! – Татьяна Георгиевна вполне серьезно говорила это. – Я же не просто так удивляюсь, что ты такая молодая и красивая, и одна!

– Ну, вот так получается. С любовью мне не везет. А просто так – не хочу.

– Алусь, а у нас не просто так, – Татьяна Георгиевна просветлела лицом. – У нас – любовь. Я и не думала, что такое может быть…

– Ну, остается порадоваться за вас. Но, извини, без смотрин никуда тебя не отпущу! – Алла погрозила пальцем. – Не дай бог, если мне твоей военврач не понравится!

Военврач Алле понравился. Валерий Иванович Климов был приветливым и разговорчивым, умел слушать и интересно рассказывать. «Маменьке повезло! И я рада за нее! Правда, я опять останусь одна…», – подумала Алла. А вслух сказала:

– Зато у меня теперь будет моя семья, и мне будет к кому ездить в гости! Где вы жить собираетесь?

– У Валерия Ивановича дом за городом, в Репино. Там и будем жить.

– Дом – это солидно. Утюжок заберешь?! – Алла хитро улыбнулась. – Думаю, что у тебя наступает время продуманных кружавчиков на каждой тряпочке, а их, как известно, иначе, чем этим утюжком и не прогладить!

– Издеваешься? – спросила мать.

– Шучу! Причем, очень по-доброму!

– Тогда возьму утюжок! На память. О родительском доме. И Васю. У Валерия Ивановича есть кошка Маруся. Им будет хорошо!

– Мамуль! Ты молодец: не только себе жениха нашла, но и Васе – невесту!

– Осталось тебе найти кавалера, и можно мне помирать, – Татьяна Георгиевна улыбнулась.

– Ну, мам, тогда жить тебе лет до ста!

Оставшись одна, Алла перестала завтракать дома. И быстро привыкла к иному ритму. Какое бы ни было время года, ей нравилось сидеть в кафе у окна и смотреть на улицу. В солнечный день – на обнаженные плечи и легкие сарафаны, на легкомысленные соломенные шляпы и шлепанцы на босу ногу. В снег – на шубы и меховые шапки, что топорщились от влажности слипшимися шерстинками, и были похожи на больших неуклюжих ежей. В дождь – на зонты, зонтята и зонтищи всех цветов и фасонов, от которых отскакивали дождинки.

Иногда за окном шмыгали осторожные кошки. Иногда пробегали собаки – самостоятельные, без поводков и ошейников, и не очень самостоятельные, связанные с хозяином кожаной уздечкой.

Как-то раз Алла увидела за окном собаку, которая привлекла ее внимание. Овчарка, крупная и красивая, не очень молодая. Она слегка прихрамывала, шла медленно, но по ней было видно, что она знает, куда идет. На собаке был хороший кожаный ошейник, а на ошейнике – сумочка, вроде той, что цепляют на брючный ремень для мобильного телефона. В зубах у собаки был старый рюкзачок из джинсовки с карманами из серого кожзаменителя. Похоже, пустой. Собака остановилась у окна, за которым сидела со своим чаем Алла. В этот день она радовала себя пирожками с капустой особой выпечки – из легкого творожного теста.

Собака внимательно посмотрела на Аллу. Присела за окном на задние лапы. Они при этом растопырились смешно. Видимо, из-за этого собака прихрамывала. Что-то не то у нее было с задними лапами.

У собаки была седая усатая морда.

Давным-давно у Аллы в доме тоже жила овчарка. Когда она состарилась, у нее тоже поседела морда. Нигде на шубе не было седины. Чепрачная спина до глубокой старости оставалась черной, подпалины – огненно рыжими, а морда – седая.

Собака смотрела на Аллу, будто хотела ей что-то сказать.

– Что тебе? – тихо спросила Алла.

Собака тихонько гавкнула, не выпуская из пасти лямок рюкзачка.

Алла взяла с тарелки последний крошечный пирожок с капустой и завернула его в салфетку. На выходе привычно кивнула юному официанту:

– Спасибо! Как всегда – все было вкусно!

– Приходите еще! – улыбнулся он в ответ.

– Непременно!

Алла вынырнула из прохлады кафе в душное марево питерского лета. Раскаленный воздух дрожал над мягким асфальтом, в который проваливались тоненькие каблучки и шпильки, солнце, словно шар из раскаленного металла, зависло над городом. И это в девять часов утра! Такого жаркого лета не было в Питере сто лет! Так говорят синоптики. Сто – не сто, но в последнее десятилетие температура воздуха до сорока градусов точно не поднималась.

Алла поискала глазами собаку. Ее не было нигде. Ушла?! Увели?!

«Жаль! – подумала Алла. – Собака симпатичная. И явно что-то хотела мне сказать…»

Она еще немного постояла у входа в кафе, повертела головой то в одну, то в другую сторону, но собаку так и не увидела. Она даже подумала: «А не привиделось ли?!…»

В последующие дни она приезжала чуть раньше, и задерживалась дольше. Ждала. Но собака больше не приходила…

* * *

О своем детстве Стас Горенко знал и помнил не так много. Карельская деревня в три дома. Не деревня, а хутор. В двух домах – старые бабки, в третьем – его семья: он, сестренка и мамка. У крыльца в будке – пес Верный. Если бы не он, вряд ли бы сейчас валялся Стас на своем продавленном диване и смотрел по ящику футбол.

