Главный переход

Дизайнер обложки Сергей Александрович Груздев

Корректор Мария Олеговна Торчинская

© Пантерина Трамич, 2021

© Сергей Александрович Груздев, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-0053-8077-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

По крайней улице вместе с порывом ночного апрельского ветра пронёсся растрёпанный человек. Руки раскинул в стороны, верно хотел взлететь, глазища горели, рот растянулся в крике:

– Конец света! Конец света скоро! Небо сошло на землю! Последние времена!!!

Одной ногой проскользил по луже, брызги взметнулись к стене – старой стене шестиэтажного дома, пыльно дремавшего за фонарём. Шарахнулся от воды к железной дороге, содрал с одного из кустов горсть листьев и швырнул их в табличку, гласящую: «Берегись поезда».

– Берегись поезда! Берегись поезда!!! – демонически прокричал человек и, перекрестившись, умчался за угол.

Дом по-прежнему спал. Где-то чирикнула птица.

Безумный ветер сбавлял свою скорость, с неба упало несколько капель дождя, появилась луна – большая и удивлённая… вперилась в стену-лицо спящего дома, потирая собственный лик о тонкое облако и деловито белея. На крыше, слушая звуки улицы, сидели двое. Он и она. Не просто сидели: пили кефир из высоких стаканов. Мужчина был длинным, с вытянутым, как туловище, лицом, в смятой шляпе. Внешность его приятельницы совсем выходила за рамки здравого смысла. Как так этой паре давалось сидеть по центру железного ската крыши и не съезжать – неизвестно. То же можно сказать про пакет кефира, притулившийся к парочке сбоку.

Провожая взглядом кричавшего человека, успевшего перечеркнуть перекрёсток соседних улиц, мужчина спросил:

– Это что?

– Это Травкина брат. Вечно преувеличивает. С тех пор, как свихнулся.

– А-а, – с пониманием улыбнулись в ответ. – Ты погляди-ка лучше, какое небо сегодня!

– А что? Разве особенное?

– Ещё бы. Сегодня всё особенное! Ты погляди. – Помолчав с полминуты, он указал куда-то вперёд и умиротворённо призвал: – Смотри. Давно их не наблюдалось.

Огромная северная сова пролетела над крайней железнодорожной веткой, полусонно, но убеждённо работая крыльями, и, трижды проухав бархатно, растаяла в темноте.

– Почитай нашу…

– Сказку на ночь? – усмехнулась она и достала из-под себя тонкую книжицу, тут же вчетверо выросшую, словно тесто-замес на дрожжах. Раскрыла: – Граждане уважаемые, неужто не понимаете? Конец света – он по-любому скоро. По космическим меркам – раз, и привет! Осталось недолго до неприличия.

– Хватит.

– Что за ересь?

– Ересь, да. Кто-то левый вторгся в нашу переписку, я как чувствовал.

– Нет, а кто понаписал-то, не пойму. Где ты книгу оставлял вчера? Деловую документацию где разбрасываешь?

– Тихо.

Он глотнул кефира, и стало темно, как будто бы фонари на узенькой безлюдной улице погасли, хотя они и не гасли вовсе, и луна жила сегодня ярко. Оба сидевших на крыше насторожились и начали вглядываться в недра железнодорожного мира, откуда надвигалось чёрное облако копоти. Послышался свист поезда. Через секунду, встретившись с облаком копоти и поглотив его, на крайнюю железнодорожную ветку ворвался чёрный поезд без окон и фар. Без окон… зверски длинный, состав выгромыхивал из пустоты вперёд, и, несмотря на то, что нёсся с огромной скоростью, конца ему не было видно. Свист, не смолкавший ни на секунду, психопатически вспарывал мир. Короткие волосы девы вздыбились, мужчине едва не сдуло шляпу.

– Поехала, сволочь, по чьи-то души, – сказал кавалер и допил из стакана.

