Дорога в Рай

Интересного в посёлке было много. Например, когда мы прибыли в посёлок, вода была ещё тёплая, и местные детишки барахтались в реке от души. Некоторые, постарше, умели плавать. За них взрослые особенно беспокоились. И не зря: одного мальчика быстрое течение далеко отнесло от берега, и за ним снарядили специальную лодку.

Плавать я не умел, и мама принесла мне чурбак, чтобы я держался за него. Удивительно, что я не помню беспокойства её, когда я отплывал довольно далеко, разворачивался и вновь плыл к берегу. Я полюбил свой чурбак и всегда уносил его домой. Нравилась мне свалка обрезков жести за складом, из которых я, с помощью камня-«молотка», делал лодочки и самолёты. Но особенно я полюбил скалистый высоченный обрыв, где находилось кладбище. Вначале я боялся туда ходить. Поэтому ходил с группой. И всё равно было страшно. На кладбище было много малины, но есть её взрослые запрещали. Однажды я подошёл к узкой тумбочке и со страхом сбросил в неё камень. Камень глухо ударился, и я с воплем помчался прочь. Сначала я кричал от страху, а потом, пока бежал, будто забыл причину крика и кричал в своё удовольствие.

– Чего орёшь? – спросил меня встретившийся внезапно мужчина. – Испугался чего? Ты кто такой?

Я не мог ничего сказать и лишь сдавленно дышал.

Но глаза мужчины смотрели по-доброму. Он привёл меня в свой дом, который оказался рядом. Жена ему сказала:

– Да это сынок Антонины, плановика с завода. Разве можно ходить детям в одиночку на кладбище? Там ведь страсть такая. Да и бык красный там гуляет, может забодать. Да и медведь, и мало ли чего?

– Хватит пацана пугать. Всё это выдумки. А вот ходить туда, и в самом деле, не стоит. Тебе что, негде гулять? Вон какой посёлок. Гуляй себе.

– А это что? – ткнул я пальцем, совсем освоившись.

– А это баян. Хочешь, поиграю?

Я кивнул головой, и он заиграл. Я тут же вспомнил это звучание на пластинках. Дядя Саша (так назовём его) играл песни одну за другой. Некоторые («Бродягу» и др.) я знал и стал подпевать. Он тоже запел.

– Ну, завыли два волка, – добродушно проворчала жена. – Не напелся на зоне?

Дядя Саша за что-то отсидел срок. На «материке» у него была ещё жена, дети. Но из посёлка ему выезжать было запрещено, вот он и завёл жену другую. Он был настолько добрый, растекался слезами. За что такого хорошего человека посадили?..

Дядя Саша рассказал мне о Ване и Тане, детях-сиротах, которых я видел у пристани, когда мы приехали. Отец у них, моряк, погиб случайно в море. Мать, очень больная, вскоре умерла вслед за отцом.

Была бабушка, едва ходила. Кто-то предложил отдать детей в детдом, но весь посёлок возмутился: что, не прокормить всем заводом? И заводчане взяли малышей на прокорм и воспитание. Так и растут они, общие дети. Всюду их принимают, для всего посёлка они родные. Бабушка не нарадуется.

В посёлке много было зэков, но все они были «свои». Никогда я не слышал, чтобы кто-нибудь сплетничал по поводу их. Они отсидели своё и жили теперь нормальной жизнью.

Заводская жизнь для всех, взрослых и детей, представляла один интерес. Поселковые новости разносились моментально. Если кто приболел, случилось что в семье, какая-нибудь нехватка, тут же бежали с помощью, сочувствием. Я лично испытал это на себе. Но об этом позже. А пока…