Проснулся он тем февральским утром, а дома – ни души. Печь – чуть теплая. В чугунке на печи – пять картофелин, на столе – бутылка с остатками постного масла, огурцы соленые в банке, с паутинкой белой плесени, грибы тоже соленые, черный хлеб под полотенцем.

До обеда он ждал, что появятся мамка и сестренка Валька, которые с раннего утра отправились в район, в поликлинику. До района – семьдесят километров, да до шоссе полтора по бездорожью. Даль несусветная!

Мамка с вечера ему сказала:

– Стаська! Как проснешься – не пугайся. Пообедай и поужинай, а там, как стемнеет, и мы с Варькой, может, возвернемся. Дай бог на автобус успеть!

Стас ждал их, сидя у замерзшего окна, за которым белый сугроб крышу подпирал, и из-за него ничего не видно было. Да и что видеть? Забор. А за ним – две сосны, и снова снег.

Когда стемнело, пообедал без удовольствия. Потом уснул.

Пробудился от холода. Зуб на зуб не попадал, в животе оркестр марши военные наяривал, в избе – темно и холодно. И ни мамки, и ни Вальки.

Стасик заплакал. Сначала тихонько, потом в голос, от страха и холода. Да так, что пес Верный стал скрести дверь с улицы и подвывать.

Стасик дверь толкнул и Верный боязливо вошел в дом. Его никогда не пускали на порог, его дом – будка у крыльца, и Верный хорошо это знал, и никогда не просился в тепло. В самые суровые карельские холода он сворачивался калачиком, засовывал нос под хвост и спал на снегу. Специально! Чтоб запорошило его снежком. Под снежным одеялом ему было теплее, чем в будке. Будка хороша была в другое время года, а зимой лучше, чем в снегу, было только у горячей печки. Но к ней Верного никто не пускал. Пес был рожден на улице, и жить ему положено было на улице.

Кабы, не Верный, не было бы Стасика в живых. Изба выстудилась, и продрогший голодный Стаська согревался под старой маманиной пальтухой, обнимая пса. На исходе вторых суток их нашли деревенские бабки. Обеспокоились старухи, не увидев над крышей дома Горенко дымка из трубы. Бабка Марфа влезла в растоптанные валенки, завязала на голове платок, бывший когда-то пуховым, завернулась в тулупчик сношенный и пошаркала к соседке – бабке Соловьихе.

Та глуха, как тетерев была, ладонь ковшиком к уху, и на каждое слово вопрос:

– Ась?!

– Хренась! – бабка Марфа и понятней в рифму могла ответить. – Горенки, говорю, не померли ли! Собирайся, пойдем проведывать!

Соловьиха опять переспросила:

– Ась?!

Бабка Марфа выругалась вполголоса, сдернула с крючка у двери телогрейку, проорала Соловьихе прямо в ухо:

– Одевайся, глухня! Горенки без свету второй день!

– Ты что орешь-то?! – напирая на «о» прошамкала Соловьиха. – Я и сама вижу, чего-то у них тёмно! А чего бы без свету-то, думаю…

– Думает она! Чем ты там думаешь-то?! – бабка Марфа нашла на вешалке драный платок Соловьихи. – Ты шевелись, давай!

– Дак, я чего и делаю-то? Шевелюсь! – Соловьиха с трудом застегивала фуфайку – пальцы не слушались. – Шевелиться-то уж не могу! Помереть бы, так только б не зимой!

Соловьиха пустилась в пространные рассуждения о бренности бытия, об одиночестве и о том, что вся эта «окаянная жисть» бабке надоела до чертиков, а тут еще зима, а в зиму помирать – самой даже «неудобно перед людями». Это ж сколько хлопот-то, если зимой! Это и могилу рыть – беда, и домовину привезти из соседней деревни – тоже не так-то просто!

Она рассуждала вслух, а бабка Марфа костерила ее почем зря:

– Я ей про дело, а она опять про свое умирание! – и проорала ей громко в самое ухо. – Надоели мне твои разговоры про смерть! Ты ее дождись сначала! Уж сколько годов ждешь, а она заблудшая где-то!

– Дак, я што, виновная что ль в этом? – всхлипнула Соловьиха, вываливаясь в холодные сени. – О чем мне другом-то говорить, если жду-не дождуся старую с косой…

Потом они с трудом продирались через снежный занос, которым перемело дорогу: трактор по деревне проезжал в лучшем случае раз в неделю, а если Федька-тракторист ударялся в пьянку, то и реже. Вот тут как раз был тот самый случай.

– Федька – обормот, опять водку пьянствует, сволочуга пьяновая! – ругалась бабка Марфа.

