Не время для человечности

Крошечный промежуточный эпилог. Уйти или раствориться

Я сам с собой делал порой такие ужасные вещи

Что теперь передвигаюсь только на полусогнутых

Только в сторону долины, где сумрак плещется

Только осенью, только мертвый, только absolutum incognito

NEUROMATRIX – Поезд

Как бы неприятно это ни было признавать, Альфа понимала, что их обставили, как детей. Когда она соглашалась дать ответы на его вопросы, сложность с объектом, который знал бы слишком много, казалась решаемой, причем самыми примитивными способами. Она была абсолютно уверена, что прыгун уже никогда не выйдет за пределы базы, а все остальное, что он знает, они рано или поздно извлекут из его памяти, когда все же взломают ее.

Теперь, когда Альфа смотрела на труп Дельты – мертвой по-настоящему, в реальном мире, не пережившей перегрузки сигнала – она понимала, что недооценила прыгуна. Она просчиталась так сильно, как еще никогда не просчитывалась, даже во время самых провальных конфронтаций со штабом. Но эту ошибку нельзя было предсказать. Никто не мог представить, что объект, тем более – второстепенный, лишь кучка нейронов, может перегрузить сигнал живого человека изнутри нейромодели. Никто не мог предположить, что он может покинуть базу, полностью экранированную, никто не поверил бы в то, что… Скажи ей кто-нибудь об этом пару дней назад, она бы только рассмеялась. Но первый звоночек был, и они не смогли понять его смысл. Когда память прыгуна оказалась зашифрованной, и канал было невозможно отследить, стоило сделать вывод, что во всей этой ситуации что-то не так. Теперь его сигнал вообще пропал, и даже данные о нем на компьютерах исчезли. Его как будто никогда и не было. Только мертвая Дельта и ворох бумаг с записанными фрагментами – вполне возможно, что полностью выдуманными им самим – напоминали об этом провале. Теперь он был где-то там, на цифровых просторах, неуловимый, опасный и, что хуже всего, осведомленный об их операции.

Альфа тяжело вздохнула и развернула лист, оставленный им – должно быть, в насмешку – рядом с Дельтой.

“Я никогда на это не соглашался, никогда не подписывал никаких договоров. Путь, по которому нам предстоит пройти, который мы унаследовали, слишком жесток, настолько, что мне не верится. Занавес поднят, но за ним – еще большая неопределенность. Идя по этому пути, я видел многое. Жестокость и боль, смерть человечности, стены лжи, возвышающиеся над горизонтом, уходящие в небо настолько далеко, насколько я вообще мог видеть. И на этом пути нас много – я вижу, как марширует армия, живая цепь, растянувшаяся, кажется, в бесконечность. На руках и ногах оковы, и наши цепи гремят, пока мы плетемся дальше, с трудом переставляя ноги. Тех, кто останавливается, подгоняют плетью, толкают в спину. Тех, кто обессилел, волокут по земле. Столь немногие готовы оглянуться вокруг, рассмотреть эту тоскливую картину, но я всегда смотрел, искал, запоминал. И вот однажды нашел. Я увидел рядом тебя, и ты заметила меня. Мы оба не могли поверить, что это возможно – найти кого-то настоящего среди этого этапа в вечность, в этой очереди на самоуничтожение. Давай покинем их ряды, давай пойдем в сторону солнца, пока не дойдем до него, пока не переплывем моря и не достигнем далекого острова, где мы спрячемся в тени деревьев. Мы скроемся от взглядов осуждения, от плетей и криков, от судьбы, которую нам уготовили. Чего стоит жизнь, построенная из пластмассовой лжи? Понимание друг друга разделено нашими мыслями, и это самое прочное звено наших цепей. Память так избирательна, и каждую ночь перед сном нас отвлекают от главного. И пусть ноги кричат от боли, пусть они уже стерты в кровь, пощады не будет, и марш не остановится. У меня уже нет сил, чтобы перестать смотреть на происходящее, и каждый день я, кажется, понемногу тлею, прогорая до остатков души. Я больше не способен терпеть этот угнетенный, забытый сброд холуев, что раболепно пресмыкаются перед собственными тиранами, палачами, гонителями и вертухаями. Давай покинем их, оставим. Их уже не спасти”.