Нижнеамурская зима вошла быстро и внезапно, как вселенская кошка, белая полярная рысь. Она разлеглась белым снегом по всему видимому и невидимому пространству, расставила ловушки в таёжном буреломе, заложила их во льдах рек и водоёмов в виде трещин и полыней, заострила морозные когти, чтобы насквозь пронзать свои жертвы. Она нетерпеливо била своим пушистым хвостом по заледеневшему Охотскому морю, нагоняя бураны. По ночам низко над головой склонялись её огромные, во всё небо, бездонные глаза, высматривавшие несчастных, и в них шевелились яркие кровожадные звёзды, временами срывавшиеся метеоритным дождём. Она ждала глупца, который самонадеян, оторвётся ото всех или просто забудет осторожность. Жители Нижнеамурья хорошо изучили её нрав. Только вместе, сообща справлялись они с этой хищницей. Особенно заводчане. Ведь порою дома заносило до крыш. Вот тут на помощь спешила команда от завода. Прорыв траншею к первому дому, освобождали от снега дверь, окна, потом, уже усиленной командой, шли к другому, третьему, и так, по цепочке, отрывали все дома. В особенно долгие сильные вьюги, не забывая навестить нуждающихся, ходили, хватаясь руками за натянутые от дома к дому верёвки. И ни у кого я не видел уныния.

И всё-таки удавалось коварной зиме кого-нибудь подловить. Это были, в основном, слабые или неопытные, как моя мама, люди. Она ушла на работу, когда с неба, красиво кружась, падали лёгкие, крупные хлопья снега Была приятная погода, и она надела красивую лёгкую шапочку. Но к концу рабочего дня поднялась метель. Морозный ветер будто озверел.

Он поднимал в воздух и кружил выпавший снег, закрывая видимость и срывая всё, что был в силах поднять. Сорвал он и лёгкую мамину шапочку. Она улетела неизвестно куда, и маме пришлось пройти длинный путь до дома, так как возвращаться на работу было бессмысленно. Это был роковой вечер, с которого всё и началось. В следующий раз она пошла на работу в тёплом зимнем платке, но дело было сделано. Она простудила ухо, которое не долечила, в связи с отъездом, ещё в Хабаровске. Отец так и сказал мне позже: «С этого всё и началось». Следующую ночь она уже не спала. От её стонов и я не спал. Муська работала на заводе в ночную смену. Наутро мама пошла к фельдшеру тёте Наде, матери Жоры. Та признала воспаление среднего уха. Нужно было обратиться к специалисту, для чего необходимо ехать за шестьдесят километров в Николаевск. Зимник по свежему льду пока не был проложен. Вот тут выручил нас Николай, отец Неликэ. Лёгкие нарты справились с дорогой, и мама была доставлена в больницу. Я остался один. Ко мне приходила бабушка со второго этажа. Как-то приехал сам Николай с Неликэ. Тогда-то он и привёз мне торбаза и нерпичьи лыжи. Мы с Неликэ прокатились на нартах по Амуру, а потом и на лыжах с горки, пока Николай делал закупки.

К моим печальным мыслям об отце прибавились и мысли о маме. Нелепый случай подвигнул меня к поступку, который едва не стоил мне жизни. Однажды я увидел в посёлке процессию. Везли гроб в сторону кладбища. Все понуро молчали. Сердце у меня в страхе забилось. «А кого везут?» – спросил я. «А мамку твою везём», – глупо пошутил один мужик. И тут произошло то, чего не ожидал никто, даже я. Меня просто бросило на гроб, я вцепился в него руками, никто не мог отцепить меня. «Мама! Мама!» – кричал я и не мог ни отцепиться, ни остановить крик. Побежали на завод за Мусей, но и ей я не верил, что мама в больнице в Николаевске. «Врёшь! Врёшь!» – кричал я. Мне насильно влили что-то противное в рот (наверное, валерьянку), чтобы успокоить. Потом я быстро уснул, и меня унесли домой. Думаю, тому мужику не поздоровилось.