– Ась?! – переспрашивала Соловьиха.

– Хренась! – снова огрызнулась бабка Марфа. – Глухариха! Говорить с тобой, так только нервы трепать.

Помолчала, и громко, против ветра крикнула:

– Уши давно мыла?!

– Давно! Мы с тобой как на Новый год истопили баню, с тех пор и не мылась, – обстоятельно ответила Соловьиха. И тут они пришли.

Калитка у соседей Горенок не открывалась, замело ее. Пока бабки тянули ее со всех сил, пытаясь продрать штакетины через свежий снег, промокли, как две мыши. Бабка Марфа материлась в голос, а Соловьиха поминутно задавала свой любимый вопрос:

– Ась?!

Наконец, калитка поддалась, прочертила по снегу полосы, как большая гребенка, и бабки протиснулись в образовавшуюся щель.

Стаську и Верного забрала к себе бабка Марфа. Мальчика одели в то, что удалось найти. Входную дверь подперли метлой – голиком на палке, и отправились в обратный путь.

– И что, обещались вечером приехать и не приехали? А, может, в больницу их определили? Не? Не знаешь? Экой ты, Стасюшко, немко! Слова не вытянешь!

В дом к бабке Марфе пса не пустили. Хозяйка определила его в сени, где в углу лежала копешка сена.

– Этого-то кобеля тепереча как кормить?! – сетовала Марфа. – У меня ж мяса для него нету!

Пес мяса не требовал. Он рад был хлебу и горячей перловой похлебке, в которую бабка капала немного постного масла. Пес сам открывал дверь на волю, уходил со двора, быстро бежал к своему дому, жадно обнюхивал калитку, пробирался к крыльцу, проваливаясь по самое брюхо в снег, заранее зная, что в доме никого нет. Ни одного следочка от дороги к дому, и сугробы у крыльца выше и выше день ото дня. Выше и выше. Выше его будки, которую когда-то, когда он был еще глупым щеном, любовно сколотил ему хозяин. Потом хозяин ушел. Постоял недолго на пороге, огладил Верного, и ушел. И больше никогда не появлялся.

А вот и другие члены семьи Горенко – мать и сестренка Стаса – исчезли без следа, будто корова языком слизала. Как стало позже известно, в поликлинике они не появились. Ни живыми, ни мертвыми не отыскались. Их исчезновение так и осталось тайной, за разгадку которой Стас отдал бы все, что у него было.

Осенью в лесу грибники нашли останки двух человек. Опознавать было нечего и некому. В местной милиции пришли к выводу, что это пропавшие родственники Стаса Горенко. Скорее всего, в пургу его мать и сестра были сбиты на дороге машиной и спрятаны в лесу. Стас узнал об этом через много лет – его познакомили с документами личного дела, в котором была справка из милиции. Впрочем, все это были лишь предположения.

А тогда три недели он прожил в избе у бабки Марфы, и все ждал и ждал мать, глядя с утра до вечера в продутый горячим дыханием «глазок» в замерзшем окне. Потом за ним приехали из районного центра, и увезли в приемник-распределитель. Там Стасу впервые в жизни начистили рыло. Он бы сказал, «побили», но взрослый Колька-кореец, который верховодил в приемнике-распределителе, сказал, что будет «чистить рыло», и чистил! А потом нашел его, зареванного, с кровавой юшкой под носом, в туалете за шкафом, крепко прижал к себе, и повторял:

– Мужиком будь, слышишь, ты?! Слышь, я кому говорю-то?! Мужиком будь! Это тебе учеба была. Будешь мужиком, я тебя уважать буду, понял – нет?!

– Понял, – шмыгнул носом Стася, сплюнул кровью, и боднул упрямо в лоб Кольку-корейца, который сильно нарушил его личное пространство.

Как и следовало ожидать, спустя какое-то время, Стас Горенко попал в детский дом, где прожил до шестнадцати лет, закончил девять классов, и подал документы в училище, на шоферское. Мог бы что и поинтереснее выбрать, так как учился хорошо. Но ни к чему ему было, потому что мечтал о службе в милиции. Хотел стать следователем. А для этого ему надо было отслужить в армии.

Физические данные были – дай бог каждому! Детский дом свое дело сделал: Стаська научился драться, как тигр! Бицепсы и трицепсы росли год от года. Он давал их потрогать девочкам, и они делали это с удовольствием и уважением.

Потом была учеба в училище, где было ему скучно, так как науку шоферскую он в совершенстве освоил еще в детском доме, пропадая с утра до вечера в гараже с детдомовским водителем дядей Семеном. В конце своей учебы у него Стас мог запросто двигатель перебрать. И старенькие «Жигули» водил классно. И даже грузовик. Только прав не было. А их Стасу можно было выдать с чистой совестью без всякого училища, но … «не положено!» И потому отсиживал он на скучных уроках совсем без пользы, и мечтал о практике. По улицам районного центра ему поездить пока не довелось. А когда это, наконец, произошло, инструктор по вождению посмотрел на него с уважением, и принял экзамен без придирок.