Часть четвертая. Одиссея все никак не закончится

Номер шестой. Код – 241. Классификация: похищение, нереален-нереален, последовательно. Обыгрывается классическая идея о существовании целиком внутри симуляции. Конечность циклов – не определена. Порядок прямой и обратный.

Отрывок из неизвестной ночной телепередачи

Микролог. К вопросу о чести, самокопании и прочих глупостях

Мне так необходимо искренне покаяться перед тобою – но так ненавистно и страшно перестать лгать самому себе – хотя бы и теперь, в это больное время, когда для твоего всепрощающего пониманья я стал неуязвим…

Олиций, над могилой неизвестной

– Пока что из твоих данных нихрена не ясно.

– Я ведь предупреждал, что все прояснит только последняя деталь истории. Это моя страховка.

– Очень надеюсь на твое благоразумие, Артур. Давай девятый.

– Как скажешь. Слушайте.

“Нет почти ничего более глупого, чем беспокойство о собственной чести у человека, ничего из себя не представляющего. Разве что болезненная охваченность мыслями о собственном образе – у выдающихся посредственностей.

То же можно сказать и о чувстве стыда за свои поступки и слова, особенно необоснованном. Один человек знает одного человека, настолько мнительного и эгоцентричного, что тот не может перестать постоянно за все подряд извиняться, видя в чем угодно свою вину – даже тогда, когда предмет извинений не имеет к нему никакого отношения. Также он страдает и странной, извращенной формой нарциссизма, объединяющей в себе и самолюбование, и ненависть к себе. Он замечает за собой первое и от этого впадает во второе, затем степень направленного на себя презрения его удивляет и кажется чем-то положительным, что вновь возвращает его к восхищению собой. Идеальный пример порочного круга, состоящего целиком из эгоизма и надуманности.

Страх. Невероятное чувство – мотиватор и демотиватор в одном флаконе. В своей активной форме – панике – позволяет проявиться невероятным способностям тела и мозга – если, конечно, не парализует человека в первые же секунды. В пассивной форме, которую можно было бы назвать опасениями или сомнениями, душит волю к действиям и переменам, скрываясь под маской рационализации.

Человеческое сознание избыточно, что подтверждают даже эти несколько примеров контрпродуктивных моделей поведения. Не все люди таковы, но у некоторых склонность к рефлексии развита настолько, что работает уже не как двигатель личного развития (что бы это ни значило), а как тормозящий фактор. Проблема самоанализа в том, что он не может быть абсолютен и точен. В жизни дедукция/индукция уровня Шерлока Холмса невозможна, поэтому человек, проводящий слишком много времени, прогнозируя и разбирая возможные варианты, взвешивая доводы и анализируя мелкие детали, рискует потерять все – просто потому, что мир устроен слишком сложно, и все факторы учесть невозможно. Минимальный анализ позволяет избежать неприятностей и найти выгоду, избыточный только плодит бесполезные схемы. Во всем необходим баланс, и для успешного существования оптимально сочетание рациональности и импровизации.

Возможно, и сам этот небольшой кусок текста из четырех абзацев – одно из наилучших подтверждений приведенных тезисов. Какой смысл скрупулезно разбирать человеческое поведение и работу сознания, когда ты этого вовсе не хочешь делать, но считаешь, будто это необходимо для создания какой-то там картинки в голове другого человека? Возможно, и остальные куски текста так же глупы. К чему создавать метафору длиной в сотню-другую страниц, когда все ее содержание можно легко выразить лишь несколькими словами?

Если только это не вынужденная мера. Как река делает изгиб, встречая на своем пути преграду, так и слова многократно умножаются, когда некоторые из них не могут быть сказаны – по крайней мере, без контекста. Тогда эта избыточность оправдана. Но все равно странна при этом”.