Соседка с горькой иронией произнесла короткое «хех» и вдогон допила кефир. Поезд уехал.

– Тут в пакете у нас на пару стаканов ещё. Допьём? За здоровье чьих-нибудь душ, – предложила она и кивнула, согласившись сама с собой, и разлила остатки. – Вот бы чёртовы наши пути кефиром залить, чтоб не ездило. Поезд замучал по самое немогу.

– При подобном раскладе не совы, а чайки летали бы здесь.

– Почему? А может быть, ангелы?

– Наглая ты. Ангелов ей подавай.

– Можно не ангелов, а кого-то – по крайней мере, светлее нас. До коего предела с тобою будем мы изображать, что за порядком здесь следим? За сверхпорядком, ты заметь, а не хухры-мухры.

– Именно до конца света.

– Пф-ф. Не хотелось бы, вроде, чтоб завтра настал, но, с другой стороны, я, к примеру, устала. Главное, есть у меня опасения: свет когда кончится, наши тщания по слежению за порядком бессмысленными окажутся.

– Кто его знает.

Луна заглядывала в стаканы с кефиром, делаясь явно белее, сильней; с каждой минутой свет её рос, раскалялся.

– Раскочегаривается, – заумилялся он, – от нашего кефира. А ты говоришь: свет. Что под ним понимать? Химический солнечный? Или?.. Что думаешь? Кефир производится из молока. В молоке природная мамина лю…

– Думаю, коровам по барабану.

– Любовь. Ты меня перебила. Любовь бесконечна.

– Да что ты? Коровы не понимают, что поят чёрт-те кого. При чём же любовь? А мы с тобой благородные, выпили за здоровье душ, а брату Травкина, душевнобольному, думаю, не полегчало. И от луны от твоей у него не здоровье, а острый психоз. А ты говоришь, свет.

Над крайним-бескрайним путём прошелестела прежняя птица – вспять, и веялась следом за ней, полушлейфом, почти что никем из живых не слыханная мелодия.

Он сменил тему:

– Кошка не выздоровела?

– Я её не видала.

– А кто там шастает у гаражей? Глянь. Не она?

– Не вижу.

– Зачем же тебе тогда бу́ркалы здоровенные?

– Я в темноте лучше вижу. Забыл? Луна твоя шпарит чрезмерно.

– Ну, знаешь.

Освещение мягко вернулось к нормальной своей интенсивности. Внизу послышались крики. Следом кто-то стал колотить в подъездную дверь и матерно выражаться.

Мужчина в шляпе вздохнул и, отставив стакан, объявил с досадой приятельнице:

– Пойду-ка проверю, что там у меня за бардак.

I. Сторож теплоэлектроцентрали

ТЭЦ номер пятнадцать сияла на задворках московского центра, над тихой, мало кому известной улицей Пантелеевской, немолодой и тем интересной: её история за три столетия впитала в себя всякое. Чего только не было на Пантелеевке, какие только заурядные события не происходили на ней… Множество. Но Алексею Степановичу, или просто дяде Лёше, хватало и дня сегодняшнего. Работал он как раз при ТЭЦ номер пятнадцать, сторожем.

К своему делу дядя Лёша привык, и высокие белые трубы с красным кантом вверху вызывали у него вполне тёплые чувства. Да и сама Пантелеевка стала вторым его домом. Привычным, уютным и скучноватым. Но, всё же, странная это была улица.

