Kitabı oxu: «Тринадцать лет тишины»

Нина Лорен

Şrift:

Серия «Убийство в кармане»

Nina Laurin

GIRL LAST SEEN

Печатается с разрешения автора и BAROR INTERNATIONAL, INC., Armonk, New York, U.S.A.

Издательство выражает благодарность литературному агентству Nova Littera за содействие в приобретении прав.

Перевод с английского Анатолия Ковжуна

Пролог

Элла

Ночь такая яркая, что глазам больно: она привыкла к темноте, к потолку, всегда одинаковому и такому низкому, что едва можно выпрямиться. Наверное, поэтому ночное небо кажется ей ослепительным. Она привыкла к гробовой тишине подвала, и теперь едва различимые ночные шорохи бьют по барабанным перепонкам, заставляют стискивать зубы. Она борется с желанием зажмуриться и стиснуть уши ладонями и, спотыкаясь, все дальше бредет по обочине дороги, хотя с каждым шагом в ее босые подошвы снова и снова вонзаются острые грани мелкого гравия.

Она совсем отвыкла ходить, и при каждом шаге ослабевшие мышцы ног дрожат от натуги. Истерзанную кожу обнаженных рук и ног холодят порывы ветра, и она вздрагивает всем телом, когда на лоб падает тяжелая ледяная капля. Вокруг уже вовсю оглушительно стучат другие такие же капли, воздух с каждой секундой делается все холоднее; ее начинает трясти. «Это дождь», – вспоминает она, с усилием выуживая нужное слово из затянутых темной мглой глубин памяти. Просто дождь. Не стоит бояться, это просто вода, которая льется с неба.

Воспоминание о том, как вода из опрокинутых ведер заливала ей рот и нос, заставляя захлебнуться, глуша истошные крики, вызывает спазмы в нервных окончаниях. Когда холодный дождь превращается из моросящего в настоящий ливень, у нее подкашиваются ноги. Колени врезаются в придорожный гравий, но она едва это чувствует. Выбросив вперед обе руки, она успевает остановить падение и с недоумением разглядывает свои запястья. Ни веревок, ни цепей. Только широкие полосы старых шрамов, местами еще с багровыми кровоподтеками.

Оцепенев, она не может оторвать от них глаза.

Ее руки! Они свободны.

Жалобный стон срывается с губ и растворяется в мелкой дроби дождевых капель по асфальту. Даже когда сквозь шум дождя до нее доносится гулкий рев автомобильного мотора, даже когда фары съехавшей на обочину и замершей прямо перед ней машины ослепляют ее, она не может заставить себя отвести взгляд от своих рук.

У нее нет больше сил сопротивляться.

Так или иначе, от напрасной борьбы никогда не было толку.

Шаги хрустят по гравию. Кто‑то склоняется над ней, на мгновение укрывая от ливня.

– Эй, девочка. Ты как, в порядке?

Она и рада бы ответить, но не уверена, сумеет ли говорить. Может, эта способность улетучилась, еще много месяцев назад исчезла без следа, – а она об этом так и не узнала? Стоило бы ответить, но она боится обнаружить пропажу.

– Как ты сюда попала?

Слышатся еще шаги и уже другой, новый голос.

– Что за черт, Шон. Ты глянь на нее!

– Да, я вижу.

– Нет, ты только глянь… – Долгая череда ругательств. – Ну все, я вызываю подкрепление.

– Нужно усадить ее в машину, – говорит первый голос. Он отличается от второго: помягче, успокаивающий. В нем есть эмоции, о существовании которых она, оказывается, давно забыла.

– Не вздумай, – возражает второй. – Даже не прикасайся к ней. Я вызову сюда скорую.

– С ума сошел? Здесь дождь как из ведра, у нее уже зубы стучат. Сейчас я отнесу ее в машину, и тогда вызывай свою скорую, хоть десять штук сразу.

– Протокол, Шон! – напоминает второй. Голос звучит сердито, и прилив ужаса заставляет ее свернуться, вжать лицо в колени. Никогда не помогало, но по какой‑то причине она продолжает так делать.

– На хрен протоколы, – огрызается первый голос. – Присмотрись к ней, черт подери. Она без обуви и вся в крови.

