Тимофей: блокнот. Ирка: скетчбук

– Какой эксперимент?

– Ну, – замялся я, – кажется, телефон меня иногда отвлекает.

– От чего? – заинтересовалась Леська.

– Вообще, – доступно объяснил я.

– Ясно, – усмехнулся папа. – Новая мода. Кнопочный телефон, пост и воздержание. А ты молодец, Тимофей. Я бы так, наверное, не смог.

Понятное дело – у него в телефоне какие-то банки, платежи, парковки, навигатор и ещё «полжизни». А у меня пока всего этого нет – попробую пожить так.

* * *

На следующий день Андрей вдруг попросил:

– Тимоха, друг ты мне или не друг – дай физику посмотреть.

Я не знаю, что со мной случилось, но я ответил:

– Не сделал. Сам не успел.

Почему я так сказал?!. Что мне, жалко ему физики? А «друг или не друг» – это же просто оборот речи! И потом, в медпункт меня вчера отвёл. И сидим мы вместе. Почему не друг?

Всё-таки нет. Вот Захар мог бы быть моим другом. А Андрей – просто сосед по парте.

Так глупо вышло, на физике меня спросили. Пришлось соврать, что я не сделал домашку. «Пару» схлопотал ни за что ни про что.

Зато потом на литературе был номер. Лидия Сергеевна нам говорит: дети, вы вообще стихи знаете наизусть какие-нибудь? Или у вас одни телефоны в голове?

Ну, Андрей, конечно, руку поднял.

– Я знаю. Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу…

И косится на Мишку Толмачёва, у него палец сломан как раз. Вот же Андрей, скажет – ничего такого, а весь класс под партами хихикает.

– А посерьёзнее ты не знаешь стихов? – спросила Лидия Сергеевна.

– Знаю. Буря мглою небо кроет…

Кстати, Андрей хорошо читал. И когда в конце сказал: «Выпьем с горя; где же кружка?» – тоже все начали смеяться. Уж такой он человек.

А самые лучшие стихи рассказала Кира. Вот я не ожидал от неё.

 
Просыпаюсь в полумраке.
В занесённое окно
Смуглым золотом Исакий
Смотрит дивно и темно.
 
 
Утро сумрачное снежно,
Крест ушёл в густую мглу.
За окном уютно, нежно
Жмутся голуби к стеклу.
 
 
Всё мне радостно и ново:
Запах кофе, люстры свет,
Мех ковра, уют алькова
И сырой мороз газет.
 

Это Бунин оказался. А я думал, он только рассказы писал, не знал про стихи.

Вот Кира! Не зря у неё такая родинка. Я не ожидал, что она может такие стихи читать, вот так, при всех.

И после неё многие перестали стесняться. Удивительно, что люди знают наизусть столько.

– Тимофей, а ты?

– Я нет. Не знаю.

– Мне показалось, ты хотел…

Я помотал головой. Ещё я буду при всех!

– Знаешь, если не хочешь читать – можешь написать. Я потом прочту, – сказала вдруг Лидия Сергеевна. Вообще она меня иногда выделяет как «серьёзного человека», мне от этого жутко неловко. Она меня переоценивает. Я молчу не от серьёзности – просто мне часто нечего сказать.

– Можно, я тоже напишу? – вскочил Андрей.

– Можно, Корольков, можно.

Я решил и правда написать. А чего такого? Мы с Захаром вчера читали книжку, старую, ещё папину. И там есть стихи, по-моему, совсем не детские. То есть детские, но я как-то над ними застыл. Такие. Автор – Уолтер де ла Мэр. И я их записал, как помню.

 
Я из-за штор во двор смотрю.
Там люди ходят, как в кино.
Они не могут знать, что я
Смотрю на них давно.
 
 
Сквозь стёкла комната моя
При солнце людям не видна.
Не догадаться им, когда
Уйду я от окна.^[1]
 

Я читал тогда Захару всё подряд и не вникал особо, перелистывал страницы, и всё. А тут прямо остановился. Ведь я тоже так! Смотрю на всех, будто из окна. А когда уйду – никто не заметит… Никто. Ну, мама с папой. Но у них ещё двое детей есть. Мне иногда кажется, я им вообще только чтобы посуду мыть, ходить за картошкой и с Захаром сидеть.

В общем, недетские стихи.

А потом заглянул к Андрею. И прочёл, что он пишет.

 
Таракан сидит в стакане,
Лапку рыжую сосёт.
Он попался. Он в капкане.
И теперь он казни ждёт.
 
 
Он печальными глазами
На диван бросает взгляд,
Где с ножами, топорами
Вивисекторы сидят.
 

Вот Андрюха! Интересно: что Лидия скажет?

Мне она сказала:

– Спасибо, Горелов. Очень хорошие стихи выбрал. И ты, Андрюша, тоже хорошие, я Олейникова очень люблю. Ты вообще гораздо тоньше и умнее человек, чем хочешь казаться.

И Андрей покраснел страшно. Он терпеть не может, когда его Андрюшей зовут.