Начиналась она с блочных серых домов и школы, вытеснивших в мир иной деревянные домики, а дальше, за Индустриальным проездом, ведущим к шлагбауму, старела тёплая кирпичная семья. Песочного цвета строение в четыре этажа готовилось к реконструкции. Другие – два красностенных деда в пять этажей каждый – обнимали особнячок, высокий по центру, с одноэтажными крыльями, упиравшимися в дедов. В ряд к старожилам из кирпича вписалась электротехническая лаборатория семидесятых годов – крайнее по чётной стороне здание с лестницей; через дорогу от него значились: длиннющая постройка с адресом по Большой Переяславской, параллельной (бывает…), безглазый силикатный монстр и чудище, бетонное, на горке, с огромной аркой. А следом заряжалась вереница гаражей, разбавленная ТЭЦ и типографией, точнее, её замшелыми задворками. За тайными ступенями у типографских стен, под кронами деревьев, блестели окна зданьица бюро незримых адвокатов. К нему притёрся замок для ответственных железнодорожников двадцатых годов двадцатого века. Три лифтовые башни, оснащавшие его нелицевой фасад, переговаривались с дальним домом-замком; подкровельный этаж с оконцами выпрастывался со двора опять на улицу. И всё. Заканчивалась Пантелеевка.

Украшенный мансардой, в цвет ближним ёлкам, силикатный кубик Мосводоканала стоял вблизи от замков на трёх одновременно улицах. За ним, в аппендиксе Переяславки Средней, объединявшем Пантелеевку с Большой, обосновались пожилые четырёхэтажки: облезло-жёлтый неприметный параллелепипед и дом-дракон, бордовый. А справа, за центральным переездом, распахивалась череда путей, депо, вагонов… От рельсошпалого пространства Пантелеевка, помимо гаражей, оборонялась рваными заборами. И сторож дядя Лёша любил её.

Любил пройтись, особенно, когда на улицу ложился вечер. Когда после дождя раскочегаривались фонари, и листья золотились в их подсолнечном тепле. Когда на крыши с трубами садились облака, а окна дома номер двадцать, наполовину выселенного, смотрели вниз, на сторожа. За несколькими окнами последние жильцы заваривали чай. А дядя Лёша шёл и шёл, вдыхая уходящее свечение.

На красной плоскости соседа электротехнической лаборатории белой краской кто-то признался: «Смирнова! Ты мой ангел. Люблю тебя». Всё сильнее впитывая улицу и улыбаясь ей, сторож сворачивал за лабораторию, украшенную непонятным ультиматумом: «Если ты не Eris, тогда крысь». Сворачивал, подходил к открывавшейся здесь железной дороге (и сию минуту прятавшейся за гаражами), останавливался, закуривал.

В седьмой из майских вечеров вместе с дядей Лёшей тут оказались проводницы, быстро сбежавшие от сторожа на пути, но успевшие обсудить при нём, что вагоны – раздетые. Сторож удивился и спросил: «А что это значит?» Проводница постарше ойкнула и, бросив бычок, проворчала: «Чего значит, чего значит. Значит ни белья, ни матрасов нет ни фига!»

Алексей Степанович проводил проводниц глазами, полными огорчения: одиночество в тот вечер не радовало, и потому стало грустно от чужой резкости. «Фи́га – это очень скромный цветок, который прячет свою красоту», – прокомментировал он ситуацию фразой девушки, улыбавшейся ему вчера из телевизора.

Сам сторож с редкими прохожими – как правило, местными жителями, – в охотку любезничал. Да и в принципе производил впечатление приятного человека, разве что немного чудного. Был рыжеват, с бородой и низким хриплым голосом. В возрасте находился солидном, было дяде Лёше за шестьдесят.

В мае он гулял по Пантелеевке перед каждой своей сменой, а придя на рабочее место, тормошил двоих напарников, неуместно снулых, и в тесной сторожей каморке становилось куда бодрей.

– Сеня-Сеня, что-то ты сник совсем, – обращался дядя Лёша к молодому огненно-рыжему сторожу, вечно витающему в беспросветных, по всей вероятности, облаках. – Прекращай грустить, давай поужинаем.

– Уже? Опять принёс на всех?

– Разумеется, – улыбался дядя Лёша. – За вкус, как всегда, не отвечаю, но горячо будет.