Наконец она чуть приподнимает голову, щурясь. Сквозь пелену дождя вспыхивают красные и синие огни. Красный, синий, красный, синий, красный, синий. Как красиво, думает она. Уже очень давно ей не доводилось видеть сразу столько ярких красок. От них на глаза наворачиваются слезы – хотя, возможно, их просто заливает дождем.

Она пытается вспомнить, что может означать бело-голубая машина с красными и синими сигнальными огнями, – но не может.

Шурша непромокаемой тканью, кто‑то опускается на колени совсем рядом. Она поспешно вжимается лбом в колени.

– Милая, – негромко произносит чей‑то голос. Тот первый, «хороший» голос. – Милая, с тобой все в порядке?

– Шон! – рявкает где‑то второй, «плохой» голос.

– Отвали, Мерфи. Всего лишь маленькая девочка.

Она поднимает глаза, прогоняет лишнюю воду взмахом ресниц и впервые видит обладателя «хорошего» голоса – всего на краткий миг, прежде чем струи дождя вновь блокируют зрение. У него широко открытые темные миндалевидные глаза, и они полны участия, тревоги и печали.

Что‑то внутри нее с треском лопается, и наружу выплескиваются рыдания, копившиеся целую вечность. Остатки сил оставляют ее, и обладателю «хорошего» голоса не остается ничего иного, кроме как подхватить девочку прежде, чем та снова осядет на гравий обочины. Руки у него теплые и сухие. Надежные руки.

Она давно забыла, каково это – быть в безопасности.

Ей едва слышно, как где‑то вдали второй голос ругается на чем свет стоит. Она совсем теряется в своей боли, в своих печалях и в тепле этих надежных рук, так что едва не упускает потрясенные слова человека, который поддерживает ее, не давая упасть:

– Проклятье, это же та девчонка! Пропавшая девочка. Элла Сантос.

Глава первая

Лэйни, наши дни

Нормальность неплохо удается имитировать, если, конечно, постараться. Первым делом нужно убедить себя в собственной нормальности, тогда и окружающие, последовав примеру, поверят в нее – совсем как овцы, которые одна за другой прыгают с обрыва. Следует вести себя максимально адекватно и выполнять все нужные действия. Фальшивая оболочка нормальности довольно тонка, но уже очень скоро обнаруживается, что никто не торопится искать в ней слабину и уж тем более – срывать ее. Можно целую жизнь провести, переходя от одного рутинного действия к другому, никогда не нарушая привычного шаблона. Никто даже не заподозрит подвоха. По крайней мере, я на это рассчитываю.

Но я начинаю понимать, что долго моей оболочке не продержаться, в тот день, когда впервые вижу Оливию Шоу.

Обычно я прихожу в свой продуктовый в семь и ухожу в два, чтобы либо побегать, либо вздремнуть до начала смены на второй работе. Как минимум две пробежки в неделю, обычно три, – а когда между сменами не хватает времени, я устраиваю утреннюю пробежку, вставая пораньше на следующий день. Когда я рассказала об этом другой кассирше, та со вздохом призналась, что завидует такой дисциплине; я лишь кивнула в ответ, потому что… А как на это ответишь? С тех пор я стараюсь не говорить с людьми о том, что делаю вне работы. В этом продуктовом я уже почти полгода: для меня это очень долго, и уже недалек тот день, когда коллеги зададутся вопросом, чего это я не желаю с ними знаться.

Той девушки, кассирши, сегодня опять нет. Давно ее не видела; может, заведующая поменяла ей смену или вообще уволила, не знаю. Нашу заведующую зовут Шарлин, и выглядит она в точности под стать имени: ортопедические туфли, химическая завивка и вечная помада того леденящего оттенка, который стоило бы снять с производства еще в далеком 1989 году. Наверное, она считает себя кем‑то вроде заботливой мамы-курицы, но я еще помню тяжесть взгляда, которым она наградила меня, стоило опоздать на пятнадцать минут. Воздух на улице до того влажен, что кажется, будто я пытаюсь дышать, лежа на дне бассейна; мои волосы пушатся, упрямо завиваясь, хотя всего час тому назад их вытягивали утюжком. Липкий холодок преследует меня даже после облачения в униформу – розово-лиловую толстовку с логотипом магазина над правой грудью, под которым отпечатано мое имя: «Лэйни М.». Буква «М.» нужна затем, что я здесь не единственная Лэйни: пухленькая девица, которая так наивно пыталась со мною подружиться, была «Лэйни Р.». И до сих пор ею остается, наверное, даже если сменила место работы. Именно так она пыталась взломать ледок между нами: «О, ты только посмотри, у нас одинаковые имена, вот так совпадение!» Я не стала говорить ей, что никто не зовет меня «Лэйни». Во всяком случае, никто из тех, кто имеет хоть какое‑то значение.