– Ну что ж, вы получили девять фрагментов, десятый получите, когда отпустите меня и дадите уйти. Вот в этом месте.

– Дельта, возьми у него бумагу.

– Спасибо, Дельта. Но, прежде, чем я покину вашу гостеприимную базу, я задам последний вопрос.

– Валяй.

– Итак, Альфа. Я уже понял, кто вы, что это на самом деле за место, чем вы тут занимаетесь, что ищете. Лишь насчет одного аспекта всей ситуации у меня есть только догадки, так что я хотел бы попросить вас прояснить мне кое-что. Альфа, что именно содержится в ключевом фрагменте, который вам так необходим?

Евангелие от лукавого, I. Киноклуб имени Алекса Деларджа

Нас величали черной чумой

Нечистой силой честили нас

Когда мы шли, как по передовой

Под прицелом пристальных глаз

Алиса – Красное на черном

Не знаю, сколько времени прошло с того момента, как я умер, задушенный змеями и пауками на полу притона. Если я могу сейчас думать эти мысли, возможно, я и не умер вовсе? Это был сложный вопрос, требующий более глубокого анализа, а на это сейчас не было сил, так что я решил считать себя условно мертвым.

Вскоре я стал различать мир вокруг, а еще спустя какое-то время понял, что уже не лежу, а сижу в кресле, причем сижу с удобствами – на запястьях смыкались кандалы, а цепь тянулась куда-то за порог комнаты, посреди которой кресло стояло. Из прочей мебели там был старый покосившийся шкаф под замком, белый экран прямо напротив меня, стеклянный столик с проектором и стаканом воды и решетки на окнах. Кто-то явно намекал, что не хочет отпускать меня на свободу. Впрочем, сейчас мне казалось, что за пределами этого помещения я найду не больше свободы, чем имею здесь, так что даже не думал о том, чтобы попытаться сбежать.

Вместо этого я присмотрелся повнимательнее к цепи. В одном из ее звеньев была зажата маленькая скрученная в трубочку бумажка. Кандалы предоставляли мне ровно столько самостоятельности, чтобы я мог ее достать. Развернув то, что оказалось запиской, я прочел следующее послание: “Ну что, соскучился? Я скоро вернусь, обязательно дождись меня!”

Сомневаюсь, что это могла быть записка от друга, мамы или кого-то в этом роде – учитывая кандалы и прочие обстоятельства. Это могла быть девушка, но я никогда не замечал за собой пристрастий к таким экспериментам, так что из вариантов остались только злорадный недоброжелатель или безумный фанат – это было сомнительно, потому что я не был знаменитостью, а желать мне зла – как, впрочем, и добра – было особо некому – или просто маньяк. Что ж, скоро мне предстояло узнать, что же из двух.

И, как обычно, я оказался не совсем прав.

Цепь шевельнулась и вновь замерла. Потом проделала это еще раз. Затем стала подергиваться без остановки, назойливо и как-то словно игриво. Вдруг у меня в голове что-то вспыхнуло, заставив отдернуться к спинке кресла. Это был мимолетный образ – человек без кожи, будто заживо освежеванный, сжимающий в пальцах зеркало в черной раме. Испугал меня не сам живой труп, а то, что я увидел в зеркале – глубокого старика, в морщинах и седого, выглядящего так, словно он прожил тысячу несчастных лет, и впереди у него был еще миллион. Несколько секунд все было спокойно, а затем цепь вновь стала дергаться, и с каждым ее движением перед моими глазами взрывались все новые и новые образы, один болезненнее другого. Там было все: и батарея с кусочками мозгового вещества, и пустой осенний парк, и исписанные кровью страницы, и чьи-то огромные темные глаза, глядящие с насмешкой, и потолок реанимационной палаты, и рвота вперемешку с кусочками органов на грязном снегу, и манящая темная гладь реки вокруг маленького островка… И все, все, все. Я думал, что вот-вот сойду с ума, но цепь замерла как раз в тот момент, когда я уже был на грани. Я медленно открыл глаза.