Михалыч, третий охранник, лет сорока пяти, тянулся за чашкой с отбитой ручкой, извлекал из тех же закромов Сенин мутный стакан и чистый – дяди-Лёшин, включал электрический чайничек. Владелец чистого стакана переправлял еду из рюкзака в заслуженную печь, микроволновую. …и без еды его ценили бы. И Сеня, и темнобровый Михалыч, и хозначальник Иван Антипович умели ценить дядю Лёшу, и, тем не менее, все они говорили о нём «сам себе на уме» или «дед-одиночка». И впрямь, сторож мало того, что жил взаперти, умудрялся ни с кем никогда не откровенничать. Потомства, конечно же, не имел. Некогда был женат, но неудачно, с женой разошёлся рано. С другими особами дядя Лёша держался трепетно, нежно и – без особых привязанностей.

И никто не догадывался, не собирался: мучается ли чем, а сторож и сам не знал, мука ли у него внутри. Он просто мечтал. О серьёзном деле. Выходными ночами, лёжа и слушая глупо шумящий дождь, думал, что жил ровно так же, бесцельно стуча ногами, блуждая по чуждым домам, учреждениям, коридорам, комнатам, а по большому счёту – давно неуклюже спускался по длинной и тёмной лестнице, всё ниже и ниже, в подвалы старости. Казалось, что никому ничего ощутимо хорошего он не принёс и, надо думать, не принесёт. Или может? Вот, выходило, что по пути на дежурства пытался развеять тревожные мысли прогулками ни за чем. Взбодрившись, вбурялся в каморку, ужинал с Сеней, Михалычем. Чего унывать? Садись у окна и смотри, как трубы теряются в небе. Нелепые трубы. Зря они ему нравились. И втройне по-дурацки казались мачтами корабля: корабль «уплыл, но не весь, остались же мачты, землю с небом соединяющие. Смешно».

II. Явление

Ночь с девятого на десятое мая обладала мягким характером. Сторож вышел перекурить, глянул вверх. Облака, привычные в крайние дни, не стесняли местность над головой, плыли незнамо где. Их заменял белоснежный пар, выпускаемый левой трубой. А небо – внимательное, бездвижное – существовало, по всем ощущениям, для одной Пантелеевки и влекло её – всю, с домами, трубами, дядей Лёшей – к себе. Сторож увёл взгляд на трубы, и небо едва не приплюснуло сторожа. Сердце запрыгало. По правой трубе, по ремонтной лестнице, кто-то спускался, с изяществом и уверенно. Что-то торжественное таилось в белёсой фигуре, что-то размеренно-успокаивающее.

– Не бывает такого, бред, – вслух произнёс дежурящий, судорожно решив, что всё показалось; наверное, от переутомления, плохо спал всю неделю.

Но отвернуться он не успел – из грузного здания ТЭЦ на улицу вышла женщина в белом («о Боже») платье! И направилась к дяде Лёше. Он почувствовал, что уплывает, но смог не уплыть и зашевелился навстречу.

Женщина остановилась шагов за тридцать. Спросила:

– Алексей Степанович?

– Да. – Остановился синхронно, опешив полностью. – Откуда вы знаете?! Как вы на трубы попали?!

– Не беспокойтесь, я не нарушу режим территории. – И снова пошла навстречу.

Когда подошла вплотную, сторож понял, что женщина молода, лет тридцати, красивая, и что она… пышет светящимся паром.

– Вы – ангел? – не выдержал он.

Женщина, с очевидностью утвердительного ответа, кивнула.

– Меня зовут Иеремиила.

– Как?

– Иеремиила. Непривычное имя. Для простоты называйте меня Ириной.

Дядя Лёша не знал, что сказать, в голове колыхалось бессвязное месиво, вздрагивая от едких вопросов: «В платье по трубам – удобно? Могла бы не походить на человека. Ерунда ерундой, правда?»

– У вас тяжёлое время. Но поправимо это.

Да, её голос звучал в голове, как в мутном огромном стакане, сторож сделал двойное усилие, два раза моргнул, посмотрел ей в глаза, полупасмурные.