Это неважно. Я даже не сама выбрала себе это имя. Его наугад подобрали в больнице: имя героини какого‑то сериала и безликая фамилия – в пару к нему. Совершенно обычная, ничем не примечательная. Спрятать меня на самом виду – такой был у них замысел.

И он всегда срабатывал, – по крайней мере, вплоть до этого дня. Сегодня Шарлин, наша заведующая, подталкивает ко мне тонкую стопку обычных бумажных листовок, чтобы я развесила их возле двойных стеклянных дверей входа-выхода. Я чуть торможу и машинально беру их, позабыв, что сегодня не воскресенье и что специальные предложения на неделю уже красуются на своих местах: говяжий фарш – по три девяносто девять за фунт, а три банки томатного концентрата – всего за четыре доллара. Только тогда мой взгляд скользит вниз, и я вижу, что у меня в руках. В этот миг я впадаю в ступор.

Ничего особо необычного. Ничего такого, чего не случалось бы раньше, – уже дважды за время моей работы в этом магазине. Первым был шестилетний мальчик, которого благополучно нашли через неделю: его отец сбежал из города, нарушив условия совместной опеки. Второй случай – старушка, которая пропала без вести в этом районе и, как считалось, покончила с собой. Никто не знает, что с ней на самом деле сталось, и тем более я, но однажды прихожу на работу, а бумажки с объявлением уже нет; на ее месте – недельные рекламки с дынями, брокколи и фирменными чипсами нашего бренда. Скорее всего, та старушка действительно свела счеты с жизнью. Только она – не из тех пропавших, чья судьба может меня интересовать.

Но сегодня я гляжу на пачку зажатых в руке бумажек и вижу ее – Оливию Шоу, десяти лет от роду.

Типичная листовка полиции Сиэтла о розыске пропавших, с фотографией и аккуратными колонками примет и обстоятельств исчезновения под ней. В оригинале снимок, судя по всему, был высококачественным и полноцветным, но чернила в полицейском принтере подошли к концу, и цвета размазались, как на фотографиях, сделанных «Полароидом».

Оливия Шоу пропала в прошлый вторник. Последний раз ее видели у входа в начальную школу в Хантс-Пойнте. На ней были белая демисезонная куртка и розовые ботинки. Мой мозг на автопилоте регистрирует эти данные, впечатывая в память каждое слово, а тем временем еще какая‑то часть меня отстраненно, методично расставляет галочки в отведенных для этого квадратиках. Словно кусочки стекла в трубке калейдоскопа, они щелкают, складывая особый узор.

«Если вам что‑либо известно о местонахождении Оливии Шоу или вы располагаете другими сведениями, имеющими отношение к ее исчезновению, пожалуйста, свяжитесь с…»

Образы всплывают в моем сознании за мгновение до того, как осесть горсткой черной пыли, – точно сон, чей сюжет никак не удается вспомнить. За последние десять лет я немало времени провела, вглядываясь в лица девочек на листовках о пропавших без вести, гадая, кто из них сменил меня в том подвале. Только ни одна не подходила – ни возрастом, ни внешностью, ни обстоятельствами исчезновения. Чем‑то отличались от Оливии Шоу, десяти лет от роду, с момента пропажи которой завтра исполнится неделя.

Из бессонных ночей, проведенных за компьютером, я знаю, что большинство жертв похищений погибают в течение сорока восьми часов.

Ты настоящий везунчик, Элла.

Я заставляю себя хорошенько разглядеть слегка смазанные черты лица на фотографии, и окончательно теряю способность шевелиться.