Надо мной нависал – насколько ему это позволял рост – тощий седой парень лет шестнадцати в просторной желтой безрукавке с надписью “В АДУ ВСЕГДА СОЛНЕЧНО”, идущей по контуру круга со вписанной в него мордой козла. Он держал в руке цепь от сковывающих мои руки оков и ласково ее поглаживал. Седые волосы свисали грязными сосульками, но они не могли скрыть выражения безумия на лице этого человека. Он улыбался во весь рот, выставляя напоказ блестящие серебряные зубы и разрезанный надвое язык. Глаза же его были пусты и неподвижны, словно у акулы.

– Привет, старичок. Не узнаешь меня, да?

Я только помотал головой.

– Ну это ничего, я не обижаюсь. Ты столько с собой всякого сделал, что и себя-то не узнаешь. Небось и не помнишь ничего, но я это быстро поправлю. Сегодня у нас в программе премьерный показ моего дебютного фильма – закрытый показ, между прочим, так что можешь гордиться возможностью увидеть это первым.

Маньяк снял с плеча сумку, достал из нее ноутбук и подошел к столику с проектором.

– Не против, что я взял твой компьютер? Мне было неловко брать его без разрешения, так что тысяча извинений.

Он подключил ноутбук к проектору и принялся что-то искать среди беспорядка файлов и папок.

– Ты, наверное, думал, что здесь тебя никто не достанет. Думал, что через червоточину может пройти только один. Думал, что спрячешься и допишешь свою глупую историю в тишине и покое. Кто знает, что еще ты там думал. Но ты в любом случае ошибался – я никогда не прикрываю лавочку, старик.

Я не понимал ровным счетом ничего из его вдохновенного бреда, но мне уже определенно хотелось выбраться отсюда. У этого человека явно все было очень не в порядке с головой.

– Это кто у тебя на рабочем столе, господи боже? Ну и ну, даже мне чуть неловко, право дело. Долго фотку искал?

Мне начинало казаться, что я нашел способ высвободиться, и я принялся медленно поворачивать руку, стараясь не шуметь. Впрочем, сумасшедший был явно слишком увлечен компьютером, чтобы что-то заметить.

– А что за свалка на жестком диске. Лучше любого пароля – найти тут что-то конкретное почти нереально. И историю в браузере стоило почистить. Ты хоть представляешь, как было бы тебе стыдно, увидь это кто-нибудь чужой, а не я? Это уже слишком жалко, старичок! Не думал, что ты до такого опустишься. Ну да ладно, это все лирика, давай приступим к самому сладкому. Эй, что это ты там делаешь?

Он все же заметил мои попытки избавиться от оков – когда одна рука уже была свободна. Повинуясь его взгляду, цепь, как змея, взметнулась с пола и обвила меня вместе с креслом, сжимаясь при каждом моем движении.

– Ладно, хватит тянуть. Пора смотреть кино. Знаешь, как я назвал этот фильм? “Симфония боли посреди пустыни отчаяния и некоторые преимущества полной амнезии”. Как жаль, что его не покажут ни на одном фестивале независимого кино!

Псих запустил фильм, и пока на экране проектора крутились титры и бессмысленные геометрические формы, подошел ко мне и при помощи ремешка, который он достал из сумки, зафиксировал мою голову так, чтобы я не мог отвернуться. Затем приложил к моим векам какие-то железные бляшки, и я почувствовал, что не могу закрыть глаза.

– Последний штрих. Признаюсь, я позаимствовал идею из одного фильма, но тебе предстоит увидеть вещи много хуже. Но не бойся, я рядом. И помни, что все это – в твоих лучших интересах.

И фильм начался. Как только я понял, что это, я похолодел от ужаса, меня почти парализовало, а в голове стало так пусто, как никогда прежде. Как и задумывал этот монстр, я не мог ни на секунду отвести взгляд от того, что происходило на экране. Проектор транслировал одну сцену за другой, колонки разрывались от звуков, и казалось, что эта пытка не закончится никогда.