Мысль об Николаевске крепко засела у меня в мозгах. Раньше я мечтал убежать к отцу, а тут мама в больнице. И я стал готовиться. Зимник уже открыли и опробовали первым выездом на лошадях. Потом второй, третий выезд, и уже была накатана дорога. Беги по ней – и добежишь до Николаевска. Потихоньку я собрал сухарей и, с сухарями за пазухой, в солнечный, прекрасный день, никому, естественно, не сообщив, отправился в путь по зимнику. Идти было приятно, особенно, когда, оглянувшись, видишь свой Пронге. Солнышко светило очень ярко. Всюду искрился снег и темнели торосы. На такой ледяной бугорок я и решил присесть и, как путешественник, попробовать сухарь. Это было спасительное решение, так как я, разомлев, тут же и призаснул. Спал я недолго, но, когда открыл глаза, увидел изменившийся мир. Ползли змейки снега. Посёлок за ними едва угадывался, но когда я ринулся к берегу, и вовсе пропал. Тут я с криком «Ма-а-ма!» побежал в предполагаемую сторону посёлка. Видимо, всё же я бежал в нужном направлении, так как услышал лай собак, и вскоре показалась упряжка. Нартами управлял Николай. «Пе-е-етька-а!» – кричал он. А когда увидел меня, схватил и сразу же заставил выпить какую-то неприятную жидкость, с которой в тело вошло тепло.

Но бедная моя сестра! Встретив, она и прижимала и била меня одновременно. «Ещё раз такое случится – умру! И мама умрёт! И отец! Как ты мог такое сотворить?» Я чувствовал себя полным негодяем. Я не мог произнести ни слова, тем более, в своё оправдание. Окружающие люди качали головами, жалея Муську и осуждая меня. Ведь Муська была одной из лучших работниц завода, её знали и любили.

Кто и как догадался, куда я пропал? Это был Жора. Он сразу связал мою пропажу со случаем на похоронах. Лошадь была отправлена в Николаевск, и Жора побежал к отцу Неликэ. Сообразительный нанаец сразу всё понял и отправился по зимнику на поиски.

Случилось ещё непоправимое. Узнав об этом случае, мама раньше времени вернулась домой, опять не долеченная. И злой рок будто наказал меня. У меня сильно заболел левый бок. Я крутился по ночам от боли, кричал. Мама совсем сходила с ума. Теперь меня отвезли в Николаевск. Предполагаемый аппендицит не подтвердился. Никто не мог предположить даже, что со мной. Боли прекратились так же внезапно, как и начались. Я снова был дома. Всё вроде уладилось, но тут отец стал требовать нашего возвращения домой. Не знаю, по какой причине, но мама выбрала путь в Хабаровск через Сахалин. Осуществить такое путешествие можно было только летом. Муся изготовила календарь в виде циферблатных часов со стрелкой. Мы его повесили на стенку, и мне было поручено следить за календарём и передвигать стрелки от месяца к месяцу.

Я сидел дома. Были сильные заносы, и по поселку ходили только взрослые на работу по специально прочищаемой траншее. Многие, у кого не было детей, предпочитали вообще проводить время на заводской территории. Не знаю уж, как они там устраивались, но завод работал вовсю и, как говорили, перевыполнял план. От скуки я занялся мышами. Их в доме водилось множество. Бабушка со второго этажа приносила мне рыжего кота, но он годился только для игр. Мыши облюбовали в нашей комнате место за печкой. Там лежала сковородка, на которой они выплясывали и лизали её. Мне интересно было наблюдать за ними. В то же время во мне проснулся азарт охотника. Я брал швабру и выжидал подходящего момента. Но едва я замахивался, мыши мгновенно исчезали. Мне было и досадно, и сердце грело то, что мыши остались живы. Мне стало бы очень плохо от того, что моими руками убита была бы такая симпатичная мышь. Мне бы тогда не отмолиться. Котика за печку посадила бабушка.

– Ну вот, теперь мыши к вам приходить не будут.

Добрая была бабушка. Но ещё добрее оказался котик. Он спал за тёплой печкой, а мышиная беготня рядом с ним и по нему самому его не беспокоила.

– Ну, Петька, ну вы с котом и охотники! – смеялась Муська. Однажды она принесла мышеловку и поймала мышь.

– Отпусти её сейчас же! – кричал я.

Но Муська только смеялась. Выйдя из себя, я ударил её по руке. Мышеловка упала, мышь отскочила в сторону, но не шевелилась. Она была мертва. Меня охватило неподдельное горе. Истерика. Мусенька пошла с виноватым видом со мной на крыльцо, и мы похоронили мышь в снегу. Сестрёнка просила у меня прощения, и долго с тех пор, когда мы ложились спать на общий топчан, я, лёжа между мамой и нею, поворачивался к сестре, мы обнимались, и она шептала мне в ухо ласковые слова, и я засыпал в её объятиях. У нас надолго установились нежные отношения. А до того я только вредил ей, и даже Жорины записки передавать не хотел.