И ещё Лидия добавила:

– Я всегда говорила, что вы у меня любимый класс. И не ошиблась.

И я подумал: странно. Как класс может быть любимым? Все двадцать восемь человек?

И – да, быть таким классом приятно. Поднимает самооценку.

Хотя ты всего двадцать восьмая часть этого любимого.

* * *

Потом в столовой ко мне подошли Кира и Агриппина. Я один сидел, и они вдруг сели со мной.

– Тимофей, у тебя всё нормально? – это Кира спросила.

– Да.

– Задумчивый стал какой-то.

– У меня несчастная любовь, – сказал я серьёзно, глядя прямо на её родинку-капельку. Но выдержал не больше секунды – фыркнул.

– А, – ответила она. – Заешь шоколадкой. Очень помогает.

– Скажи, а почему Бунин? – спросил я её.

– Так вышло. Мы с мамой деньги искали…

– Какие деньги?

– Ну, она иногда прячет в книгах, сама от себя. И мы искали, искали, перелистывали книжки. И нашли; а на той странице были эти стихи. И тут мама их прочитала и говорит: «Надо поехать в Питер». Я думала, это она так – денег же нет. И представь, на выходных мы и правда сели и поехали! Ну, я и запомнила стихи, конечно. Красивые?

– Очень. И вообще, хорошая история, – говорю я.

Даже немного завидую: у меня ведь такой нет. И мы молчим. И Агриппина молчит, ей, наверное, тоже нечего рассказать.

И вдруг она на меня посмотрела. Я даже жевать перестал. Буквально секунду. На меня ещё никто никогда так не смотрел.

– А ты что написал? – спросила Кира.

Надо же, она не заметила, как Агриппина на меня посмотрела. А казалось, все видят.

– Д… детское, – сказал я. У меня как-то горло сдавило и голос не сразу прорезался. – Брату вчера читал.

– У тебя брат маленький? – спросила Агриппина.

– Да. Захар.

– Ого. Захар. А у меня большой. Женится завтра.

– Как женится… Брат?

– Ну да. Ему двадцать пять лет.

Кажется, я впервые поговорил с Агриппиной. А потом в коридоре меня догнал какой-то старшеклассник и говорит: «Твоя сестра кошелёк оставила, передай ей». Я сначала не понял – моя сестра ведь в другой школе учится. А потом дошло.

Всё же мы с Агриппиной и правда очень похожи.

Вот такие красивые стихи читала Кира, а Агриппина посмотрела просто. Надо же. Как это много.

Хотел бы я с ней встречаться? Нет. Когда встречаешься – надо же что-то говорить, а я не знаю, что. И с Кирой то же самое. Нет, я лучше просто буду смотреть.

Дома я сразу запрыгнул на свою верхнюю кровать (у нас двухъярусная с Захаром), достал блокнот и написал на первой странице в углу: «А». Значит – Агриппине. И тут же хлопнула дверь – мама с Захаром пришли. И понеслось…

– Тимтим, расскажи, расскажи!

– Значит, так. Жил-был… э-э-э… Бумажный Солдат. (Я взял ножницы и стал вырезать его.) Ещё были солдаты Железный и Пластмассовый. Они охраняли цветок с трёх сторон. Никого не подпускали!

Подошла собака Морковка: «Можно я понюхаю ваш цветок?»

«Нельзя!» – сказал Железный Солдат.

«Нельзя!» – сказал Пластмассовый Солдат.

«Можно, только осторожно, не сломай!» – сказал Бумажный.

Потом пришла… м-м-м-м… Пришёл робот. И спросил: «Можно мне посмотреть цветок?»

В общем, Бумажный Солдат пустил посмотреть цветок и робота, и гонщика на мотоцикле, и бабочку из конфетного фантика.

«Ты плохой солдат! Плохо охраняешь!» – сказали Железный и Пластмассовый Солдаты.

«Что я могу сделать? Я слишком мягкий», – ответил Бумажный Солдат. И… И…

– И вот, – подсказывает мне Захар.

– Да. И вот… Пришли Злые Ножницы! И говорят: «Можно мы посмотрим ваш цветок, щёлк-щёлк?» Конечно, они пошли не к Железному Солдату и не к Пластмассовому. Пришли к Бумажному, потому что он самый мягкий.

«Нельзя! – сказал Бумажный Солдат. – Уходите!»

«Не уйдём! Мы сейчас тебя самого разрежем пополам, щёлк-щёлк!»

Но Бумажный Солдат не испугался. У него было мягкое, но храброе сердце. И он схватил скотч! И заклеил ножницы скотчем! Они теперь ни слова не могли сказать!

Тут ему на помощь пришли Железный и Пластмассовый Солдат, и они выгнали, выгнали, выгнали Ножницы со стола!

А потом и говорят Бумажному Солдату: «Прости нас. Ты хороший солдат!»

А он отвечает: «Вы мне помогли, вы очень хорошие друзья!»