– Вы любите эту улицу? – спросила Иеремиила, не сомневаясь ничуть.

– Можно и так сказать, – выдохнул сторож.

– А она погибает.

– Вы о домах говорите? – Уточнил всё ещё с недоверием. – Старинные постройки по всей Москве гибнут.

– Давайте выйдем за ворота. Я обещаю вам, никто не заметит вашего отсутствия.

– Если не хватятся, то пойдёмте.

И они пошли по Пантелеевке к Индустриальному проезду. Дядя Лёша пришёл в себя, но впал в тревожно-горькое состояние, он догадывался, что Иеремиила хочет попросить его о чём-то, и пребывал в уверенности: с ним зря теряют время.

– Алексей Степанович, вы неправы. Вы многое можете.

Сторож смутился:

– Не знаю. Попробуем, раз уж требуется.

– Требуется. Я сейчас объясню.

Они прошествовали мимо старого кривого фонаря, и он зажёгся. Тогда дядя Лёша подметил, что Иеремиила не отбрасывает тени. Наверно, так и должно было быть. Но его это страшно смутило. Сторож чувствовал себя настолько неполноценным, что всерьёз хотел провалиться сквозь землю. А женщина-небожитель, как пар, колыхалась слева от сторожа (тот изумлялся и вспоминал бабушкины рассказы про ангела, который за правым плечом; разве что девушки ходят по левую руку). Глянув на замолчавшую, мужчина перекосился, ибо чётко увидел меж ней и собой профиль с кривым буратиньим носом, с глазами, точно старые фары выпирающими вперёд, и в колпаке из газеты.

Профиль рёк, обращаясь к ангелу:

– Как только у вас появится антракт в мою сторону, одолжите мне нейтрализатор тёмных сил, а?

Иеремиила спокойно ответила:

– Шутишь, Исай.

– Как знаете. – И профиль исчез.

– Это что?!

– Не очень чистая сила. Пока. Сейчас вам не стоит о нём размышлять.

Прогулка застопорилась, и сторож по-лошадиному выдохнул.

– Не очень чистая? Да? А о чём же размышлять стоит?!

Сердце его так заколачивало, что Иеремиила посмотрела туда – в районе сердца из кармана куртки торчала пачка сигарет. Стук поунялся, но Иеремиила продолжала оглядывать пачку и в результате покачала головой.

– Что?! – взбрыкнул он. – Я не собираюсь бросать курить.

– Грустно, но бросания от вас никто и не ждёт. Прочитайте, пожалуйста. – И спутница протянула ему бумажный свёрток.

Спустя пару вдохов сторожа осенило, что держит он газету с головы «хорошей, но не очень чистой силы». Развернув, увидел некрасивые буквицы, неровные, зато очевидно живые, сочившиеся в глаза. Наконец Алексей Степанович услышал собственный голос, читавший:

– «Эта улица погибает от того, что здесь нет покоя погибшим. Их души скитаются по ней без отдыха и сна многие-многие годы. И старые дома, те, что ещё уцелели, рушатся и ветшают быстрее, чем могли бы, потому что беспокойные души своим отчаяньем тревожат им стены, и стены дают трещины, и слёзы умерших сочатся под фундаменты, и фундаменты гниют. Странно? Эти люди любили свои дома»… Да, и в самом деле странно. Зачем вы дали мне эту газету?

– Чтобы вы успокоились. И переключились на нечто существенное.

За ангелом сквозь траур тополей белел декор двукрылого особнячка. Торжественное существо возобновило ход:

– Что же мы с вами на поминках точно? Идёмте, Алексей Степанович. Газету бросьте, заберёт.

– Но… про умерших… что я могу с этим сделать?

– Вы можете помочь нам вознести их на небо. Это в ваших силах.

– Объясните.

– Вам надо будет вызволить этих людей. По очереди. А потом четырнадцатого числа в субботу вы поднимете их по трубам ко мне наверх.