На поверхности, часть первая

В большинстве человеческих культур отражения, наряду с тенями, несли в себе различные мистические подтексты – иногда люди представляли их чем-то “добрым” (прим. 13), связанным с “душой” (прим. 38), иногда полагали, будто в отражениях заключено “зло” (прим. 14), связанное с неэтичными действиями, словами либо мыслями человека. Некоторые сохранившиеся печатные источники показывают, что порой люди верили, будто отражение – это некий иной мир, куда при определенных условиях можно попасть из мира реального.

Ауршфетахтанг А-М Баджрфогенх, “Символы и знаки. МС-СС-№3”

Я очнулся у себя дома. Никаких Питеров и Мэри-Кейт не было, не было перерождений, не было магии, как не было и рождественских чудес или бога с дьяволом. Все, что было – этот тупой холод из форточки, грязная майка, полупустая пачка сигарет, пыль на клавиатуре, обрывки идей для книги, работа вечером и давно осточертевшая музыка в колонках. Мне нужно было успеть очень много и в очень сжатые сроки, но ни желания, ни сил не хватало даже на то, чтобы встать с ковра и пойти поесть. Это напрягало – в последние дни я спал подолгу, но никак не мог выспаться. Наконец плейлист закончился, и оказалось, что без депрессивной музыки начать что-то делать намного легче, так что я встал, высыпал из маленького пакетика остатки вчерашней бодрости и одним движением их прикончил. Это здорово помогло – последующие события невероятно ускорились, превратившись в смазанное слайд-шоу.

Сигарета, завтрак, сигарета, душ, сигарета, магазин, две сигареты, второй завтрак, автобус, звонок, сигарета, мой любимый угол в зале ожидания на вокзале и две новые главы там же – с перерывами на сигареты, автобус, аптека, метро, сигарета, зачет по историографии, звонок, бюрократическая возня, сигарета, деканат, еще немного возни и отдел кадров, короткий сон на диване на цокольном этаже, сигарета, магазин, автобус, банк, сигарета, метро, звонок, еще раз деканат, бухгалтерия, еще раз деканат, прощальная сигарета на крыльце вуза, метро, сигарета, работа с перерывами на сигареты, метро, автобус и полторы главы, сигарета и завтрак, еще один заряд бодрости, поиск нормальной квартиры среди объявлений от агентств и идиотов, сигарета, звонок, автобус, мак, спор о разделе оплаты и зарплаты на возврат долга, нытье – собственное и чужое, прогулка до магазина, забрать заказ, купить пакет, сигарета, глюк, четыре часа пропали, автобус, ужин и одна глава, автобус, бутылка вина, сигарета и, наконец, сугроб и короткий сон.

Пробуждение было не из приятных, не буду скрывать. Уже было около полуночи, я весь промок, замерз и наверняка был похож на отъявленного бомжа. Интересно, что там поделывает Питер? Сейчас они уже должны были причалить в порту Бастиона. Бог, наверное, все еще в отключке. Я подумал обо всех этих линиях, и мне стало стыдно за то, как бездарно, бесталанно я их упускаю, но вместе с этим я снова словил кайф от того, что в любой момент могу все изменить и переиграть. Это почти ни с чем не сравнимое чувство – абсолютная власть над судьбами людей, пусть даже и вымышленных. Да что там людей – целых вселенных. Если бог существует, он уже наверняка давно загнулся от передоза эндорфинами.

Мне в ближайшее время передоз не светил – прах закончился еще днем, так что разрушать себя пришлось более традиционными и легальными методами. Не то чтобы это вещество было вне закона, просто его для органов правопорядка пока не существовало. Не знали о нем и фармацевты с химиками, не знали варщики. Это все было легко объяснимо, ведь вещество “иисусий прах” открыл и поставил в производство (исключительно для собственного употребления) лично я, и пока что у меня не было желания делиться самим веществом, составом или даже фактом существования чего-то подобного с другими людьми.