Интересно, можно так сказать – «мягкое, но храброе сердце?» Про бумажного солдата, наверное, можно. Я, честно говоря, поначалу и правда хотел разрезать Солдата, а потом склеить его скотчем. Но не смог – он уже стал живой. Ну, и с ножницами вышло тоже неплохо, хоть и не такой триллер, как можно бы.

Потом я стал вырезать Захару ещё человечков. И город. Домики ставишь уголком – они держатся, не падают. Я вырезал, а Захар сгибал. Тихо-тихо. Даже мама заглянула – чего у вас так тихо? Потом Захар опять включил звук:

– И он пошёл туда-а, а там яма… А тут дын-дын-дын! У-у-у-у, а тут ты-дымс!

Я тихо отполз на свою верхнюю кровать. Неожиданно брат перестал мне мешать, совсем.

Человеку вдруг надоело ждать, и он достал из картонной коробки всё. Там был сыр и сушёная рыба. Бумага и цветные карандаши. Стеклянный шарик, моток верёвки. И глиняная дудочка.

Человек разложил свои сокровища на столе и смотрел на них. А потом достал красный карандаш и провёл на листе линию. А потом синим цветом и ещё зелёным. И жёлтым.

Он подумал, что вокруг него уже давно всё чёрно-белое. И он даже забыл, что бывают цвета. Смотрел, смотрел на свои линии и на сами карандаши – и даже зажмурился, до того это было ярко.

Он сидел с карандашами, пока не стемнело. А потом взял в руки дудочку и дунул в неё.

Дудочка запела.

И тут человек заплакал.

Я не знаю, почему он заплакал. Я этого не хотел. Просто я будто видел это всё: снег кругом, край земли, человека и коробку. Я бы мог придумать ему всё что угодно – подложить в коробку что-то интересное и нужное. Ну, не знаю даже, что. Компас. Бинокль.

Но как я могу, если знаю: в коробке этого не было. И всё равно, как ни думай – лучше цветных карандашей ничего придумать нельзя.

* * *

Андрей был какой-то странный. Не хохмил, не хмыкал на каждое слово – просто молчал. Ко второму уроку я не выдержал и спросил:

– Ты чего такой?

Он махнул рукой, не ответил.

А потом на перемене подошёл к окну, где я стоял. И говорит:

– Тимофей… Ты только не смейся. У меня хомяк умер.

– Какой хомяк?

– Ну, у меня жил хомяк. Я сначала собаку хотел… Не любил его, – мне показалось, у Андрюхи голос дрожит.

– Что же тут смешного…

– Ну… Хомяк. Я заснуть не мог. Понимаешь, он… Он офигенский хомяк оказался. Руки как у человека, с пальчиками. Возьмёт за палец вот так и смотрит.

Я не знал, что сказать. Вот никак не ожидал от Андрея такой чувствительности, но ведь правда, как ему теперь – жил у тебя зверь и умер. Совсем.

– Как его звали?

– Роберт, – ответил Андрей и то ли всхлипнул, то ли хмыкнул.

– Да. Хорошее имя для хомяка.

Андрей подозрительно на меня посмотрел, не смеюсь ли я. И тут я вспомнил, что надо сказать.

– Он прожил хорошую хомяковую жизнь. Ты, я думаю, был ему неплохим другом.

…Это у когда у соседа собака умерла, папа ему так говорил: «Она прожила хорошую собачью жизнь».

Андрей ткнул меня кулаком в плечо и отвернулся. И мне вдруг стало чудовищно стыдно, что я не дал ему списать физику.

* * *

Я стал ходить на бадминтон из-за Захара, Саши Захарова. Папа, кстати, был против: «Что это за спорт? Нет бы баскетбол, с твоим ростом! А ещё лучше для парня – восточные единоборства!»

Но потом он увидел – я немного поздоровел с этим бадминтоном, плечи появились. Ну, и вообще. Выносливость. В школу стал бегать пешком.

Мне что нравится на тренировках – голова свободна. То есть, конечно, всё время надо думать, реагировать – это довольно умный спорт на быструю реакцию. Но ни о чём другом думать уже нет времени – и у меня очищается голова, проветривается. Потом так ясно внутри, и уроки быстро делаются, не зависаю, как обычно.

А после той поездки со Степановым я стал лучше играть. Один раз даже у Крюка выиграл. А Витя Крюк страшный человек – бьёт, как из пушки. Он хотел в большой теннис, но это дорого, вот и отрывается здесь, рвёт струны на ракетках.

Когда-то давно он пришёл с крюком, как у пирата. Руку втянул в рукав и пугал всех этим крюком, цеплялся. Так за ним и осталось прозвище, ему подходит.

Но больше всего мне нравится стиль игры Степанова. Не сила, а точность, скорость реакции и сосредоточенность. Я стал в эту сторону работать, и пошёл результат. Хотя какой тут может быть результат? Что я, спортсмен, что ли? Бадминтонист? Курам на смех.

…Мы как-то оказались в раздевалке вдвоём со Степановым. И я вдруг так растерялся от этого и от молчания нашего – только что тут такой был шум, и вдруг тишина. И я спросил его: