Дорога в Рай

© Петр Леонтьев, 2020

ISBN 978-5-0051-4163-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Не для меня»

Странно, что впервые я услыхал эту песню в Прочноокопском детском костно-туберкулёзном санатории имени Н. И. Пирогова, где лечился с марта 1945 года, т. е. с года окончания войны, до августа года 1950-го. Пела её Александра Яковлевна, учительница начальных классов, пела с душой, как грустный романс, но вовсе не как разудалую казачью песню, как слышу сегодня. Удивительный была она человек, тонкой культуры. Тогда, десятилетним мальчишкой, я, конечно, не мог оценить её достоинства по-настоящему, но нас, детей, очень впечатлял её проникновенный голос, тихий, выразительный, с чёткой дикцией, с правильным произношением слов. В палате, заполненной больными, лежачими детьми, где было душно, где кроватки разделялись тумбочками, где слышен был каждый вздох соседа, а порою дети раздражали друг друга надоедливостью; где неприятное тебе лицо торчало перед тобой месяцами, и хотелось крикнуть ему какую-нибудь гадость, плюнуть в него, так как достать кулаком не было никакой возможности (палки и всякие лишние твёрдые предметы, которые можно было бросить, изымались) – в такой палате и с такими несчастными, но не понимающими своего несчастья, порою унылыми или обозлёнными, детьми не только находиться, но и ответственно работать, по пути воспитывая, было, ох, как нелегко! Особенно это трудно было, потому что в санатории, когда я туда попал, не было ни электричества, ни простых детских развлечений. Всё заменяло человеческое душевное тепло, нежные руки и слова нянечек, сестёр и учителей. Ни лишней конфетки, ни яркой игрушки. Взамен – тряпочки, кусочки газет, какие-то палочки, даже щепочки. Из них работники умудрялись делать разные игрушки. Всё менялось, вновь разменивалось. Из суконных одеял дети вытаскивали, на беду сотрудникам, суровые нитки, плели шнуры и даже тайно плётки, исхитрялись как-то развлекать себя по-своему. Повторяю, как важно было не только лечить, но и просто не растеряться в таких, казалось бы, непреодолимых условиях и ситуациях этим, в основном, молоденьким и обездоленным военными условиями девушкам, порою просто девочкам, не расплакаться, не разбежаться, а собрать себя в кулак для действий. Недавно знакомая мне женщина, лечившаяся в этом санатории в то же время, что и я, сказала, что, пролечившись два с лишним года, выписывалась оттуда со слезами, дома просила отца отвезти её к подружкам, чтобы пообщаться с ними и с милыми нянечками и сестричками.

Были несколько человек в санатории, которые пользовались особым авторитетом. Среди них – главный врач Федосеева Екатерина Николаевна и учительница Александра Яковлевна (фамилии не помню). Первая вызывала трепетное уважение, вторая заменяла мать.

Александра Яковлевна пела. Не только романс «Не для меня», но и другие романсы и песни. Ходила по палате, наклонялась к детям, иногда что-то шептала, какие-то весёлые стихи, потом читала вслух, и всё так выразительно, что казалось, что говорит она с каждым в отдельности, и каждый ребёнок для неё родной, и у каждого ребёнка сердчишко раскрывалось цветочком от такого тепла, тепла материнского, до невозможности желанного. Я не помню, уходила ли она когда-нибудь, а если и уходила, то это как-то не замечалось, потому что то, что она оставляла после себя, надолго задерживалось в сердце, в душе у всех и согревало долго.

С Екатериной Николаевной я познакомился при поступлении. Мне понравилась она при разговоре с мамой. Но мог ли знать и предполагать, с каким человеком я, ничтожный, только начавший жить и попавший в беду мальчишка, оказался рядом? Я благословляю свою, посланную мне Богом, болезнь за то, что она свела меня с подобными людьми, кто помог мне многое осознать и понять и вооружили меня для дальнейшего пути после выписки из санатория. Я не болел в санатории, а жил, впитывая столько добра и всякого смысла, что этого хватило мне на всю мою жизнь. Я благословляю этот намоленный, великий исторически пятачок земли, где можно целовать каждый сантиметр следа этой двухвековой Прочноокопской истории, любить и оберегать для будущего и потомков. Земля Суворова, гордого казачества, пропитанная духом декабристов, Лермонтова и Пушкина, земля победителей в Великую Отечественную войну, земля героев самого Прочноокопа. Самоотверженные работники санатория вполне соответствовали духу этой истории. Одно то, что, по рассказам, во время бомбёжек они ползком добирались до работы в период оккупации, делало их героями. Детей же во время бомбёжек раскладывали вдоль стен на полу. Возможно, наивно, но сердечно.