Я вернулся в сугроб и выкурил еще одну сигарету, затем снова встал и медленно двинулся вдоль слабо освещенной аллеи, вслушиваясь в звуки ночи, притворяясь, что могу читать их, как индейцы читают следы. Я притворялся так убедительно, что через пару минут и сам поверил в этот обман. Смех где-то вдалеке, шелест чьих-то шагов по снегу, громкое дыхание собаки, сигнализация за углом, треск ломающейся ветки – все это приобрело вдруг значение, преисполнилось для меня новым смыслом и наполнением.

Я вошел в образ, я летел, прыгал и крался, заглядывал за угол и бросал взгляды через плечо, курил перебежками, передвигался в затяг. Небо было таким чистым, что я мог разглядеть мельчайшие детали жизни существ на других планетах в миллионах световых лет отсюда. В какой-то момент я повернулся к дороге спиной и пошел задом наперед, подергивая головой в такт гремящей в ней музыке. На секунду мне показалось, что эта музыка так хороша, что ей можно было бы прибить к кресту Иисуса, но потом я вспомнил, что Иисус – это вымышленный персонаж, и просто продолжил двигаться в такт.

Скоро ритм изменился и вынудил меня шагать грозно и медленно, руками изображая игру на боевом барабане. Запах ночи скользил в ноздри, наполняя голову странными идеями и порывами. Я погнался за вороной и почти догнал. Я залепил снежком кому-то в окно. Я пробежался по трем машинам, стоящим в ряд, перепрыгивая с крыши на крышу, вызвав этим какофонию сигнализации. От ненужного внимания я скрылся в арке, ведущей в большой двор, оттуда двинулся налево, к ночному магазину. У входа я собрался и стал вести себя чуть более адекватно.

В зале я взял исчезающе маленькую бутылку хереса, газировку и чипсы с луком. Расплатившись на кассе, я поднялся на второй этаж торгового центра, чуть углубился в ряды с закрытыми магазинами и, раскинувшись в мягком кресле у лавки с одеждой для всех разновидностей неформалов, употребил только что купленные продукты. Какое-то время я писал, меня хватило почти на целую главу. Почувствовав легкое головокружение, я удовлетворенно хмыкнул и спустился на первый этаж, а затем вышел на улицу. Там выкурил несколько сигарет и уже без дурачеств двинулся обратно, к трамвайным путям, по пути добив бутылку необоснованно дорогого хереса.

Приступы веселья были так же мимолетны, как и редки, и после них всегда наступала черная беспросветная тоска, ничем не объяснимая и непобедимая. Все было как-то грустно, и я чувствовал, что что-то умирает. Или рядом, или вокруг, или внутри, или еще где-то, но ощущение угасающей жизни было очень сильным, так что я впал в еще большее уныние и дошел до остановки понуро и еле переставляя ноги. Закурил и стал ждать трамвая, подперев спиной круглосуточный продуктовый ларек.

Пытался придумать продолжение линии странника – и не смог, так и не найдя, куда его вставить в дальнейшем сюжете. Все интерлюдии и прочие промежуточные истории казались глупыми, инфантильными, тупиковыми и кричащими о чем-то, о чем они должны были лишь нашептывать. Пытался вспомнить, выбрал ли я в итоге квартиру – и тоже не смог, упершись в череду однотипных скучных фотографий и ничего не значащих описаний. Затем попробовал вспомнить, зачем мне вообще нужны деньги, но причины одна за одной блеснули своей надуманностью и отвалились. Я знал, что будет дальше – я бы неизбежно углубился в этот вопрос и задумался, зачем мне вообще жить, не нашел бы повода и для этого, но снова уперся бы в чьи-то чужие интересы, которые я из жалости не хотел уничтожать. Ну и разве я после этого эгоист? Боже, какая несправедливость. Но тут подъехал трамвай, и я не успел достичь дна своей внезапной меланхолии.

