Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак

IX

Петра Михайловича не было дома, когда явилась под родительский кров Катя. Петр Михайлович находился уже на деле, в лавке. Анна Тимофеевна сначала поняла так, что дочь только в гости приехала к ним. При встрече, целуя ее в прихожей, она говорила:

– Вот и прекрасно, что приехала к нам пораньше. У нас и позавтракаешь теперь. А то что дома одной без мужа-то делать! Ведь он, поди, на службе?

Катя горько улыбнулась и отвечала с дрожанием в голосе:

– Я, маменька, к вам совсем… Я не поеду больше к нему.

– Как не поедешь? Да что ты, милушка! Как не ехать к мужу! Этого нельзя. Какой ни на есть, но все-таки муж.

– Не поеду, маменька… – повторила Катя.

– Да что ты, что ты! Разве это можно?

– Сил моих нет… Он мне всю душу истерзал.

– Да верно, верно, что говорить. Мне и самой он не нравится, но тебе-то все равно надо быть при муже.

– Не в состоянии, маменька, ехать обратно. Что хотите со мной делайте, а я не могу…

Катя вошла в гостиную, села и заплакала.

Дворник втащил в прихожую два узла с вещами.

– С вещами! – всплеснула руками Анна Тимофеевна. – Катя! Да ты и в самом деле!.. Да что же скажет Петр Михайлыч!

– Здесь я захватила платья, подушки, благословенную икону, а за сундуком с бельем надо послать. Да и ничего ему, маменька, не оставляйте, ничего… Все возьмите. Ничего ему не стоит оставлять. Это совсем мерзавец. Не отдаст – судом требуйте.

Тут уж заплакала и Анна Тимофеевна.

– Да что он тебе сделал-то? Разве еще что сделал, голубушка? – заговорила она.

– Оскорблял, оскорблял на каждом шагу… Да и при вас… разве мало он при вас меня оскорблял! А вы и папенька – он вас и за людей не считает. Он только и называет вас серым невежеством.

– Да, да, да… А сам-то? Сам-то?.. Только разговор один, что благородный, а на деле…

– Какое его благородство! Он просто подлец. В эти три дня, верите ли, я ничего не видела, кроме унижения. У него только деньги, деньги и мои вещи на уме. Он только считает, высчитывает, бракует мое приданое, попрекает меня на каждом шагу. Вы знаете, что он мне сегодня сказал? На мои деньги он хочет ростовщиком сделаться и давать в долг своим сослуживцам под жалованье за жидовские проценты.

– Ну, положим, это-то дело коммерческое, – заметила мать, – но все-таки…

– Ростовщичество-то – дело коммерческое? Да что вы, маменька! – воскликнула Катя. – И кроме того, он сквалыжник, грошовник, бесстыдник. Он кормить меня перестанет, уморит с голоду. Вы знаете, что он сегодня сказал? Он мне велел заказать обед кухарке из тех сладких пирогов, которые нам третьего дня на новоселье присылали.

– Да что ты, Катенька! – удивилась мать. – И больше ничего?..

Катя помедлила немножко и отвечала:

– Да конечно же, и больше ничего. Помилуйте… Что ж это такое! Вчера тоже кухарку одними сладкими пирогами кормил, благо они даровые. Кухарка-то тоже как плачет!

– Ах, Катенька, ах, голубушка! И жалко мне тебя, да и не знаю я, что делать-то с тобой. Ты поешь у нас, позавтракай, пообедай, а к нему все-таки ступай.

– Поймите, маменька, что тут не одна еда. Тут все, все… Хорошо еще, что он записку-то мне отдал, по которой я должна с папеньки четыре тысячи получить. Не знаю, как уж это и случилось-то, что он отдал… «Нате, – говорит, – получите с вашего папеньки…» Пожалуйста, маменька, пошлите за моим бельем.

– Ах… Ах… Ах… – опять заахала Анна Тимофеевна. – Я уж не знаю, как мне и быть-то с тобой. Я не смею без твоего отца за бельем твоим посылать. Вот придет он из лавки, так что сам скажет.

– Да ведь Порфирий Васильич расхитит мое белье, продаст, заложит, если вы не пошлете.

– Господи! Да неужели он такой?

– Хуже худшего. Спасите, маменька, мое приданое, хоть что-нибудь спасите. Ведь, может быть, еще настоящим манером развестись придется.