Армавирские, прочноокопские, краснополянские места, политые горем и кровью… Каждая из молоденьких нянечек и сестричек была лишена нормальной человеческой судьбы, каждой касались слова незабываемого романса «Не для меня». У каждой из окружавших нас девчонок была не просто жизнь, а война, не только за себя, но и за нас. Смахивалась слеза при входе в палату, слеза после проводов очередного гробика, и место её занимала улыбка, без слов, потому что горло было перехвачено спазмом подавленных рыданий. Надо было не показать вида. Но дети постарше, начиная с моего возраста, кое-что понимали и видели. Из воздуха ловили информацию: сегодня опять Зорька повезла…

«Не для меня»… Это касалось и детей. Но надо было жить. И все улыбались…

«Малая земля»

«Лицом к лицу лица не увидать.

Большое видится на расстоянье»

С. Есенин

Меня воспитывали атеистом, но сегодня я хочу верить в Бога. Чтобы помолиться. За этих тётенек и девочек в белых халатах. За этих Ангелов. Если я и верил когда в Землю обетованную, то именно сейчас, вспоминая в год семидесятипятилетия победного окончания той ужасной, античеловечной войны, ужасной для моего народа и для нас, детей, внутри этого народа, – вспоминая жертвенные глаза нянечек и сестёр. И если когда и верил я в Коммунизм, то именно тогда, когда наблюдал и чувствовал к себе бескорыстную любовь, высокую духовность, и вот тогда в душе моей как-то воедино слились вера в рай на Земле и на небе. Я не рассуждал, хотя всё вокруг было очень политизировано. Мне не надо было объяснять, что такое хорошо и что такое плохо. Я видел чётко перед собой примеры «ХОРОШО».

Повторяю, я, десятилетний мальчишка, не мог тогда оценить по достоинству этих людей. И вот теперь, на расстоянии семидесяти пяти лет, с тоской вглядываюсь в прошлое, кляня себя за то, что не сберёг в памяти имён, а порою и образов их. Сохранились некоторые фотографии. Но есть огромное желание вспомнить и написать об этих людях, описать некоторые факты, события – неважно, понадобятся ли кому-нибудь эти воспоминания. На территории санатория «Голубая бухта» в Геленджике установлен памятник военной медсестре. В Прочноокопской я бы поставил такой же памятник. Здесь тоже проходила линия фронта. Борьба за жизнь детей и сотрудников, эвакуированных из Геленджика на восток, подальше от немцев, а попавших в оккупацию. В тридцати километрах от Геленджика горела земля под Новороссийском, там был маленький пятачок Малая Земля, которую грудью отстаивали, в том числе, и отряды из Геленджика, а здесь, в Прочноокопской, горела земля под ногами врачей и медсестёр, всеми силами спасавших несчастных детей, которых немцы пытались взорвать вместе со зданием. Никак не понять было фашистам, отправившим в это же время около семи тысяч трупов бывших здоровых людей, отравленных выхлопами газовых камер на колёсах, в противотанковый ров в хуторе Красная Поляна и 525 евреев в противотанковый ров на территории кирпичного завода Армавира, – не понять было этим фашистам, зачем было возиться врачам и медсёстрам с больными детьми? Взорвать их – и дело с концом! Кто может сейчас рассказать, какие чувства испытала главный врач Федосеева, уговаривая немцев не взрывать санаторий? (Как сложилась её судьба?)