По нашему календарю приближался Новый год. Все дети ждали подарки. Я очень мало уделяю внимание еде, видимо, потому, что привык есть то, что дали. И вкус пищи меня давно не волновал. Мама, ещё в пути от Хабаровска до Николаевска, когда мы ели только галушки и затерку, убеждала меня не обращать на вкус пищи внимания. Она много говорила о блокаде в Ленинграде, о голоде.

– Пища нужна человеку и зверю лишь для того, чтобы выжить, – примерно так убеждала она меня. – Затерка – это самая полезная для человека пища. Вода и хлеб. Этим кормил Иисус голодных. Это и его была главная пища. А вот когда человеку совсем нечего будет есть из знакомой пищи, тогда он сможет съесть все, что поддаётся жеванию. Чтобы создать ощущение сытости. Вот в Ленинграде. Там всё стараются использовать в пищу, чтобы выжить. Даже ремень и ботинки. А как их съесть? Много способов.

Как в воду глядела мама. Вскоре и мне довелось попробовать сыромятного ремня. Да ещё получить таким же ремнём по нижнему месту..

А началось всё вот с чего.

В тот день, в конце декабря, была метель. В метель мне хорошо спаслось, но среди ночи вдруг все проснулись от воя сирены. Стоило открыть глаза, как через окно в глаза бросился сильный свет пожара. Посреди посёлка полыхал склад. Я никогда не обращал особого внимания на это ничем не примечательное деревянное серое строение. Только за ним как раз и была свалка отходов жести, их которых я пытался мастерить разные поделки. Как воробьи, слетались сюда и другие мальчишки. Мы знали, что это склад, но всей важности его для посёлка и представить не могли. По сирене со всех сторон к складу бежали люди, кто с чем. Как ни старались, ветер мешал тушению пожара, и значительная часть припасов сгорела. Предположили сразу, что это был поджёг, так как горело с нескольких сторон сразу. Место огородили, поставили сторожа – женщину с ружьём. Уже ночью, при свете фонарей, стали разбирать завалы гари и разбирали всё тщательно несколько дней. Муся сообщила мне, что подарков особенных теперь ждать в Новый год не приходилось. Но я понимал сложившуюся обстановку и совсем не удивился склеившимся фантикам конфет в подарке, горелому повидлу на праздничном новогоднем столе. Хотя мама и Муся и работали на рыбном заводе, но полноценной рыбы мы не видели, а только хвосты, плавники и головы. И мама мне говорила, что это лучшие части рыбы, а кто не согласен, тот в рыбе просто не разбирается. Но в этот Новый год семьям выдали по одной консервной банке на ребёнка. Мы получили две банки. Мусю, хотя она и работала на заводе, посчитали тоже за ребёнка. Я сосал фантики, и, пахнувшие дымом пожара, они мне казались ещё вкуснее. И просил пососать маму и Мусю. Они будто отказывались, но видно было, что сосали с удовольствием. Всем вместе нам было весело.

Поджигателей искали. Говорили, им будет расстрел.

Пожар сильно ухудшил жизнь в посёлке. Очень плохо пришлось бабушке со второго этаже. Она из гордости отказывалась от помощи соседей, закрылась на ключ и никого не пускала. Однажды она спустилась к нам и принесла суп. В воде плавали мелкие кусочки чего-то непонятного. Это были сваренные кусочки сыромятной кожи. Бабушка с какой-то гордостью говорила:

– Я видала и ещё худшие времена. Ели и траву, и то, о чём и говорить постесняешься. А надо ведь жить – вот и ешь. Попробуй, Петенька, не отравишься.

Я попробовал совсем безвкусный кусочек ремня. Он поддавался жеванию, но я тут же выплюнул его в ладонь.