– Ох, ох! Что ты говоришь, Катюша!

– Не могу я, маменька, с ним жить! Буду жить – погибнуть должна. Зачем вы моей смерти хотите? Пошлите за бельем. Золотые вещи, серебро и платья я привезла, а белье, белье…

– Постой, я за отцом сейчас пошлю… Погоди… Может быть, он и уговорит тебя, – стояла на своем Анна Тимофеевна. – А мужа твоего можно вызвать, попробовать усовестить, нагоняй ему дать, острастку.

– Ничего из этого, маменька, не выйдет.

– Как ничего? Увидит он, что все от него отобрать могут, – вот он и сократится. Небось… Он жадный… Я вижу теперь, что он всего больше деньги любит.

– Из-за денег-то он на мне и женился. Он и не скрывает этого. Прямо говорит.

И Катя заплакала.

– Не плачь, милушка, не плачь, – утешала ее мать. – Не терзай себя. Обойдется как-нибудь, и все будет хорошо. Я вижу уж теперь, в чем дело. С ним мы очень деликатны были, слишком потакали во всем его ломаньи, а ему острастка нужна. Вот теперь и дадим ему эту острастку. Папенька твой уж начал немножко… Папенька твой уж показал когти и еще покажет. Ведь вот вчера уж не заплатил по счету кухмистеру за закуску, которая была у вас на свадьбе, и к вам обратно этого самого кухмистера послал.

– Ну, что же, что послал? А Порфирий Васильич все равно его от нас прогнал.

– А кухмистер на него к мировому. С нас нельзя требовать, не мы ему заказывали. Он вон и портного к нам со счетом присылал, который ему новый мундир к свадьбе делал, однако же твой отец не отдал. Нет, ему острастка нужна, и тогда он сократится, а теперь у нас острастка в руках есть. Хорошо, что он документ-то этот тебе дал, по которому ты с отца четыре тысячи получить должна. Ну-ка, сунься-ка он теперь! Этот документ – острастка и есть. Небось… Сократится. Сократится и в овцу превратится.

– Может быть, сначала-то и превратится в овцу, а потом, когда опять я пойду к нему, тут он на мне все и выместит, – отвечала дочь и прибавила: – Нет, нет, маменька, я не вернусь к нему! Посылайте за сундуком.

– Да чего торопиться-то? Погоди. Дай отцу прийти.

– И отец меня не уговорит. Не вернусь я к нему. Что хотите со мной делайте, а я не вернусь. Ни за что не вернусь.

– Ох, Катя, Катя! – печально качала головой мать. – Ты, милушка, поесть чего не хочешь ли? – быстро спросила она.

– До еды ли мне, маменька, если я на такое дело решилась! Твердо решилась, твердо. И вы не уговорите меня. Я не вернусь к нему.

Весь этот разговор внимательно слушал маленький братишка Кати Сеня и ковырял в носу. Вдруг он запрыгал на одной ноге и запел:

– Катя к жениху не вернется! Катя не вернется! Катя опять с нами будет жить!

– Молчи, дрянь ты эдакая! Эдакое горе дома, а он поет! – закричала на него мать и дала ему подзатыльник.

X

Часов около четырех дня пришел домой обедать Петр Михайлович. Семья Петра Михайловича всегда обедала об эту пору. Увидав Катю, он заговорил ласково:

– А! Дочка любезная! К обеду пришла? Ну, вот и отлично. А муж на должности? Тоже, должно быть, придет?

Он подошел к дочери, чтобы поцеловать ее, но маленький сынишка его Сеня забежал вперед и отрапортовал ему:

– Катя совсем к нам пришла. Жить пришла… Она убежала от жениха.

– Что ты врешь, дрянной мальчишка! Пошел прочь! – крикнул на него Петр Михайлович, но Катя бросилась к нему на грудь и со слезами сказала:

– Ушла, ушла… Совсем ушла. Сил моих нет больше… Возьмите меня, папенька, обратно к себе.

Отец отступил несколько шагов назад и опустил руки.

– Как ушла? Что же, он тебя бил очень? Истязал? – спросил он.