Ходили слухи, что она скрыла от немцев, что дети больны туберкулёзом, говорила, что они просто с травмами, иначе фашисты безусловно исполнили бы свой страшный замысел. Во-вторых, раненые немцы нуждались во врачебной помощи, что, может, делало их более лояльными. Наконец, личность Екатерины Федосеевой. Получившая медицинское образование в Швейцарии и знавшая несколько языков, в том числе немецкий, Екатерина Николаевна наверняка покоряла своим интеллектом немецких офицеров и могла оказать на них некоторое влияние. При отступлении немцы уже минировали санаторий, полагая его взорвать вместе с детьми, но Федосеева как-то уговорила их задержаться со взрывом. Наступление наших войск заставило немцев срочно бежать, и взрыв не был осуществлён. Дети были спасены. Находясь в санатории, я слышал, что партизаны, узнавшие о замысле немцев взорвать санаторий, буквально ворвались в Прочноокопскую, опередив наши регулярные войска, и тем предупредили взрыв. Об этом я слышал от молоденькой нянечки, с ласковым прозвищем Казачка. Она играла большую роль в моей жизни в период моего нахождения в санатории. По рассказам, некоторых, особенно ослабленных, детей поместили у местных жителей, спрятав от немцев. Бабушка Казачки взяла к себе самого несчастного из всех – мальчика Колю.

Я рос и развивался в санатории без отрыва от событий в стране. Подробнее я буду писать об этом ниже, но в данную минуту не могу не сказать, что главное событие мая 1945 года – это, конечно же, Победа. Помнится прекрасное утро, солнечное. В распахнутые окна врывались радостные крики, звуки гармони, песни, ружейная пальба. Врачи, сёстры, нянечки обнимались, целовали детей. Был праздничный обед. Другое событие – это электричество. Сначала это был тракторный движок, переменное освещение. Потом ещё: в санатории появилась полуторка. Явно фронтовая, но для нас она стала очередным праздником. Покрашенная в зелёный цвет, она казалась нам красавицей. Весело тарахтела она за окном. Жизнь в санатории становилась веселее. Потом к нам приехало кино. «Кубанские казаки». С огромным чувством надежды на лучшее читали мы книги Бабаевского «Герой Золотой Звезды» и «Свет над землёй». «Будет и на нашей улице праздник!» Я не просто верил в эти слова, но и видел этот праздник в лицах окружавших меня людей. Детей держали в курсе событий. И я с обидой узнал, что книги Бабаевского и фильм «Кубанские казаки» обвиняли в преукрашательстве жизни. Ну, и пусть! Пусть даже и сказка. Но она отражала наши надежды. Нам легче, веселее было жить.

Много чего ещё происходило вокруг. Я совсем порою забывал о том, что болен. Я всей душой верил в Коммунизм. Я ни капли не сомневался в этом, потому что вокруг меня были и дышали вместе со мной такие прекрасные люди. Как всё преобразилось с окончанием войны! Страна возрождалась. И мы, дети, вместе с ней.

Недавно, осенью 2018 года дочь моя Катя посетила, по своей инициативе, Прочноокопскую и с удивлением увидела заросшую дикими растениями руину. «Как в сказке о спящей красавице, – с горечью сказала она. – Дед, напиши воспоминания». И я устыдился. И вот сел. И пишу.

А совсем недавно узнал, что и руины нет. И ещё более утвердился в своём замысле.

Дорога в Рай

Если Рай – это место, где лечат душу, то Прочноокопский санаторий, точно, стал для меня таким Раем. Бедная мама! Она совсем истрепала свои нервы, особенно за те полгода, которые отведены были нам от определения моей болезни случайным профессором в Александровске-Сахалинском до прибытия нашего в Армавир-Краснодарский. Летом 1944г. двухмесячное ожидание в гостиничном номере отправки грузового судна из Александровска во Владивосток не прошло для нас даром.

Мама тогда вновь заболела и попала в больницу. а я не терял времени: связался с ватагой уличных мальчишек, с которыми очень даже весело и продуктивно проводил подаренные нам божьи деньки. Я стал забывать молиться о благодарении за посланный мне новый день утром и так же беззаботно ложился спать, забросив куда-то свои «чётки» грехов. Немного спасала положение моя сестра, но, хотя она и была на десять лет старше, но всё равно была для меня просто «Муська», и нас разделяла глубокая траншея взаимного непонимания. Пыталась она «воспитывать» меня ремнём, но для этого у меня были слишком быстрые ноги. «Вот скажу маме!» – в сердцах говорила Муська. Это был знак того, что она сдаётся. Муська в изнеможении садилась на стул, и я, следя одним глазом за ней, скользил к двери. Дальше, она просто устала от меня, а потом, случайно познакомившись с моей ватагой, даже прониклась к этим весельчакам и их шалостям и бросила заниматься моим воспитанием.