– Не буду есть! – грубо сказал я, и в тот же миг получил сильную затрещину от сестры. Бабушка охнула. Я рванулся к выходу, но Муська вцепилась в меня и стала хлестать откуда-то появившимся таким же сыромятным ремнём. Это было для бабушки слишком.

– Вот так угощение получилось! Мусенька, зачем же так? Ведь дитя неразумное.

Что такое накатило вдруг на сестрёнку? Я даже не успел обидеться. Лишь потом я узнал причину её настроения. Забирали на фронт Жору. В эти дни пришла повестка. Тётя Надя уже совсем считала Мусю «невестушкой», обнимала и целовала при встрече. Когда Жору увозили на санях, собрался почти весь посёлок. Муся и тётя Надя старались скрыть слёзы, потом вместе сели в сани и проводили Жору до Николаевска. Когда же, спустя несколько месяцев, пришла похоронка на Жору, в посёлке приуныли совсем. Ведь погиб любимец заводчан. Муся ходила, вся тёмная, а потом долго не являлась домой, работала до изнеможения. Мама в эти дни совсем будто выздоровела. Я сидел тише мыши. Весь превратился в ожидание отъезда. Но весна не приходила. А тут вдруг и дом мне стал совсем не мил: умерла бабушка со второго этажа. Я не мог смотреть на то, как её выносили. Но после того, как её вынесли, я услышал заданный язвительным женским тоном вопрос: «А куда у этой комсомолки пропал кот?» И я «выцеливал» эту тётку внутренним прицелом ненависти: предательница!! Такая могла и склад поджечь!

Я очень жалел эту бабушку. Для меня она была как святая…

Я ждал отъезда. За зиму я повзрослел и совсем перестал бояться кладбища. Ходил один на высокий скалистый берег и смотрел-смотрел на Амур. Ждал ледохода. Ледоход начался ночью, совсем неожиданно. Люди собрались и с радостью смотрели, как рушится ледяная преграда Амура, отгораживавшая Пронге от материка. Теперь будет судоходство, начнётся нормальная жизнь…

И вот в комнату не вбежала, а влетела развесёлая мама и, бросившись обнимать и целовать меня, закричала:

– Петька! Едем!!

Сборы были недолгими, но я прощался со всеми. Особенно жаль было расставаться с Неликэ и Николаем. В Николаевск мы ехали на кунгасе, зацепленном за катер. Я полюбил катер «Гастелло», но там не было больше Жоры. И я не слишком тосковал по этому, хоть и прекрасному, но как-то осиротевшему для меня катеру.

На этот раз Николаевск мне показался веселее: ведь я ехал к отцу.

Я заново удивился Амуру. Так как это любимая моя река, я скажу несколько слов о ней. У Хабаровска ширина Амура два километра, и то она впечатляет. Но у Николаевска Амур расширяется на шестнадцать километров, и просто подавляет своим размахом. Длина Амура около трёх тысяч километров. По величине бассейна это четвёртая река в России. В Амуре живёт 103 вида и подвида рыб (в Волге —76). Лиман в конце своего устья Амур «нагло отвоевал» у Татарского пролива, что пагубно сказывается на некоторых видах рыб, в частности, калуги (подвид белуги). Эта пресноводная рыба, длиной 4—5 м, иногда, при разливах Амура, когда пресная вода реки «наползает» на солёную воду лимана, начинает плодиться. Потом, при возврате речной пресной воды в русло, мальки оказываются в солёной ловушке лимана и гибнут. А взять ещё известные всему миру лососевые нерестилища? Рыба движется так плотно, что порою представляет собою «мост».

Флора Амура: ель, кедр, манчжурский орех, пихта, дикий виноград и многое другое. Я люблю эти места и в процессе нашего переезда на Сахалин наслаждался дикой, почти не тронутой природой.

По странному совпадению, в Николаевске я вновь встретил прошлогодний пионерский отряд. Снова звучала песня «Вечер на рейде». Но тут уж я не пропустил момента, пристроился в хвосте и пел песню со всеми.

Некоторые оглядывались и смеялись. Меня, конечно, удивляло и печалило решение мамы ехать не в Хабаровск, а на Сахалин, в какое-то Дербенское, но я понимал, что капризами ничего не добьюсь, и подчинился без скандалов.