– Бить и истязать… Бил бы, так все-таки было бы легче, – отвечала Катя. – А он как с первого дня свадьбы начал, так до сегодняшнего утра покою мне не давал своими попреками, что вы тем-то и тем-то его надули, что вы серый человек, что маменька серая женщина и что вот он сделал меня благородной, так я должна теперь на его сторону встать и от вас отречься. Ну, да что мне, папенька, вам рассказывать! Вы сами видели, какой он человек. Это изверг. Он душу мне истерзал.

– Человек последний… Что говорить!.. Подлец и мерзавец… Но неужели нельзя как-нибудь ладком?

– Как же ладком-то, ежели он даже обеда сегодня стряпать не велел кухарке, а приказал все кушанья из старых сладких пирогов сделать, – вступилась за дочь Анна Тимофеевна.

– Не то, маменька, не то, – остановила ее Катерина Петровна. – Это между прочим, хотя он и дал рубль на расход. Но обращение его со мной… попреки вам… Голубчик, папашенька, не выгоняйте меня вон!.. Оставьте меня у себя… Я вам в ноги поклонюсь.

И она упала перед отцом на колени.

Петр Михайлович отступил еще несколько шагов.

– Нельзя, Катя… Невозможно… Лучше же я с ним переговорю построже и хорошенько… – заговорил он. – Ах, дела, дела! – всплеснул он наконец руками и схватился за голову. – Встань… Поднимись… Не стой на коленях. Это бесполезно. – Он сел. – Ты и представить себе не можешь, сколько тут хлопот нужно, чтобы оставить тебя у себя… – продолжал он уже более спокойным голосом. – Ведь паспорт нужно хлопотать у него для тебя… А он добром не выдаст. Наконец, приданое, деньги… За что же это все дарить ему?

– Дорогие вещи я все перевезла сюда… Белье тоже. Документ на четыре тысячи при мне… Папенька, не губите меня!

Катя опять опустилась на колени, упала у ног отца и плакала.

– Постой, постой… Так нехорошо… Садись.

Отец поднял ее, посадил с собой рядом и уговаривал:

– Ей-ей, эти мысли тебе надо бросить. Ведь вот уж постращала его, уехала домой с вещами, а теперь надо бросить. И поверь, он сократится.

– Не сократится, папенька… Это идол какой-то бесчувственный… Вы знаете, как мы ночь после свадьбы провели? Ах, ежели бы все рассказывать-то!.. Никогда он не сократится.

– Сократится. Документ на четыре тысячи при тебе – ну, и сократится. Помяни мое слово, сократится. Документ, бриллианты, шубы – все это при тебе – ну, и сократится. Его не бей дубьем, а бей рублем, и он шелковый будет. Вот он какой человек.

– Да какая же мне жизнь-то с ним будет, ежели он хоть и сократится на время? – спрашивала Катя, страдальчески смотря на отца.

– Держи документ в руках – вот будет и не на время. А там как-нибудь ладком да потихоньку… А ино место и стерпи. Ну, что ж делать? Такая, видно, уж тебе планида. А убегать от мужа – нет, нет! – Отец замахал руками.

– Да ведь убегают, папенька, – продолжала дочь.

– Только не у купцов, только не купеческие дочки.

– И купеческие дочки убегали. Отчего купеческие должны страдать?

– Стерпится – слюбится, – стоял на своем отец.

Раздался звонок. Катя вздрогнула. Петр Михайлович и Анна Тимофеевна переглянулись.

– Это он… – прошептала Катя, вздрогнув.

Сеня стремглав бросился в прихожую, сейчас же выбежал оттуда обратно и объявил:

– Жених Катин. Вот он тебе, Катя, сейчас задаст! – проговорил он.

Отец сжал зубы и показал сыну кулак.

Вошел Порфирий Васильевич. Он был бледен, губы его дрожали, зрачки вращались. Не здороваясь еще ни с кем, он подошел к жене и, держа руки в карманах брюк, сказал:

– Что же это вы наделали, Катерина Петровна? А? Прихожу со службы, чтобы под своим кровом утолить голод после трудов праведных и расположиться на отдых около молодой супруги, и вдруг узнаю, что обед не стряпан, а молодая супруга сбежала к папеньке с маменькой. Что это значит?

– А то значит, – возвысил голос Петр Михайлович. – То значит, что ты невежа, любезный зятюшка! В какой бы дом кто ни входил, прежде всего здоровается с хозяином и хозяйкой, а ты этого правила не знаешь, так позволь тебя поучить.

Порфирий Васильевич опешил.