Вообще-то ничего плохого в мальчишках не было. Просто они, как могли, добывали себе на пропитание.

– Эй, ты! – крикнул мне вожак Гришка, когда я впервые показался из гостиницы в своих сандаликах и матроске. Это был излюбленный мой наряд для мамы. По её замыслу, я должен был стать моряком или священником. Я, конечно, мечтал о моряцкой форме, а не о затасканной чёрной сутане.

На Гришкин крик я обернулся.

– Иди, пацан, сюда! Потолкуем.

Я сразу сообразил, что встреча эта не обещает мне ничего хорошего.

– Ты чо, трусишь? Иди, всё равно подкараулим, тогда уж… Сам знаешь.

Пятеро насупившихся пацанов не обещали ничего хорошего. Я осторожно подошёл. Гришка выспросил, кто я, с кем живу. Ему явно понравилась моя чистенькая форма. В голове он что-то прикинул. В целом, Гришка выглядел солидно и чем-то даже располагал к себе. У него было широкое лицо и кошачьи зелёные глаза. Бросалась на рукаве чистой рубашки аккуратно пришитая заплатка. Он был одного со мною роста, но посуше.

Другие были мелкота, но внушали уважение своим решительным видом. Драться я не любил, да и не умел, действовал массой тела, толкался.

– Хочешь дружить с нами? Только будешь подчиняться мне.

В Хабаровске я рос дворовым мальчишкой, и предложение мне даже понравилось: было скучно одному в гостинице.

– Давай, – тут же, не задумываясь, согласился я.

– Тогда ты наш. Э, – обратился он к приятелям, – кто его тронет, видали?

Гришка выставил кулак. Чего только я не перевидел в этот день! Мы были и в порту, и на аэродроме, где стояли маленькие двукрылые фанерные самолёты, и много ещё чего другого. День закончился базаром. Подмели рынок, и мы кропотливо разбирали кучу, искали ягодки, которые потом сложили вместе и понесли мыть на речку. Гришка вызывал у меня всё больше уважения.

– Завтра у нас будет жареная рыба и лягушачьи лапки, – объявил он при расставании.

Назавтра все явились с консервными банками, а я с Муськиными трусами. День был солнечный, и мы весело проводили время на маленькой речке. Гришка принёс марлю. Мы стали ловить мальков, которых было множество. Поймать что-либо трусами у меня никак не получалось. Мне дали другое задание: ловить лягушек. Уже сама мысль о том, что ждёт этих замечательных для меня животных, приводила меня в уныние. Как это, убивать эти милые существа, раздирать их?.. Я почувствовал тошноту и неприязнь к компании. Сказал, что болит живот, и убежал домой. Гришка понял что-то, но удерживать меня не стал. На следующий день ватага вновь собралась у гостиницы.

– Как живот? – весело спросил Гришка, увидев мою жизнерадостную физиономию. Я спохватился и сделал страдальческое лицо. Все засмеялись.

– Ладно, – важно произнёс Гришка. – Сегодня мы пойдём в кино. Придумай, как отвлечь билетёршу, а мы незаметно проползём в зал. Потом и тебе поможем. Сегодня показывают «Она защищает Родину». У-ух, какое кино!

Все разошлись, договорившись встретиться у кинотеатра в 12 часов. Долго думал я, как отвлечь билетёршу, и придумал.

Толпа в кинотеатр была огромная. Все пацаны пришли и толклись со стороны входа в зал. Билетёрша была толстая, крикливая, на вид сердитая. Я, признаться, здорово трухнул. Но на меня смотрели выжидающие Гришкины глаза. И я решился. Я подобрался к билетёрше сзади и легонько ткнул патефонной иголкой в зад. Такого, на уровне поросячьего, визга я никак не ожидал. Очередь мгновенно смешалась, так как всем было любопытно посмотреть, что же произошло. Я рванулся бежать, но продраться сквозь толпу было невозможно. Тогда я пригнулся и хотел проползти между ногами. Здесь меня ногами и зажали, схватили за ухо и представили билетёрше. К удивлению своему, я увидел на лице её не злость, а, скорее, скрытую усмешку.

– Вот здесь стой и не вздумай бежать. В милицию сдам.

Она зажала мою голову под мышкой и проверяла в таком положении билеты. А я смирно стоял, так как бежать и не думал, боясь милиции. Кончив проверку билетов, билетёрша заглянула в зал. Там начинался фильм. Нигде Гришки с его командой не было.