Оливию Шоу можно назвать зеркальным отражением меня самой, если отмотать время на тринадцать лет назад. Вокруг головы у нее – непослушный ореол мягких темных кудрей: совсем как у меня, если не пытать волосы утюжком. Смуглая кожа, как и у меня. А ее глаза… Не могу толком различить цвет из-за полос от принтера на листовке, но в описании сказано, что они серые.

Звуки моего имени – другого, нового имени – не сразу проникают в набухший вокруг меня пузырь тишины. Заведующая. Такое ощущение, что хребет обратился в хрупкий камень и шея запросто может переломиться, если повернуть голову слишком быстро. На лице Шарлин я распознаю замешательство.

– Лента… – говорит она, моргая редкими ресницами в комках туши.

Лента? Точно. Липкая лента. Не отдавая себе в этом отчет, я почесываю под рукавом внутреннюю сторону руки. Заведующая протягивает мне рулон прозрачного скотча, и выражение ее лица все ближе и ближе к раздражению. Чтобы преодолеть расстояние между нами, приходится сделать пять шагов, и теперь я могу принять у нее скотч. Когда рука тянется вперед, рукав сползает, и из узкой манжеты выскакивает косточка запястья. Взгляд Шарлин скользит по ней всего долю секунды: так люди украдкой разглядывают чье‑то обезображенное лицо – они пялятся не пялясь и с таким напряжением спешат отвернуться, что уже хочется, чтобы они не торопясь разглядели все детали уродства, сполна удовлетворили свое нездоровое любопытство и покончили бы с этим. Носить перчатки с обрезанными пальцами здесь не получится: местный дресс-код запрещает любые «аксессуары». Отсюда моя привычка постоянно держать рукава приспущенными: инстинкт, который срабатывает и вне магазина.

Пожалуй, не самая скверная из привычек, если учесть все обстоятельства.

Треск отрывающейся от рулона липкой ленты топорщит волоски на моих руках, и я прижимаю листовку к стеклу у входа в магазин, чересчур тщательно ее выравнивая, прежде чем подклеить уголки. Будто это как‑то поможет пропавшей девочке. Знаю наверняка, все эти старания – лишь повод перечитать текст и еще разок рассмотреть фотографию, впечатать их в сетчатку глаз на веки вечные. Добавить Оливию Шоу в постоянно пополняющуюся коллекцию пропавших. Вот только какая‑то часть меня уже знает, что новый экспонат не похож на все остальные.

Автоматические двери входа с шипением разъезжаются в стороны, когда я прохожу сквозь них, едва переставляя гудящие от напряжения ноги.

– Шарлин, – слышу я собственный голос. – Выскочу покурить.

Она что‑то говорит насчет пяти минут до открытия, но я и не собираюсь задерживаться дольше. И уже иду к выходу – хлопаю себя по карманам, не дожидаясь, пока двери опять разъедутся, чтобы меня выпустить, и пытаюсь сообразить, куда могла деться пачка сигарет, запасенная на такой вот экстренный случай. Вероятно, она – в кармане моего жакета, оставленного в подсобке магазина, в комнате отдыха персонала, в шкафчике размером чуть посолидней коробки из-под обуви. Жаль. Впрочем, едва ли единственная сигарета сумела бы меня успокоить. Вместо этого я достаю из кармана телефон и пялюсь на дисплей, пока тот не расплывается мутным пятном, ввожу код и трижды ошибаюсь, прежде чем аппарат снимает наконец блокировку. Тычу пальцем в иконку браузера и лихорадочно набираю текст в поисковом окошке.

Еще один факт, усвоенный во время ночных вылазок в Интернет: похитители, насильники и серийные убийцы не в состоянии в один прекрасный день просто взять и остановиться. Их останавливают. Того, кто когда‑то похитил меня – Эллу то есть, – так и не нашли. Но за последние десять лет других похищенных девочек не было.

А теперь есть.

Глава вторая

В книгах и фильмах нередко встречается такой персонаж – сломленная девушка, которая обязательно умирает в конце. Иногда ей позволяют напоследок совершить какой‑то героический поступок или произнести последнюю саркастическую реплику, прежде чем испустит дух. Порой она жертвует собой ради спасения главных героев, или ее смерть является запоздалым решением проблем основного сюжета – не имеющим особого смысла несчастным случаем. Так или иначе, в конце она обязательно умирает, потому что слишком замарана, чтобы жить.