Дядя Лёша споткнулся:

– Боже мой, дурь какая.

– Не поминайте всуе, – сурово произнесла ангелица. – Ничего глупого, просто нет другого выхода, в прямом смысле этого слова.

На секунду открыв рот, сторож оглянулся на трубы и вновь озаботился тем, дабы не отставать:

– Объясните-ка всё по порядку.

– Договорились. Я буду вручать вам вещицы, с помощью которых вы и сможете вызволять души, вызволенных надо будет прятать.

– Где?

– Вы знаете те два дома, что числятся, как один, во всех мыслимых и немыслимых документах?

– Нет.

– Да наверняка знаете. Один из них стоит в конце Пантелеевки, а другой – на Переяславке.

Зазвенел переезд. Из арки между кирпичным дедом и зданием, ожидающим реконструкции, выбился непонятный, морской по запаху, ветерок.

– А, это те, между которыми двор большой с вековыми деревьями и фонарями?

Ирина-Иеремиила погасла, как делали здешние фонари в отсутствие граждан-прохожих.

– Да, это они. И там гораздо больше квартир, чем кажется.

– То есть?

– Сейчас объясню. – И прекратила шаг. – Оба дома построены в двадцатые годы как четырёхэтажные, и с самого начала в них была сквозная нумерация квартир. Начиналась в Переяславском, в нём два подъезда, и перекидывалась на Пантелеевский, трёхподъездный. А в начале пятидесятых домам добавили по два этажа, и нумерация продолжилась в обратном направлении, от последнего подъезда Пантелеевского дома возвращаясь к первому подъезду Переяславского.

– Я ничего не понимаю.

– Дома-то всё-таки разные. Отдельно стоящие. Вы представьте себе: вот, например, в единственном жилом подъезде Переяславского дома на первом этаже – первая квартира, а на пятом – сто девятая. Якобы несуществующие квартиры, то есть, те, в которых не живут люди, и о существовании которых люди не подозревают, мы очень долго отвоёвывали, у чертей. И теперь этажи под нашим ведомством. В них-то и надо разместить вызволенные души.

– А как же я в них попаду?

– Вам помогут, как только попадёте в первый подъезд. То есть, четвёртый подъезд Пантелеевского, но для вас он будет первым.

– Сорок первым, получается.

– Не драматизируйте. Кстати, с днём Победы.

Театрально зажёгся ближайший фонарь. Стук колёс электрички сливался с чириканьем.

– Когда приступать?

– Начать вы должны в ночь следующего вашего дежурства. Как вам такой вариант?

– Пойдёт.

Иеремиила внимательно посмотрела на сторожа.

– Я говорю: хорошо.

Иеремиила внимательней на него посмотрела.

– Согласен я, хорошо.

– Слушайте тогда. Сначала вызволите Зою. Она умерла в возрасте двадцати пяти лет. От тифа. В тысяча девятьсот двадцать пятом году. Её душа – в пятой квартире двадцатого дома. Квартира выселена, оттого ключи я вам давать не буду.

Дядя Лёша напряжённо слушал.

– А дам я вам эту жидкость. – И протянула флакончик-бутылочку, посмотрела в глаза с большей пристальностью и, снизив голос, медленно проговорила: – Запомните самое главное: вы должны попасть в квартиру до полуночи. В квартире вам надо будет отыскать тень, обычно они находятся на полу. Искать будете со словами «кто тут мёртвый, но живой». Когда найдёте, вылейте жидкость на тень – в промежуток с двадцати трёх пятидесяти шести до нуля часов четырёх минут. Если справитесь, появится Зоя. Не пугайтесь, но она может испугаться вас. Тогда вы скажете, что пришли от меня. Если вы опоздаете или, наоборот, опрокинете средство на тень раньше времени, Зоя появится в виде призрака, обыкновенного привидения, и поднять её наверх мы не сможем, как это ни странно. Так что время – это важно, крайне важно.