– Да там они, между стульев спрятались, – махнула билетёрша рукой. – И Гришка твой. Видела я их. Это он ведь тебя подучил, паразит? Где он тебя, такого, отыскал? Ладно, кино очень уж хорошее. Садись на пол перед экраном, посмотри. Может, поумнеешь. Но потом подойдёшь ко мне.

Фильм, в самом деле, был прекрасный. Местами страшный, особенно когда героиня мчалась за фашистом на танке и задавила его, мстя за убитого им сына. Я обо всём забыл и с удивлением увидел в конце фильма рядом с собой Гришку с друзьями. У всех у нас были на глазах слёзы.

Билетёрша, видимо, сознательно не заметила мальчишек, но я подошёл к ней.

– Ну, и откуда ты, такой, взялся? Что-то раньше я не видела тебя, – уже чуть ли не ласково спросила она меня.

Я, полный вины и доверия к ней, рассказал всё, как было: про маму, сестру, отца и про себя. Результатом было то, что после последнего сеанса, ещё днём, она зашла в гостиницу и познакомилась с моей сестрой. За чаем я узнал, что Гришкин отец погиб на фронте, а мать, совсем больная, работает почтальоном и едва сводит концы с концами, имея на руках, кроме Гришки, ещё двоих малышей.

– Ладно, приходите послезавтра, будет фильм «Радуга». Только проползайте не толпой, а поодиночке. Что уж с вами, горемычными, поделаешь?

После такого лихого исполнения задания я стал «в авторитете», и мне поручили более благородное дело: хлебный магазин. Я должен был пробраться к прилавку, где разрезали хлеб и лежали довески, и, схватив довесок, быстро сунуть в рот и убежать. Довесок этот должен был быть разделён при встрече с друзьями на шесть частей. Первый раз мне удалось стащить довесок, но во второй – меня, видимо, приметив по моей матроске, схватила «противная» комсомолка возле самого прилавка. Она притащила меня в какой-то «комитет» и продержала до вечера. Гришка даже забеспокоился. Да, я был слишком приметен для воровства. Самому мне это дело не слишком нравилось, даже, можно сказать, вовсе не нравилось. И даже казалось противным. Но за компанию чего не сделаешь?..

А вскоре нам подвернулось новое дело. Хотя случай был очень печальный. Но об этом стоит рассказать.

Прошёл сильный дождь. Мы бежали мимо порта – куда, не помню. А может, ноги сами несли нас безо всякой цели. Дорога была грязная. Да нам-то что? Грязь – не грязь, лужи – не лужи. Уж такие мы были. И вдруг сбоку дороги, у придорожной канавы, обратил на себя наше внимание какой-то серый мешок. Дело необычное, и как тут пройдёшь мимо? Мы подбежали к мешку, и я тронул его рукой. И вдруг голову поднял солдатик. Мы, малолетки, потрясены были выражением его лица. Если бы в глазах его мы увидели слёзы, такое дело мы бы восприняли нормально. Но глаз не было, а была тусклая плёнка непереносимого страдания. Солдатик был совсем молодой, и мы почувствовали, что не можем оставить его. Он сидел на фанерной платформе, с маленькими подшипниковыми колёсиками, и, естественно, застрял и не мог двигаться.

– Куда Вам надо? – спросил Гришка.

Солдатик махнул рукой вперёд. Вот тут мы превратились в одну команду и в секунду повзрослели. Разом вшестером со всех сторон подхватили солдатика с платформой и побежали. Да, мы побежали, потому что груз оказался очень лёгким. Недолго мы бежали, и солдатик остановил нас возле маленького деревянного голубенького дома. Он не в силах был говорить, только показывал рукой и мычал. Крылечко в две ступеньки мы одолели сходу и, толкнув дверь, внесли ношу в комнатку. Мать (а это была она) бросилась к сыну без слёз и без видимого отчаяния и стала тут же снимать с него шинель (наверное, его не раз уже доставляли похожим образом). Появилась в дверях девушка и, кинувшись к солдатику, заговорила, как запричитала:

– Ну, что же ты мне не веришь? Любила я тебя и ждала. Зачем ты опять ушёл без меня?

Мы не стали дослушивать ни её, ни слова благодарности несчастной матери. Потрясённые, мы тут же разбежались по домам.