Такой смерти я всякий раз завидую. В роли сломленной девушки, не дотянувшей до финала, давно стоило бы выступить и мне.

Для всех было бы лучше, просто умри я, – как и считалось все годы, пока меня не нашли. Лучше в первую очередь для меня самой – для того безымянного, бессловесного существа, что поднялось из истлевших останков Эллы Сантос. Для мерзкого отродья, живого девичьего трупа.

Для этого лишенного голоса создания, этого покрытого шрамами и швами чудища Франкенштейна пришлось выдумывать новое имя: лишенное дара речи существо не могло выбрать его самостоятельно. Максимум, на что меня хватило, – это вычеркнуть уменьшительно-ласкательное окончание из «Лэйни»; получилось «Лэйн», в один слог. Похоже на нечто, чему не станешь удивляться, встретив где‑нибудь на обочине шоссе ¹.

Наверное, мне уже никогда не узнать, что именно щелкнуло в голове у моего похитителя, побудив пойти на громадный риск и оставить меня в живых. Впрочем, строить догадки мне никто не запрещал. И избавиться от подозрения, будто какая‑то безымянная сила Вселенной сберегла меня для чего‑то даже пострашнее, мне никак не удавалось.

Сейчас, когда мои кроссовки ритмично бьют по асфальту и вызванная каждым шагом ударная волна сотрясает залежи костного мозга в закоулках скелета, я не могу не задаваться вопросом, отчего так вышло.

Меня пощадили, чтобы я попробовала что‑нибудь предпринять, как‑то помочь следующей похищенной? Другой вариант, несколько более мрачный: меня пощадили, чтобы, не будучи в силах этому помешать, я в ужасе наблюдала со стороны, как моя злая судьба настигает кого‑то еще.

Я переключаю внимание на жжение в легких, на ровный жар, упорно томящий мышцы моих натруженных бегом ног, – но этого недостаточно, чтобы отвлечься от мыслей о том, что полыхает в моем кармане по соседству с телефоном, сложенное пополам, потом – еще раз, потом – еще, пока слои бумаги не отказались сгибаться. Шарлин вручила мне четыре одинаковые листовки, но у дверей магазина рядом с яркой желтой рекламой, сулящей скидку на цельные куриные тушки, остались висеть только три. Наша Шарлин, как и подсказывает ее облик, натура требовательная и наверняка заметит недостачу, но, надеюсь, не заподозрит меня. Решит, что кто‑то из покупателей осмелился отлепить одну листовку и по какой‑то неведомой причине оставил себе.

Я ловлю себя за руку, засунутую в карман, – словно воришку в тот момент, когда уже слишком поздно. Твердые края многократно сложенной листовки трутся о тыльную сторону ладони; чтобы отвлечься, я достаю телефон и впиваюсь взглядом в дисплей. Мне никогда не звонят, и я не торчу безвылазно в социальных сетях, в отличие от подавляющего большинства сверстников. Никто не советовал мне напрямую держаться подальше от такого пристрастия, просто застарелый инстинкт – слишком сильный, чтобы ему противостоять. Инстинкт прятаться.

Первое, что я вижу, – уведомление о пропущенном звонке, а за ним – и о новом голосовом сообщении. Как же я не услышала? Сердце летит в пятки – и физическая нагрузка вместе с моими прокуренными легкими тут ни при чем. Еще один давно усвоенный факт: пропущенные звонки – а тем более голосовые сообщения – никогда не оборачиваются хорошими новостями. Трясущимися пальцами я набираю номер голосовой почты и с немым стоном слушаю, как телефон мучительно-неторопливо оглашает дату и точный хронометраж оставленного послания. Шипение линии, треск помех – а затем мое ухо заполняет голос со знакомой гнусавинкой, и в груди разливается сладкий бальзам облегчения, пускай сердце еще не сообразило, о чем речь, и колотится вовсю. Звонила коллега со второй работы. Узнать номер я, конечно, и не смогла бы: у них там допотопный телефон-автомат, который еще работает по одному богу ведомой причине. Ощущение, будто мне повезло без единой царапины вывернуться из какой‑то крупной передряги, так сильно, что я даже забываю разозлиться из-за гнусавых увещеваний. Им нужно, чтобы я пришла пораньше, поскольку кто‑то еще – такая‑то – не явился вовремя. Я тычу в «отбой», не дослушав.