 
                                     * * *
 

Места, где мы кочевали в войну с мамой, имеют почти сокральное значение для меня, и я не могу, не смею рассуждать на тему, что было бы правильным, а что неправильным решением мамы для всех нас. Что удерживало маму от возвращения к отцу в Хабаровск, осталось их тайной. Так ей было нужно. Но я не смею, как к святыне, прикасаться к этому своими домыслами. Если я что-либо, как мне кажется теперь, и понимаю, то всё равно отвергаю это понимание, как оскорбительное для меня же самого. Есть тайны, которые никто не смеет открывать, что бы там ни казалось. Табу! Грех!

Как-то выпало из памяти, каким путём мы прибыли в порт Александровск, но скалы Три брата особенно врезались в память мне. История о том, как три брата-нивха выкрали у чудовища Дэва похищенные им ключи от счастья и как злой Дэв превратил их в скалы, сильно подействовала на моё воображение. а маленький этот народ нивхи стал так же близок мне, как и нанайский. Я не забывал ни спасшего меня Николая, ни, особенно, Неликэ. Внешне нивхи и нанайцы для меня были схожи. Поэтому и девочку нивхочку, позднее встреченную в гостинице, я сразу остро воспринял за схожесть с Неликэ. Сердце защемило.

Если бы я был взрослым, то Сахалин я для себя бы сравнил с загадочным сфинксом. Зачем мы сюда приехали? Уже само ощущение временности приезда сюда окрашивало в цвет той же временности и деревянные постройки на базарной площади Александровска. Солнце здесь, мне казалось, светило, как отражатель. Я не видел ярких, сочных тонов, которыми восхищаются туристы. Всё здесь для меня в дни приезда было окрашено в цвет тоски по отцу. Даже удивительные рассказы про маяк на мысе Жонкьер, про туннель, который вырубали две группы каторжан, двигавшиеся навстречу друг другу и разошедшиеся внутри скалы из-за ошибки инженера, загадочная история про какую-то Соньку Золотую Ручку… Всё это меня не трогало. Сахалин остался для меня странным зигзагом, отдалявшим встречу с отцом. Запомнились маленькие кедровые шишки на рынке и ягода клоповник с привкусом клопов в начале поедания.

Но маленький период жизни, прожитый в Дербенском, оказался для меня очень значительным. Многое, очень многое произошло из того, что повлияло на мои отношения с людьми и, даже, с Богом…

Но об этом позже.

Само село Дербенское не произвело на меня, уже поездившего и повидавшего, особенного впечатления. Оно было больше, чем Нижнее Пронге, но здесь не было Амура, не было романтической ауры, о которой я вдруг затосковал, вспомнив часы, проведённые на высоком скалистом амурском берегу, когда в солнечные дни наблюдал игру резвящихся дельфинов или медленное появление сначала кончика мачты, потом и всего корпуса корабля из-за горизонта. Куда плывёт корабль? Вот бы с ним… И вдруг появлялся маленький, юркий «Гастелло». Срываешься с места и скорее, бегом, к причалу. Моряки знали меня, особенно из-за Муси, подруги Жоры. Я занимал своё «законное» место «морского кота» на носовой части и валялся на чистой палубе, «загорал». Меня никто не трогал. Бывало, и прокатишься «с ветерком» куда-нибудь неподалёку. Любили меня и за песни, которые я пел без просьб, для себя, но не знал, что пел уже достаточно громко. Меня не хвалили, не заставляли петь. Я пел сам по себе, потому что мне это нравилось. Я в то время ещё не знал и не понимал, что такое голос. Все поют, значит, все могут это делать.

В Дербенском мама работала в сельской конторе начальником планового отдела. Это сыграло определённую роль в моём «статусе» в школе, куда меня определили вскоре. Сразу отмечу, что Муся училась в девятом, а я в первом классах. Сестра моя пользовалась авторитетом, и я тоже был принят как свой у мальчишек, без всяких предварительных «колотушек».