Вызволитель отвёл взгляд и нехотя проговорил:

– У меня часы неисправны.

– Держите.

Она сняла с узчайшего запястья серебряные часики. Дядя Лёша, омальчишев лицом, взял их и положил на ладонь. Изучая, спросил:

– А вы можете объяснить, почему такие ограничения со временем?

Дева кивнула – вдаль. Подошвы сторожа зашуршали возле лёта ангельского подола. Несколько метров двигались без слов и в бессветии: оставленный искусственный подсолнух прикорнул.

– Вы уверены, что с ходу хотите что-то услышать?

– Это что-то страшное? – с хитрецой спросил бородач, пряча часы.

Полувыселенный дом номер двадцать шершаво желтел на углу Пантелеевки с Индустриальным, загораживая узел путей.

– Лучше больше заранее знать. Представим, что мы на море. Вы любите корабли и море. – Очи ангела, ясно-небесные, золотились едва. Длиннопалая кисть из соседнего рукава извлекла кусок штукатурки. – Городская живая ракушка. Приложите к раковине ушной.

Иеремиилу послушались. Впавший в детство за счёт небывалых часиков, дядя Лёша впадал в него пуще, прижавшись всем ухом к толстому, с выемкой, серо-жёлтому сколу стены углового здания. И то ли голос Ирины, а то ли неведомой проводницы – вышумливал:

«Железнодорожный узел – явление путанное. Здешний, к тому же, разросся взамен болотистых хлябей. Странное вышло место. Царство путей на болоте… С одной стороны, чёрное. Между рельсами происходили убийства и прочая жуть. С другой стороны, царство путей – никакое. Не знаю, зачем попустил Господь, но именно здесь – дыра в никуда. В ноль, абсолютную пустоту. Да, я не знаю, зачем, но, возможно, из-за того, что пространство отнюдь не жилое и преогромное.

А в начале двадцатого века, на Пантелеевке, появился мальчик Филипп. Обычный забавный мальчик, жил он с родителями в домишке, расположенном у путей, – я про тот, что недавно сгорел, во дворе двадцатого дома стоит, вы знаете. Филя, как полагается многим мальчикам, любил необычное и опасное. Гулял по путям. Как-то вечером он забрался в заброшенный грязный вагон и нашёл там часы размером с подушку. Они не ходили, стрелки ровно глядели в полночь. Филя принёс их домой, как раз в районе полуночи, и стрелки пошли. Естественно, никто и не знал, что часы – порождение мрака и пустоты, поэтически выражаясь, а прозаически – мерзостный механизм, не важно, кем сделанный. Почему они снова пошли – известно. Им просто была нужна… подпитка живой энергией. И всё бы оно ничего, однако долгие годы, пока они шли, в ноль ноль часов ноль ноль минут ноль ноль секунд время на Пантелеевке, а буквальней, на чётной её стороне – исчезало совсем. Проваливалось в дыру. На часах пропадали и цифры, и стрелки. Ни мальчик, ни мама с папой, ни остальные жильцы не замечали исчезновения. Накатывало тяжёлое чувство на всех, не более. Трансформация времени начиналась за четыре минуты, длилась восемь минут. Восемь невыносимых минут. Цифра восемь – знак бесконечности. В общем, в прошлом, двадцатом веке, именно в данный плохой временной зазор умерло несколько человек. Напрашивается предположение, что души их канули в пустоту, да? Нет, поскольку они творения Бога, то не пропали бесследно, остались на Пантелеевке. Правда, бесплотными и унылейшими тенями, не могущими попасть ни в ад, ни в рай, потому что они – вне времени, как бы пропали без вести и находятся в абсолютной власти у Смерти, не имеющей для них временны́х границ, непрерывной. И места своего не могут сменить. Там, где умерли, там остаются. Изредка скитаются вдоль улицы, не дальше».