– Здравствуйте, Петр Михайлыч, здравствуйте, Анна Тимофеевна… – заговорил он, подавая руку тестю и теще. – Но я, право, так удивлен, так удивлен, что не нашел дома жены, что даже дрожу и в себя прийти не могу. К тому же имею от кухарки известие, что Катя уехала к вам совсем и вещи из дома увезла.

– А! Вещи… Вот вещи-то для тебя главное и есть! – ядовито подмигнул Петр Михайлович. – Корыстный ты человек, грошовник, алтынник – вот кто ты!

Порфирий Васильевич злобно пошамкал губами и начал:

– Конечно же, ежели благородный человек женится на девушке из низшего класса…

– Молчать! Какой ты благородный человек! Ты о благородстве-то и понятия не имеешь! Крапивное семя ты!.. – воскликнул Петр Михайлович, вскочив со стула.

– Но-но-но… Пожалуйста… Не имеете права… – попятился Порфирий Васильевич.

– Ты имел право оскорблять меня в своем доме в день свадьбы, оскорблять при всех, стало быть, и я имею право невестке на отместку… Крапивное семя ты! А что такое благородный человек, так ты, должно быть, и не видал.

– Катерина Петровна! Прошу вас одеваться и следовать за вашим мужем. А за вещами вашими мы через час пришлем, – отчеканил Порфирий Васильевич.

– Не пойду я к вам, ни за что не пойду… – отвечала Катя.

– Желаете, должно быть, чтобы я через полицию вас в свой дом водворил? – спросил он.

– Ничего я не желаю и прошу вас оставить меня в покое.

– Да закон-то вам о правах мужа известен?

Порфирий Васильевич встал в позу и подбоченился, что совсем не шло к его тщедушной плюгавенькой фигурке и делало ее совсем смешной.

Петр Михайлович подошел к нему, похлопал его по плечу и сказал:

– Ты не борзись, молодец, а лучше сократись – вот что… Борзостью своею ничего не возьмешь, потому давно уж всех из терпения вывел. А ты ежели хочешь, чтобы что-нибудь у тебя наладилось, ты со мной поговори, да поговори без дерзостей, а учтиво, как с добрым тестем следует. А стращанием ты тут ничего не поделаешь. Ну, – через полицию так через полицию! Только посмотрим, чья еще возьмет.

Порфирий Васильевич посмотрел на тестя, покусал губы и сказал:

– Хорошо, извольте… Я готов поговорить с вами.

Петр Михайлович взял его под руку и повел к себе в кабинет.

XI

– Садись, – сказал Петр Михайлович зятю, когда привел его в кабинет, и указал на стул.

Порфирий Васильевич сел. Сел и Петр Михайлович.

– Когда ты, наконец, угомонишься? Когда перестанешь шипеть? Ведь у тебя все есть, все тебе дадено, ненасытный ты человек! – сказал Петр Михайлович.

– Да какое же с моей стороны шипение? Шипения никакого, – отвечал несколько спокойнее Порфирий Васильевич. – А только ежели вы говорите, что все мне дадено, то вовсе не все.

– Это что табуретки-то к пьянину у тебя нет? Грошовник ты эдакий! Табуретку забыли тебе послать – вот и все.

– А зачем же забывать? Нужно честно. Ежели я честно, то и вы… Да и не одна табуретка, а и стулья…

– Честно! Смеешь ты еще о чести разговаривать! Когда честь-то раздавали, тебя дома не было.

– Но-но-но… Пожалуйста…

– Нечего «пожалуйста». Кто честным себя считает, тот ростовщичеством заниматься не сбирается. А ты под проценты товарищам деньги сбираешься отдавать.

– Уж доложили! – хлопнул себя Порфирий Васильевич ладонью по коленке. – Вот у баб язык-то с дыркой! Но ведь и деньги ссужать можно честно. Конечно же, я, как благородный человек…

– Молчи! Не смей мне говорить о своем благородстве!

– Чего же вы кричите на меня! Тогда я уйду.

Порфирий Васильевич поднялся со стула.

– Теперь настала моя очередь на тебя кричать, – отвечал Петр Михайлович. – Достаточно уж ты надо мной всяких издевательств делал. Надо мной, над моей семьей, над дочерью, над моими родственниками.