Жили мы на этот раз в одноэтажном длинном бараке. Там было несколько идентичных квартир: открываешь входную дверь – сени; открываешь следующую дверь – жилая комната. Позади барака обрывистый берег к речке, где брали воду. Зимою там была прорубь. Скат крыши был в сторону берега, зимой наметало столько снега, что крыша, вместе со счищенным снегом и с берегом составляла одну горку, по которой можно было лихо скатиться на санях или на лыжах. Это было здорово, особенно когда снег был такой скользкий, что можно было выскочить на высокий противоположный берег. На моих нерпичьих лыжах мне это удавалось часто. Я был «в фаворе» у мальчишек. О девчонках и говорить нечего.

Муся на этот раз взяла надо мною шефство. В наш приезд времени до школы оставалось мало, и она излазила со мною всё, что могло быть интересного в селе. Посетили мы лес, картофельное поле, где я поел растущих на стеблях «помидорчиков» – семян. Побывали на всех интересовавших меня свалках. В сравнении с Нижним Пронге, где валялись обрезки жести и ещё много чего интересного, здесь что-нибудь из чего-нибудь помастерить не удавалось. Стало скучно. Оставалось одно: искать компанию. До школы ещё достаточно времени, и я занялся барачными соседскими детьми. Это были три девочки, одна из них двухлетняя, другие были на год-два младше меня. Был и один мальчик, но какой-то слишком тихий и для меня не интересный. С ним даже подраться нельзя было. Какой-то «маменькин сынок». С девочками играть было интереснее, и мы что-то лепили или «готовили» из глины. Я научил их, как есть конфеты без конфет или что-нибудь вкусное, вызывая нужный вкус (например, колбасу или печенье). Надо просто с закрытыми глазами дождаться, когда рот наполнится слюной со вкусом желанной пищи и медленно, по малюсенькому глоточку, смакуя, глотать, испытывать наслаждение и не двигаться. Не сразу приниматься за новое блюдо. Немного подождать. Далее, представив предмет вожделения, заполнить рот и желудок новым вкусом, расслабиться и повторить то же самое. Однажды мама одной из девочек зашла, когда мы таким образом «медитировали». Узнав, что мы едим «шоколадные конфеты», рассмеялась и долго не могла успокоиться. Вечером рассказала об этом случае моей маме, но та пояснила, что это лучше, чем если ребёнок будет ныть, что нет у него того или иного. И обе пришли к согласию. Потом, во всё время проживания моего в бараке, мы устраивали «пиршества», добавив к этому и сказочного Джина, который «обслуживал» нас.

В сентябре 1943-го года я пошёл в первый класс. Мне сшили сумку, положили в специальный карманчик карандаш. Писали карандашами на библиотечных книгах между строк. Буквы я знал, так как читал с пяти лет, а к восьми и довольно бегло, но писать не любил. Особенно чистописание. Я вредничал. Хвостик «а» закручивал вокруг буквы. Однажды занялся этим и уже накрутил полстраницы книги, но тут мне на плечо положила руку учительница и сказала, что мы пишем так, чтоб не закрывать строчки, не портить книгу. Она сказала это тихим голосом, и мне стало стыдно. Больше я такого не делал. Как-то мама передала со мною учительнице рулон обёрточной бумаги. Для учительницы металлическую трубочку, в которой с двух сторон были вставлены колпачки с карандашом и с пером. Учительница была очень тронута. Тетрадок из обёрточной бумаги хватило на весь класс. Я же почувствовал себя «подлизой». Дома я устроил скандал: мне казалось, что в школе многие ненавидели меня. Муся поддержала меня, сказав, что надо было маме самой принести бумагу учительнице. Этот случай я не мог простить маме долго, и когда впоследствии я заболел, и уже в Александровске мама сообщила мне, что я отличник, я с какой-то даже злостью сказал, что плохо учился, а отличник только потому, что «подлиза». Переубедить маме меня тогда не удалось.

«Борец за справедливость», вместе с тем, я совершал такие необдуманные поступки, от которых стыдно и сегодня.