Зашел в салон и стал у двери. Люди поглядывали как-то странно, и мне даже стало немного интересно, что такое особенное у меня написано на лице. Ненавижу жаловаться, и это плохо – это все стереотипы, комплексы и так далее. Вот только по этим стереотипам и под влиянием этих комплексов живет весь мир, и один человек не может против него бороться, потому что такое всегда заканчивается плохо для одного человека. Страдать вслух – это показывать слабость. Посвящать кого-то в свои проблемы – это показывать слабость. Слишком сильно открываться – это показывать слабость. Казаться человеком, а не супергероем – это показывать слабость. Не ладить с людьми и страдать от этого – это показывать слабость. Говорить искренне, даже когда говорить стыдно и страшно – это показывать слабость. Казаться уязвленным, задетым, грустным, одиноким и так далее – это показывать слабость. Люди презирают то, что считают слабостью, потому что еще с тех пор, как мы лазили по веткам и могли лишь мычать и кричать, любая слабость неизбежно вела к плохим последствиям. Мир уже тысячу раз изменился, но мы остались такими же обезьянами с тупыми обезьяньими инстинктами и предпочтениями. И недостаточно просто понимать, что ведешь себя глупо, чтобы вдруг стать выше этого – дурак может сколько угодно считать себя дураком, но ума ему это все равно не прибавит.

Вдруг я почувствовал какой-то странный жар у рта, и только тут заметил, что все еще держу в зубах сигарету, от которой, правда, остался уже один только тлеющий фильтр. Понятно, почему на меня так смотрят. Я вытолкнул окурок зубами чуть подальше, чтобы не обжечь губы, и терпеливо принялся ждать следующей остановки. Когда двери открылись, я поспешно вышел, выкинул бычок в урну и подошел к переходу, прилегающему к остановке.

Уже было около часа ночи, наверное, а чертов светофор до сих пор работал – и показывал, что мне нужно стоять еще полторы минуты. Мне это показалось бредом, и я просто перешел дорогу. Через пару секунд я услышал очень неприятный звук и понял, что светофор здесь работал не просто так, ну и заодно вспомнил, что рядом, во дворах, находится ментовка, куда я уже как-то раз попал чуть по иной причине. Желания вновь там оказаться у меня не было, но человек в униформе был уже слишком близко, чтобы действовать по наитию, поэтому нужно было выиграть время и придумать маршрут отхода.

Поздоровавшись, я извинился и спросил, могу ли я идти, если пообещаю, что больше никогда не буду переходить на красный. Тип попался паскудный – сказал, что его мои обещания не волнуют, и пригласил в патрульный автомобиль – составлять протокол. Я для виду сник, что-то промямлил и послушно поплелся рядом с ним к машине с мигалкой. План был уже готов, но мне еще очень хотелось сделать какую-нибудь глупость, навроде того, чтобы пнуть его под задницу, плюнуть на лобовое стекло или залепить снежком в ухо, но я решил не искушать судьбу. Ни к чему предоставлять человеку дополнительную мотивацию.

Я резко рванул в сторону и устремился к входу во двор. Судя по звукам за спиной, мужик решил размяться и все же погнался за мной. Неожиданно, но ладно, это мы тоже учли – я свернул в соседний двор, особенностью которого была расположенность заметно ниже, чем у того, в который я ворвался до этого. Разницу компенсировала широкая лестница с высокими перилами и зигзагом двух пролетов ступеней. Но был и еще один путь – с возвышенности можно было спуститься по ее заснеженному и обкатанному детьми склону. В последний раз я съезжал с этой горки лет двенадцать назад, если не больше. Скатываясь по ледяной дорожке, я мысленно записал себе ностальгическую ачивку. Затем я побежал ко второму подъезду и оглянулся назад. Служитель порядка только приближался к лестнице. Спуск по ней займет у него еще почти четверть минуты, и я уже буду в безопасности к тому моменту, как он окажется здесь. Стараясь не суетиться, я перебирал связку ключей и думал, что чувствую себя героем какой-то детской сказки. Найдя нужный, я отпер дверь в подвал, юркнул внутрь и торопливо закрыл ее за собой, а потом выглянул в небольшое окошко, которое в ней имелось.