– Конечно же, мне, как благородному человеку, дико перед невежеством…

– Опять? Молчи, тебе говорят! Каким таким ты благородством кичишься? Отец твой был придворный истопник и ничего больше. Может быть, из таких же крестьян, как и я, но я в купцы записался, а твой отец в истопники поступил.

– Однако я все-таки чин заслужил и через это мое благородство…

– Довольно. Не смей больше об этом упоминать! – опять крикнул на него Петр Михайлович, помолчал и прибавил: – Ну, вот я зачем тебя к себе призвал… Хочешь свою жену от меня обратно получить?

– Да как же не хотеть-то? Не пойдет честью, так я через полицию вытребую.

– Не вытребуешь, ежели не захочет идти. Не старая пора. А напротив, тебя же заставят выдать ей свободный вид на жительство. Но я, я могу уговорить ее, чтобы она к тебе шла. Хочешь?

Порфирий Васильевич подумал, пожал плечами и отвечал:

– Да как же не хотеть-то, папенька! Конечно же, хочу.

– Ну, так и пиши сейчас записку, что все следуемое тебе за женой приданое ты от меня полностью получил и никакой претензии ко мне больше не имеешь, – сказал Петр Михайлович.

– Зачем же это, папаша?

– А затем, чтобы ни мне, ни твоей жене не слышать уже больше твоих претензий, что то одно тебе недодано, то другое.

– Ежели вы пришлете табуретку, стулья и заплатите за ужин в день свадьбы…

– Знать ничего не хочу! Надоело. Пиши так… А то и жену назад не получишь. А жену не получишь, так начнем хлопотать о возвращении всего приданого до нитки.

– Всего не имеете права… За протори и убытки должен же я получить…

– За протори и убытки кинем собаке кость. А все-таки ты останешься без жены, без обстановки, без капитала.

– Я не знаю, с чего она сбежала… Я ей, кроме ласки…

Порфирий Васильевич сдавался. Он говорил уже совсем мягко.

– Хочешь написать такую расписку? А то смотри… Документ на четыре тысячи у дочери, все дорогие ее вещи и белье здесь… – приставал к нему Петр Михайлович.

– Ничего не значит. Я еще кухарку засужу. Какое она имела право без моего ведома выпустить из квартиры вещи!..

– Не бормочи глупости. А изволь отвечать: хочешь выдать расписку?

– Да хорошо, хорошо. Только дурак же я был, что поверил Катерине Петровне документ на четыре тысячи, – сквозь зубы проговорил Порфирий Васильевич.

– Ты опять шипишь? Ты уж должен теперь сократиться и просить прощения у нее за все оскорбления, которые ты ей наносил, – сказал тесть.

– Мне же и прощения еще просить?.. Ловко!

– Ну, уже это твое дело. Так согласен или нет? А то ведь безо всего останешься. Подумай, ты человек корыстный.

– Да хорошо, хорошо… Давайте перо и бумагу.

Порфирий Васильевич подсел к столу и стал писать. Петр Михайлович позвал в кабинет дочь и жену. Хотел было ворваться в кабинет и Сеня, но отец выгнал его вон.

– Вот Порфирий Васильевич раскаивается во всем, чем он нас оскорблял, и просит прощенья. Я уж простил его. Теперь простите и вы…

– Да я что же… Я никогда супротив него ничего особенного не имела… – добродушно заговорила Анна Тимофеевна. – Конечно, характер у него горячий, и мне обидно было всякие напраслины терпеть, но теперь, ежели он просит прощения и обещает, что ничего этого больше не будет…

Порфирий Васильевич выскочил из-за стола и заговорил:

– Простите уж, маменька… Сгоряча все это… Сами знаете, женишься, так голова не своя. И то думается, и это… Прости и ты, Катюша… – обратился он к жене.

– Нет, нет!.. Никогда я вам не прощу. Вы мне душу истерзали, – заговорила Катя. – Какая может быть с вами жизнь! Это не жизнь, а каторга.

– А вот увидишь, как буду с тобой ласков. То есть так ласков, что на удивление… Меня раздражало то, что папенька недодал… – опять начал он.

– А вот уж теперь он пишет записку, что всем он доволен и никакой претензии ко мне больше не имеет, – подхватил отец. – Ну, полно, Катя, помирись с ним, и живите ладком…

– Да нельзя этого, папаша. По его характеру нельзя. Ведь я нагляделась.