Случай этот имел продолжение. Но под совсем неожиданным ракурсом. Недавно я вдруг запел. Запел я громко впервые. До этого мы с мамой пели тихо. А вышло это так. В гостинице стояло пианино, и кто-то заиграл. Я, как бабочка, полетел на звук. Музыку я очень любил, особенно скрипку. Но петь… Правда, в Хабаровске во дворе я тоже пел, и даже на пеньке публично. Но как-то неосознанно. А тут мне предложили проверить слух и голос. Не знаю уж, почему. И я запел. И мне сказали, хорошо. Похвалили. И Муська при этом была. И вот я почувствовал с тех пор уверенность и пел везде и всегда. Так вот.

Однажды я в кинотеатре посмотрел фильм «Серенада солнечной долины». Сразу запомнил музыку. И пел громко и везде сам для себя. Без слов. И бежал я по рынку, распластав руки, как крылья самолёта, будто делая всякие виражи. На одном из виражей как бы случайно схватил у бабки несколько маленьких кедровых шишек и дальше, уже без пения и без виражей, изо всех ног помчался прочь. Вслед неслись крики «Хулиган! Хулиган!», – но это только мне придавало прыти и сил. Шишки, конечно, мы разделили, но бабка запомнила меня.

Уже не раз я слышал, бегая по базарной площади, игру на гармони солдата без ноги. Баян никогда меня слишком не привлекал, но тут я услышал тихое пение. Песня была мне знакомая – «Золотой огонёк». Меня потянуло к музыке. Я даже забыл про «обиженную» бабку. С удивлением я увидел солдатика на платформе и его девушку. Он пел, а девушка тихо подтягивала. Картина так поразила меня, что я вмиг оказался рядом и, неожиданно для себя, громко и уверенно подхватил. Голос у меня оказался сильный, публика сразу обратила внимание. Я пел всё, что знал, под баян и без баяна. Спел «Бродягу», «Вечер на рейде», «Дан приказ…», ещё что-то. Все смотрели на меня и не гнали. Я осмелел и как бы обнаглел.

– Смотри-ка ты, хулиган, а как поёт, – сказала «обиженная» бабка. В конце она подозвала ласково меня и дала несколько шишек.

Однажды Гришка дал нам задание собирать окурки. Мы уже давно пробовали курить, но тут была «акция»: мы должны были собрать табак для инвалидов. Где только не бегал я, в поисках окурков. Мы с Гришкой даже прибежали на маленький военный аэродром и стали ползать вокруг самолётов, ища в траве окурки. Впереди стояло маленькое строение, где находились лётчики. Нас, видимо, заметили. Окурков мы, конечно, в траве не нашли, но страху натерпелись, когда вдруг у строения открылась дверь, и вышел лётчик. За ним – другой. Оба направились к самолётам. У меня сердце ушло в пятки. Я прижался к земле.

– Надо подкачать, – сказал один, ударив ногой по колесу.

– Да ладно, – ответил другой. – Давай взлетать, – и крутанул винт.

Но первый пошёл к заднему колесу и как бы случайно увидел меня.

– А это что за балласт? – поддал он меня ногой. – Глянь-ка, а там второй валяется.

Нас за уши провели в домик и стали допрашивать, кто да что, как оказались на военном секретном объекте. Может, шпионы, так нужно с нами срочно разобраться, а, может, и расстрелять.

– А это что за ерунда? – спросили они, выворачивая из карманов окурки. Гришка сбивчиво стал объяснять. К удивлению, лётчики не рассмеялись, напротив, лица их посерьёзнели, когда они узнали про солдатика на платформе и инвалида с баяном. Они, оказывается, знали их по базару.

– А у меня дядя Миша тоже лётчик, летал на истребителе, а сейчас ранен, скоро приедет сюда, – вырвалось у меня. Лица у лётчиков стали совсем серьёзными.

– Ладно, хватит пацанов мучить, – сказал первый. Там был и третий, который вынул пачку махорки и подал Гришке. – Возьми, передайте вашим солдатикам, да больше не собирайте заразы. А вам, вот, галеты. А теперь – геть!…

Они выставили нас на крыльцо и дружно свистнули в два пальца. Мы рванули под их дружный хохот, как зайцы…

Как-то я увидел в гостинице девочку, до боли напомнившую мне Нелике, нанаечку, с которой дружил, проживая в низовьях Амура, в Нижнем Пронге. Это был ещё 1942 год. Много чего было связано с этим необычным местом… Вот эта история.