Преследователь заметил, куда я делся и стоял метрах в десяти – думал, стоит ли вообще продолжать. Очевидно, не найдя причин, он разочарованно махнул ногой и быстрым шагом отправился обратно, охранять порядок от других вероломных пешеходов.

Я довольно улыбнулся и щелкнул выключателем на стене. Стоит побыть здесь еще какое-то время, просто на всякий случай. Спустившись по лестнице, я окинул взглядом коридор, и в который раз подумал, что здесь просто необходимо снять какую-нибудь сцену для фильма ужасов. Пройдя несколько дверей, я открыл ту, к которой у меня был ключ, вошел внутрь небольшой каморки, закрыл дверь и включил свет уже здесь. Плюхнувшись в кресло-мешок, я закурил и взял с полки банку газировки.

Да, это было что-то вроде моего убежища. Или логова. Или чего-то, что можно описать менее пафосными словами. Так или иначе, я иногда тут проводил час-другой. Хозяйка квартиры, к которой была приписана эта каморка, скончалась два года назад, а ее невестка, которая теперь занимала жилплощадь, скорее съела бы паука, чем спустилась в грязный и плохо освещенный подвал. А зря – я тут навел порядок и даже придал этому месту немного уюта. Ключи были, разумеется, дубликатом. Оригинал находился там, где и должен, а ко мне он попал случайно и буквально на пару часов.

Так, сидя в кресле, я написал еще две главы, но зато стер то, что написал на втором этаже магазина и одну из тех, что написал вчера утром в зале ожидания. Вскоре мне надоело сидеть, и я, записав себе в телефон напоминалку о том, что нужно бы пополнить местные запасы продуктов, выключил везде свет, запер дверь и вышел на улицу. Никакого желания возвращаться домой не было, и я решил сходить на остров.

Шагая вдоль трамвайных путей по пустым улицам, я курил и насвистывал какую-то грустную песенку. Дойдя до большого перекрестка, я спустился в вымощенный желтой плиткой переход, нашел нужное место и принялся разглядывать стену в поисках послания. Через пару минут я его нашел, переписал в телефон и, достав из кармана маркер, оставил чуть ниже свой ответ. Затем вновь поднялся наверх и продолжил путь. Мне нравился мой город, и я знал его очень хорошо. Некоторые места я мог определить по фрагменту стены, специфической выбоине на тротуаре, по надписи на заборе или въезду во двор. Были у меня, разумеется, и любимые места, вроде того, куда я сейчас шел. Я посещал их довольно редко, каждый раз как бы фиксируя в памяти все, что произошло между двумя посещениями, увязывая воспоминания с тем, как место выглядело сейчас.

В прошлый раз на острове я был в конце зимы, в самом начале черной полосы, которая все никак не желала прекращаться, претендуя на то, чтобы стать новой нормой. Удивительно, как сильно люди ошибаются, когда думают, что хуже, чем сейчас, им уже не будет. Каждого человека с раннего детства стоит готовить к тому, что все и всегда может стать (и будет становиться) гораздо хуже, и дна у пропасти нет. Возможно, мы получили бы общество пессимистов, но эти пессимисты по крайней мере умели бы ценить редкие минуты, когда все же чувствуют радость и счастье. Они бы ценили то, что имеют, и страх это потерять был бы их главным мотиватором.

В прошлый раз был ранний вечер, небо было уже ночным, но на севере – в той части города, где все дороги вели в психбольницу – с каким-то оранжевым отсветом. Снега лежало чуть меньше, но было гораздо холоднее, тогда я даже был в варежках. Сейчас вокруг не было ни одного человека. Пройдя по велодорожке вдоль набережной, я подошел к бетонным кольцам, по которым можно было добраться до островка. Мне нравилось перескакивать с одного на другое и чувствовать, как они качаются из стороны в сторону, угрожая когда-нибудь предать меня. Но пока что кольца еще были надежны. Как и всегда, я подумал, был бы ли я осторожнее, если… А, к черту. Одни и те же мысли, одни и те же места, одна и та же музыка, все одинаковое и тошнотворное.