– Ну, он переменится. Вспыльчивость… Из-за вспыльчивости это. А то что хорошего, что от мужа убежала? Только что вышла замуж и убежала. Что про нас говорить-то будут, ежели не вернуться!

– Да и про меня-с… – откликнулся Порфирий Васильевич. – Тоже сослуживцы есть… Были на свадьбе… видели… Ведь на чужой роток не накинешь платок. Прости, Катерина Петровна.

Порфирий Васильевич поклонился, взял у жены руку и поцеловал ее.

Катя плакала.

– Ну-ну-ну… Довольно плакать. Прости его… – говорил Петр Михайлович. – Прости хоть на пробу. Не переменится он, так ведь всегда уйти успеешь. Ему острастка нужна, а острастки до сих пор не было. Ему голову подставили, он и думает, что генерал. А теперь увидал, когда мы когти-то показали, что уж командовать не приходится.

Отец взял Катю, подвел ее к мужу и заставил того поцеловать ее.

– Мир? – спросил он Катю.

– Хорошо, я поеду к нему, – сказала Катя, – но ежели он только чуть-чуть – я опять к вам и уж тогда навсегда…

Катя и Порфирий Васильевич остались обедать у отца с матерью. За обедом Порфирий Васильевич старался быть с женой ласковым, но она все отвертывалась от него. После обеда он повез ее домой, плачущую. Мать и отец вышли провожать их на лестницу… Мать крестила дочь вслед… Отец кричал дочери:

– Документ-то держи покуда у себя! Не отдавай ему. Почтительнее будет. Я нарочно вслух говорю, чтобы муж знал, что это мой приказ.

Вслед за молодыми супругами прислуга Петра Михайловича повезла обратно сундук с бельем и два узла с вещами и платьем.

XII

Был час восьмой вечера, когда Порфирий Васильевич привез свою жену обратно домой. Всю дорогу они ехали молча. Отворившая им двери кухарка Матрена при виде приехавшей с барином барыни была в полном недоумении. Сняв с барина шубу, она бросилась снимать с Катерины Петровны пальто и, слезливо моргая глазами, шепнула ей:

– Привел-таки обратно вас, милая барыня?.. Ох уж эти мужья! Изверги… Ничего с ними не поделаешь. У меня такой же есть. Только затем и ходит ко мне, чтобы деньги отнимать.

Катерина Петровна ничего на это ей не ответила и прошла к себе в спальную. Здесь она сняла с себя платье, надела капот и села на диван, пригорюнясь.

Порфирий Васильевич, тоже переодевшись у себя в кабинетике в халат, вошел к ней в спальную и старался улыбнуться. Она отвернулась от него.

Он подсел к ней и проговорил:

– Ну-с, будем в мире жить.

– Да, советую вам. Иначе ни за что не удержите меня около себя. Это ничего не значит, что я вернулась, но как что – я сбегу навсегда, и уж второй раз сбегу туда, где долго не найдете меня, – отвечала Катерина Петровна, не глядя на него.

– Романов начитались, что ли? – ядовито спросил он.

– Ну, уж это мое дело, а не ваше.

– Зачем же слово «вы»? Будем говорить друг другу «ты», как мужу с женой полагается.

Ответа не последовало. Катерина Петровна продолжала глядеть в сторону.

– Нельзя ли обернуться к мужу? – спросил он, опять стараясь держаться ласкового тона.

– Зачем? – спросила она, сухо взглянув на него.

– Муж и жена, так надо поговорить по хозяйству. Ты четыре-то тысячи все-таки от отца по документу не получила? Ах ты какая!

– Опять деньги! Ах ты господи! Не получила, но получу и буду держать их у себя.

– Ну, то-то. А прощать зачем же? Деньги нам на хозяйство пригодятся.

– Вот я и буду процентами с них на свои нужды пользоваться. Но довольно о деньгах. Я больше о них разговаривать не желаю.

Вошла кухарка и доложила, что сундук с бельем и узлы привезли.

– Вели внести все это в гостиную, – отдала ей приказ Катерина Петровна.

Два дворника Петра Михайловича втащили в гостиную два узла и сундук. Кухарка помогала им.

– Разобрать, барыня, прикажете? – спрашивала она.

– Узел с подушками развяжи, икону повесь на стену, подушки и одеяло положи на кровать, а остальное разбирать не надо, – отвечала Катерина Петровна.