Начались наши с мамой военные скитания, когда из Хабаровска стали мигрировать люди, семьями, особенно с детьми, потому что стали исчезать продукты. Грозил голод. Вот тогда-то и стал исходить народ – кто на Сахалин, кто в низовья Амура, в рыбные места. Я слушал разговоры, даже ожесточённые споры своих родителей, доходившие порою до ругани. И, несмотря на конечное обоюдное их согласие, я активно был не согласен с решением покинуть Хабаровск, мой любимый город, где в одиночестве должен был остаться отец. Активность моя дошла до того, что я в те дни по-детски почти ненавидел свою мать. Однажды мама стала доказывать мне необходимость переезда в низовье Амура, но я толкнул её своим кулачишком, почти ударил, и она, от удивления раскрыв широко глаза, стала лихорадочно крестить меня, читая какую-то молитву и приговаривая: «Успокойся, сыночек, мы ведь вернёмся».

– Нет! Нет, нет! Мы никогда не вернёмся! Я не верю тебе! Ты предаёшь папу!

Отец на всю жизнь запомнил эту сцену и потом, много лет спустя, когда я стал уже взрослым, когда случился разлад наш с ним, повторял с горечью:

– Никогда ты меня не любил больше, чем в детстве.

Это была неправда. Любил и люблю, уже мёртвого, я с не меньшей силой, просто тогда моя любовь пронизывала меня с какой-то рефлекторной силой, и я превращался в пружину и не мог сопротивляться её физическому воздействию. Меня корёжило, и я не мог контролировать себя, и это можно было бы назвать безумием. Мать, конечно же, понимала моё состояние, но что она могла поделать? Так и прожила она со мною, таким, с этой минуты до времени, когда положила меня в санаторий. Плюс её энцефалит. Плюс мои необъяснимые никем боли по ночам с левой стороны живота, когда я крутился, и ничем нельзя было меня успокоить. Как тут не сойти с ума? И у неё от стресса началась депрессия. Но в войну это была не новость. С депрессией надо было мобилизовать себя и работать, работать…

А в Хабаровске в то время гудели сирены, летали непрерывно самолёты, окна вечером зашторены и светили синие лампочки. Днём мы во дворе играли в войну. Только если до войны «красные» дрались с «самураями», то теперь с «немцами».

И вот наступил он, этот черный вечер прощания с отцом на пристани. Белый пароход ждал нас, но я вцепился в отца и не мог оторваться, кричал что-то, и никто вокруг не знал, что со мною делать. Потом какой-то матрос схватил меня, оторвал от отца и понёс к трапу. Говорили, я укусил его. Но я ведь один задерживал рейс, и меня удерживали, пока судно не отчалило окончательно. И мне на всю жизнь запомнился фонарь на пристани и отец в свете фонаря, и такая тоска, от которой я потерял сознание. Потом я лежал в каюте, больной, не хотел есть суп с клёцками. Муся сидела в обнимку со мной, потому что мать уже ничего не могла. Не помню, сколько дней плыли мы до Николаевска, но половину пути я провёл в постели. Все боялись за меня. Но зато, когда я появился на палубе, сколько участия я получил от пассажиров, особенно от моряков! Именно это соучастие помогло мне быстро восстановиться. Я как-то быстро смирился с мамой, хотя в глубине души, конечно же, по детскому непониманию, осуждал её. Только время, медленно и неуклонно, вело со мною разъяснительную работу, путем укрепления моей души и сознания. В тот рейс я многое услышал про Ленинград, про блокаду, и с тех пор уже нигде и никогда не забывал об этом городе, всех расспрашивал, как там, в Ленинграде, воюют и живут. Мама мне постоянно рассказывала об этом городе, о важности его в истории России, почему немцы так рвутся в Ленинград и почему так важно отстоять его. Лозунг «Всё – для фронта! Всё – для победы!» я мысленно адресовал Ленинграду. И с этой мыслью прожил всю войну. Удивительное было состояние общества того времени. Как в магнитном компасе, стрелка мысли и чувства у всех, от мала до велика, в любую минуту и секунду была направлена на одно: на победу. О проигрыше в войне никто и не заикался. Мы победим! Это знали все.