То ли из-за сильных заносов, или по какой-то другой причине я часто сидел один дома, и поскольку жители барака были повязаны детьми и помогали друг другу в слежении за ними, двери на ключи не закрывались, и дети ходили свободно друг к другу – общались. Я приходил к соседям, у которых стояла кадка с квашеной капустой прямо в комнате, и все дружно черпали из неё рассол и с удовольствием пили. Я тоже. Но поскольку я чувствовал к девочкам за это благодарность, то во мне просыпались и «рыцарские» чувства благодарности. Кукол особенных у девочек не было – так, какие-то из простых тряпочек, – и я пригласил их к себе и вытащил из-под кровати мамин чемодан. В нём хранились галстуки, запас для шитья юбки для Муси. Слабым для меня будет то оправдание, что предназначение этих галстуков я не знал. В то время многие гонялись за галстуками, т.к. материалов никаких не было. И вот я широким жестом явил всё это богатство девочкам, у тех вспыхнули глаза, откуда-то взялись ножницы – и пошла работа. Не помню, что там получилось у «портних», но когда внезапно открылась дверь и на пороге появилась мама – всё дальнейшее слилось у меня в один вихрь. Тут и уши, и волосы, и седалище – я не успевал уворачиваться. Всё это сопровождалось немаминым голосом, а что были за слова – и не помню. Помню только бедную маму с мокрой тряпкой на лбу и Мусины рассуждения о трудной судьбе детей в войну. Откуда столько разумности взялось тогда у Муськи? Пришли соседки, извинялись (а мне подмигивали). Вот тут я оценил Божескую молитву.

– Вставай на колени! Будем молиться, чтобы Боженька дал тебе разума, неразумный ты сын мой.

Я знал «Богородицу». Встал на колени и стал читать. Неверующая Муська подхихикивала. Но мама была очень серьёзна. И даже слишком. У неё опять начиналось… Вечером собрались, как уже бывало, соседки с детьми, мама достала чёрное Евангелие из потайного места, и при свете жировика с рыбьим жиром я читал. Тут мне пришло полное прощение.

Помню, в Дербенском я ходил с мамой в церковь. Как-то тайно. На стене дома у нас висели три фотографии рядом (ещё со времён Нижнего Пронге): Иисуса, Сталина и моего отца. Когда у меня бывали особенные приступы болезни, мама бросалась перед ними на колени и просила: «Отец, помоги!» Мне она говорила, что надо молиться и Сталину. Это мне даже нравилось. Дело в том, что меня приняли в октябрята и пришили к рубашке красную картонную звёздочку. Но дома мама снимала с меня рубашку со звёздочкой и надевала на шею крестик. Мне это не то, что не нравилось, а было как-то стыдно: то так, то этак!.. Мне ближе была звёздочка. Я не любил церковных бабушек с их слюнявыми поцелуями. Я вообще любил звёздочки и носил на шапке настоящую, красноармейскую, мечтал стать моряком или лётчиком. Об этом мечтали тогда все мальчишки. Была война, и все мысленно воевали, рисовали корабли, танки, самолёты и пушки.

Однажды мама очень задержалась на работе. Зашла в комнату с совершенно измученным видом. В комнате было темно. Мама легла на кровать и долго молчала. Потом встала, зажгла жировик и стала растапливать печь. Взяла меня на колени, и мы при открытой дверце долго наблюдали золотые и голубые змейки, лизавшие поленья.

Потом, видимо, слегка согревшись, мама сказала, что ездила на санях в дальнюю деревню за молоком. Она принесла из сеней завёрнутый в газету мёрзлый кружок молока и поставила в кастрюльке на плиту.

– Вот, сейчас вскипятим молоко, и ты поправишься, – произнесла она каким-то отчуждённым, к несчастью, знакомым мне уже голосом. Я весь напрягся. Я был в комнате с мамой и в то же время один. Я слышал о каких-то морских ламинариях у мыса Жонкиер. Не знаю, почему, но в то время они колыхались, в сознании моём, по углам комнаты, и ползали какие-то зловещие тени. А мама наливала мне молоко и, как бы про себя, говорила:

– Вот ты, Петенька, когда я умру, не давай меня закапывать. Лучше прикажи сжечь, а пепел в бутылочке поставь на подоконник. И я вечно буду с тобой.