– Отчего же не надо? – заговорил Порфирий Васильевич. – Давай разберем вместе и положим все в комод и буфет.

– Нет, нет. Не желаю я этого. Надо подождать.

Порфирий Васильевич промолчал и стал курить папироску, сильно затягиваясь и в раздумье поскабливая у себя в затылке. Кухарка постлала постель и стала уходить из спальной.

– Поставь, Матрена, самовар. Мы чаю еще не пили, – отдал он ей приказ и, когда она удалилась, спросил жену: – Отчего же ты, Катенька, не хочешь разложить по местам свои вещи?

– Оттого, что надо прежде посмотреть, могу ли я еще жить с вами. Может быть, завтра же мне уходить придется.

– Но, но… Зачем так? Давай ладком…

– Какой же тут ладок, ежели вы уж сегодня же опять о деньгах начали!.. А я этого слышать не могу. И повторяю… Слово мое твердо. Как только вы начнете дурно говорить о папеньке с маменькой или станете толковать о деньгах – я уйду туда, куда говорила. А вещи мои покуда пусть будут наготове.

– Ну, понимаю, понимаю. Ах, женщины! – вздохнул Порфирий Васильевич, притворно улыбнулся и спросил: – Это к нему, что ли?

Катерина Петровна смело взглянула ему в лицо, кивнула и отвечала:

– Да. К нему.

Он широко открыл глаза и опять спросил:

– А разве у тебя есть этот он?

– Есть. Он сватался за меня, но меня за него не отдали. Он влюблен в меня и готов для меня сделать все на свете.

Порфирий Васильевич кусал губы и допытывался:

– Кто же это такой? Можно спросить?

– Извольте, скажу. Его не было на свадьбе у нас, но вы его видели, когда женихом ко мне ходили. Это папенькин конторщик… который книги его ведет.

– Это такой кудрявенький с бородкой? Краснощекий?

– Да. Мохнатов. Вот к нему-то я и сбегу от вас. Он живет один… в меблированных комнатах. Он примет меня, с распростертыми объятиями примет, – говорила Катерина Петровна. – Тогда эти четыре тысячи, что я получу с папеньки, ему на заведение какого-нибудь дела. Хоть перчаточный магазин откроем.

Порфирий Васильевич слушал и ушам своим не верил. Когда жена кончила, он мог проговорить только:

– Вот как… Это для меня новость…

– Ну, так вот знайте.

– Однако!.. – вырвалось у него восклицание.

Он прищелкнул языком и прошелся по комнате, тяжело вздохнув.

– Да, да, да… – подтвердила Катерина Петровна, – при первой вашей попытке…

– Да зачем же, зачем же, ежели я дал слово?.. – перебил он ее, переменив тон. – Нет, Катюша, я не буду – больше… Уверяю тебя, не буду… Меня наши сбили, посаженый отец сбил. Когда я объявил, что женюсь на купеческой дочке, он прямо мне сказал: «Ну, смотри в оба и тереби за каждую безделицу, а то надует» – вот я…

– Врете, врете… Что на других-то пенять! У вас своя такая же натура.

– Прости, Катя… Ну, дай ручку поцеловать.

– Да ведь уж целовали, когда мы были у папеньки.

– А еще раз разве грех?

Он силой взял руку жены и поцеловал ее.

– Самовар готов… – проговорила кухарка, заглянув в комнату.

– Ну, пойдем, Катенька, в столовую. Заваришь ты чай, напьемся мы чайку…

Он силился быть как можно более ласков, взял жену под руку, поднял с дивана и хотел вести ее в столовую, но жена высвободила свою руку и сказала:

– Я сама дойду. Идите вперед, а я сзади.

– Да ведь мир…

– Ах, боже мой! Ну, как вы хотите, чтобы я сразу забыла все то, что вы делали! Оскорбляли, оскорбляли и хотите, чтобы я сразу была с вами ласкова. Вы прежде заслужите.

Порфирий Васильевич сделал виноватое лицо и пошел с женой рядом. «И откуда у нее такая прыть взялась? – думалось ему. – Все молчала, молчала и вдруг заговорила. Да что говорит-то!.. Нет, надо будет с ней полегче…» – решил он.

А Катерина Петровна думала: «Ей-ей, сбегу. Как что – сейчас к Мохнатову сбегу».