Выходит, у меня не осталось времени поваляться, – и это кстати, ведь мне сейчас все равно не уснуть. Если на эту пару часов у меня имелись свои планы, им придется дождаться конца моей ночной смены, до которого еще лет сто, не меньше. С тех пор, как я скрестила взгляды с отпечатанной на листовке Оливией Шоу, время как‑то сдвинулось. Оно вдруг перестало казаться незримым ручейком, текущим мимо равнодушной наблюдательницы в моем лице. Оно стало вещным; я будто забыла, как дышать, и теперь, если не хочу помереть от удушья, должна раз за разом сосредоточенно втягивать в свои легкие кислород и выталкивать углекислый газ.

Поднявшись в квартиру, я запираю за собой дверь и вешаю на место цепочку, хотя и собираюсь уйти менее чем через час. Едва успею собраться. Вот зачем мне вторая работа, вот почему я жертвую сном и рассудком: мне нужно где‑то есть и спать. Делить жилье и арендную плату с соседями оказалось не так уж удобно – сюрприз, сюрприз! – а заработка кассирши на отдельную квартиру в этом городе попросту не хватает. Даже на такую дерьмовую, на самой плохой улице в самом скверном районе. Ведь заработанные деньги мне приходится тратить не только на аренду. Я как-никак женщина, мне двадцать три года, и я не могу обойтись без косметики, нарядов, а порой – и без украшений (пусть тут мой выбор несколько ограничен).

И без всякого другого.

С задачей поддержания домашнего уюта я кое‑как справляюсь. Пусть речь идет всего о трех сотнях квадратных футов, зато каждый дюйм – мой. Мебель прибыла сюда из «Гудвилла»² и с Великой Бесплатной Ярмарки, в какую превращается всякий тротуар в день переезда: узкий письменный стол настолько стар, что почти заслуживает звания «антиквариат», стул ему под стать. В квартире имеется встроенная кухонная стойка, но есть за ней неудобно, поэтому письменный стол служит мне обеденным. А еще у меня есть маленькая симпатичная прикроватная тумбочка из «Икеи». Ну, не напрямую из «Икеи», но она вполне могла продаваться и там. Кто‑то избавился от тумбочки из-за скола на уголке, обнажившего дешевую фанеру. Кровати у меня нет, зато матрас на полу очень даже приличный; ожидается, что прочный каркас для него станет моим следующим серьезным приобретением. Зависит от того, как я переживу следующие часы, дни и недели. Смогу ли вовремя напоминать себе о необходимости дышать через определенные промежутки времени.

Вспотев после пробежки, я прикидываю, не заскочить ли в душ, но отказываюсь от этой идеи. Прямо сейчас мне не хочется оказаться голой. Поэтому я смачиваю под краном полотенце и обтираю им подмышки и грудь, прямо под толстовкой с логотипом продуктового магазина. Вода не сделала ткань мягче, и я чувствую себя так, будто меня натирают куском каменной ваты. Cтянув толстовку через голову, обнаруживаю на груди красные пятна; будем надеяться, они исчезнут к моему появлению на второй работе.

Дресс-код там довольно прост: никакой униформы. Начальство либо не может позволить себе покупку костюмов, либо плевать хотело на внешний вид служащих. Носить позволено что угодно, лишь бы белого цвета. Девушки жалуются на это единственное условие: белый почти прозрачен в ультрафиолете и всякие пятна на нем заметны, хотя лично мне кажется, что благодаря ему мое аэродинамическое тело становится фигуристее, а это отражается на чаевых. Моя рабочая униформа – пара одинаковых платьев, пошитых из дешевого полиэстера. Оба куплены за двадцать долларов на распродаже в одной из сетей «быстрой моды», зато у них манящий треугольный вырез декольте, а юбка доходит до середины бедра.