– Держите. – Алексей Степанович испугался и поспешил избавиться от ирреальной ракушки.

– Да, на небе родственнику подарю, сувенир. Мы долго не вмешивались. В двадцатом-то веке много трагедий, не успевали справляться со всем. Лишь под занавес семидесятых остановили часы. Но Смерть достаточно постаралась.

– То есть, смерть обладает сознанием и специально старалась забрать к себе души?

– Естественно. – В зрачках метнулась гроза. – У неё огромная жажда власти. Нынче она не здесь, а в более людных местах, но…

– А души, значит, как мелочь, закатившаяся к ней за комод. И чтобы туда подлезть, надо вовремя полезть.

– Правильно. Молодец… Мы попробовали как-то вызволить одну душу в другое время. Теперь это призрак, кажется, не имеющий шансов, всех пугающий, пускай и прекрасный. Невыносимая горькая наша глупость. Мы надеялись, что исправим ошибку, да увы. Часы не идут столько лет, а законы их продолжают действовать. К душам надо подлезть в их временной зазор, это просто логично. В случае с той душой, вызволенной в пять вечера, ангельская жидкость, конечно, отчасти сработала. Душа нынче может гулять по всей голубой планете, но ей от этого не легчает.

– Да, я всё понял. А, стойте. Когда я пойду вызволять, не будут ли души гулять где-нибудь да не там, где умерли?

– Нет. Они стремятся ожить, интуиция им подскажет оставаться на месте.

– Ладно.

– Давайте дорасскажу про Зою.

– Давайте. Хоть теперь и боюсь угробить её.

– Не бойтесь. Вы справитесь. – Поручительница коснулась дяди-Лёшиного плеча предрассветным взором. – Когда она появится, отведёте её в четвёртый подъезд Пантелеевского дома. Вот код от подъезда. – И ангел протянула вызволителю клочок бумажки с цифрами. – А там вас проводят.

Сторож снова впал в панику:

– Ирина, вы только не обижайтесь, не понимаю: почему те, которые помогут и проводят, сами не могут вызволить души?

– Потому же, почему и я не могу. Именно вы должны это сделать, обычный живой человек.

– Я хочу вам помочь. И не знаю.

– Вы всё узнаете по ходу дела, обещаю.

– Хорошо, я вызволю Зою, а что потом?

– Потом я снова к вам спущусь. – Иеремиила посмотрела на трубы. – Пора возвращаться.

– Да. И мне пора.

Они повернули к ТЭЦ и через три погасших фонаря обнаружили себя у ворот.

– Проводите меня до корабля, – попросила Ирина, вновь обретая сходство с паром.

Сторож понял и проводил. Ему поклонились сдержанно:

– До свидания.

Иеремиила нырнула в дверь и показалась на крыше, у крайней правой трубы. Дядя Лёша, смущённый поклоном, смотрел, как явившаяся поднимается по ремонтной лестнице, ускоренно превращаясь в точку, но всё же успел заметить, что в какой-то момент она ступила на небо. И – всё. Исчезла.

– Не бывает… такого.

В ухо чирикнула птица.

– Господи, – отшатнулся сторож. – Птица откуда?

Закурил, закашлялся, распределяя по карманам курево, бутылочку и бумажку с кодом, думал о случившемся и понимал, что обязан выполнить просьбу ангела. И не сомневался, что справиться не сможет. Что самое жуткое, мгновенно забыл, как Иеремиила выглядит. Вплоть до цвета волос. Без нимба ведь. Без перьев.

А Сеня на посту разливал чай:

– Что с тобой? Ты что, ангела встретил?

Дядя Лёша недоверчиво посмотрел на него:

– Да что ты вечно ерунду какую-то мелешь.

– Точно! Встретил! – заржал Сеня.

– Да помолчал бы.

Следующее дежурство настало через ночь. Курильщик явился на работу в волнении. Сегодня он, где-то около одиннадцати, должен был отлучиться «по личному делу».