В Николаевске я впервые услышал песню «Вечер на рейде». По дощатому тротуару шёл небольшой пионерский отряд и пел её. С первого слова я как-то весь встрепенулся. «Это про Ленинград», – сказала мама, и я сразу же впитал эту песню от первого слова до последнего. И потом уже с ней не расставался, пел всюду. Тихо. Про себя…

Небольшой катер «Гастелло» с весёлым тарахтением вёз нас из Николаевска в Нижнее Пронге. Жора, матрос, с первой же минуты обратил внимание на сестру мою Муську и всё свободное время уделял ей, шутил и балагурил. Меня Жора к себе расположил, и я уже считал его своим другом. Амур в Хабаровске широк и красив. Правый берег, на котором располагается Хабаровск, крутой, высокий, с утёсом, на котором расположилась площадка, с балконными перилами, удобная для обозрения. Двухкилометровая ширина реки впечатляет. Открыт для обозрения левый, низкий берег, песчаный естественный пляж. Лодки, катера, пароходы… Смотреть – не насмотреться. Но 56-километровая косая ширь Амура от Николаевска до Нижнего Пронге просто ошеломила. Посёлок на самом берегу, скобкой окружённый таёжным лесом, был издали так весел, приветлив! И правда, стоило катерку причалить к маленькой пристани, тут же жители окружили его, радостно стали обниматься с прибывшими. И маму, и нас с Муськой встретили, как дорогих гостей. Тётенька, с девочкой моего возраста, взяла мамины вещи, и мы пошли к ней в дом. Главное, что сразу в посёлке бросалось в глаза, – это рыбозавод, с вывеской на воротах «Всё для фронта! Всё для победы!». Маму на этот завод пригласили работать начальником планового отдела. Но жилья не было. Вот мы и стали жить на квартире у тёти Аси (имя я сейчас придумал, потому что не помню, как и имени девочки. Назову девочку Шурой). С Шурой подружился я моментально, ещё по пути домой. Муська смеялась: а как же Сара? Уже забыл? Но, во-первых, Сара осталась в Хабаровске; во-вторых, семья Сары куда-то переехала после смерти дяди Изи из нашего двора. В первые же дни проживания я перезнакомился со всеми детьми посёлка. Мальчишки как-то мне не приглянулись, а вот девочки… Я всегда любил проводить с ними время. Тихие игры в дом, с разноцветными бутылочными стёклышками, с пуговичками, ракушками, с тряпочками и куколками из тряпочек, размягчали меня. В голову не лезли шалости, обычные для меня. Мама подталкивала меня: «Поиграй, поиграй с Шурочкой и Неликэ». И уходила, спокойная, на работу. С девочками я мог спокойно играть целый день. Особенно мне нравилась нанаечка Неликэ. По-русски она говорила с милым акцентом. С раскосыми чёрными глазками, с чёрной косой… Я мечтал на ней жениться. Мне нравилось, что у меня будет тихая, со всем согласная жена. Нравился мне и отец её Николай (кстати, почти все мужчины в стойбище были Николаями). Один раз я был в стойбище и удивился тому, – как много в нём было собак лаек и вялилось красной рыбы на верёвках. Я любил вяленую рыбу, особенно тешу. В Пронге рыбу разрешалось ловить только нанайцам, остальным жителям посёлка лов рыбы был запрещён (всё для фронта!). Зимой Николаи ездили на нартах. Жизнь этих весёлых людей мне очень нравилась. Нравился быстрый разговор, всегда о чём-то простом, понятном и очень нужном. Ничто не ускользало от их внимания. Меня отец Неликэ подробно расспросил, кто я, откуда, как звать, пожалел моего отца. В дальнейшем, когда мама получила комнату в двухэтажном доме, в переделанном и отремонтированном туалете, Николай с Неликэ стали часто посещать меня, и мы катались на нартах с упряжкой собак. Было очень весело. Он подарил мне маленькие, красиво расшитые торбаза и маленькие нерпичьи лыжи, на которых легко можно было взбираться в гору и лихо скатываться вниз. Иногда мы с Неликэ цеплялись палками с крючками за нарты и неслись по зимней дороге заледенелого Амура, проложенной санями в сторону Николаевска. До Николаевска было 56 километров. Ещё раз запомним это. Пригодится.