Далее – ботинки высотой до колена, на толстой подошве и с тупыми носами; они увеличивают мой рост на пару дюймов и достаточно удобны – это важно, если учесть, что мне приходится всю ночь проводить на ногах. У меня множество высоких ботинок всех форм, фасонов и оттенков; такая фишка, хоть и не то чтобы по собственному выбору. Возможная альтернатива – резиновые сапоги, но их я терпеть не могу. Никогда не ношу туфли на шпильках или сандалии, даже летом. Или балетки, или эти модные «мэри-джейны» на платформах. Даже самый изящный ремешок на подъеме ноги – это не для меня.

Вообще говоря, у девушек со шрамами вокруг лодыжек не так много вариантов. Один мудак, с которым я по ошибке переспала, до сих пор всем рассказывает, что я даже трахаюсь, не снимая своих обожаемых ботинок.

Далее необходимо натянуть перчатки без пальцев по локоть длиной, а поверх – по три браслета на каждую руку. Тональный крем, консилер под глаза, карандаш для бровей, чуток хайлайтера на надбровные дуги и на «купидонов лук» верхней губы. На губы наношу блеск, сгущающий их естественный цвет до оттенка засохшей крови. Ритуал красоты, почерпнутый из дамских журналов. Без макияжа я довольно невзрачна; внимание привлекают только большие карие глаза, чей взгляд в другой, не моей жизни какой‑нибудь влюбленный дурачок назвал бы «проникновенным», – и мне известно, как их подчеркнуть. Я подвожу веки сильными штрихами темно-синей подводки, присыпаю серебром внутренние уголки. Наконец, кручу-верчу кисточкой туши для ресниц в потертом тюбике, который, признаться, давно пора бы обновить. Так и сделаю, если не пожалею десятки баксов. Результат моих стараний выглядит комковатым, но едва ли кто‑то заметит это в темноте.

Почти готова. Проверяю телефон: времени в обрез, хотя дорожные пробки в этот час обычно развернуты в противоположную сторону. Толстовка из продуктового магазина все еще лежит там, где я ее бросила, на полу в ванной – лужица веселого пурпурно-розового цвета, и я ныряю к ней, чтобы извлечь из кармана на пузе ключи и бумажник, но оттуда к моим ногам выпадает многократно сложенная листовка.

Мое сердце глухо бьется где‑то в горле, когда я поднимаю ее, разворачиваю и разглаживаю на кухонной стойке. Кончиком пальца обвожу гладкий контур лица на снимке, выбившуюся из тугого хвостика непослушную прядку.

«Если вам что‑либо известно о местонахождении Оливии Шоу или вы располагаете другими сведениями, имеющими отношение к ее исчезновению, пожалуйста, свяжитесь…»

Надо позвонить по этому номеру, мелькает у меня в голове. Я даже успеваю протянуть руку к телефону. А дальше? Наберу номер, и что я скажу? Все уже было сказано много лет назад, и чем это кому‑то помогло?

Пока еще есть силы бороться с искушением, я хватаю объявление со стойки и бегу через всю комнату к постели у окна. Стараясь не смотреть на листовку, поднимаю матрас и бросаю ее поверх распечаток, пожелтевших газетных страниц и других подобных объявлений, выцветших от времени и дождей, которые я на протяжении многих лет собирала по всему городу. Отныне Оливия Шоу – часть моей коллекции. И, пока находится там, надеюсь, не станет лезть в мои мысли. И даже ее лицо не будет вставать у меня перед глазами всякий раз, стоит моргнуть. Будто татуировка на внутренней стороне век.

Довольно. И без того опаздываю. Я сую бумажник с телефоном в карман своей куртки из искусственной кожи, но затем, вспомнив кое о чем, выдвигаю ящик тумбочки и из-под стопки годичной давности бульварных журналов с потрепанными обложками извлекаю складной нож. Опускаю его в карман, в компанию к телефону и бумажнику.

Каждый вечер, покидая квартиру, я втайне надеюсь, что ножик мне пригодится. Но нет, еще ни разу.

1.Созвучно с прилагательным lain (англ.) – «тупой», «негодный», «неполноценный». В качестве существительного lane (англ.) – «проселочная дорога», «переулок». (Здесь и далее прим. переводчика.)

2.Американская благотворительная сеть магазинов подержанных товаров.

Pulsuz fraqment bitdi.