Kitabı oxu: «Мы были почти счастливы», səhifə 3

Поздоровавшись впопыхах, Светка на ходу загремела ключами.

Впервые с того, того – того! – дня («день икс» – стала потом называть его Светка) я увидел нашу кухню и глядел на нее уже другими, оценивающими глазами. В тот вечер, превратившийся в утро, можно было бы лечь поудобнее. Вот здесь и вот так. Можно было бы. Тогда бы все кончилось здесь, Светка вытерла бы следы страстей, взяв из пачки салфеток, лежащей на микроволновке, несколько штук. И коммунального приключения уже бы не случилось. Приключения, которое сблизило нас больше, чем местное изучение тел друг друга в кромешной темноте.

Перед началом занятий мы всегда пили кофе на кухне – это был почти ритуал. И все новенькие, приходившие впервые, уже со второго раза тут же включались в эту нехитрую традицию. Поделиться новостями, обсудить работы друг друга и перекинуться спонтанными, легкими шутками.

– Если бы у меня были деньги, я бы уехала в Колумбию, купила бы себе дом на берегу Тихого океана и чилила бы себе, – это Светка.

Ученицы – одной едва восемнадцать, другой – за пятьдесят – немного заискивающе заулыбались. Улыбки их были странно похожи.

– Что делала? – не понял я.

– Эх ты, Серёжа. Чилила – отдыхала. От слова «чилл». Какой ты несовременный!

– Несвоевременный? – переспросил я.

– Да нет, – поняла она шутку, которая предназначалась только ей.

– Почему же в Колумбию, Светка? Почему именно в Колумбию?

– Ну а где пьют дайкири на берегу океана?

– Зайку бросила хозяйка, – пробормотал я и ласково провел ладонью по ее волосам.

– Ты о чем?

– Неважно, – ответил я и пошел разбирать рабочее место.

Это было о нежности. Знать этого Светка не могла.

Тот день прошел в сладкой муке. Нам было хорошо, и мы знали, когда все уйдут, на час-полтора нам будет еще лучше. Когда она, худенькая, склонялась надо мной, сидящем на стуле, чтобы что-то подсказать или подправить, ее грудь почти касалась моей щеки. Мне казалось, что раньше она была более осторожной. Потом выяснилось, что казалось так не мне одному.

– Во-от. Другое дело, – восклицала она у меня над ухом, и я слышал аромат ее духов и чувствовал, как под свитером и под кожей трепещет Светкина невесомая душа, полная весной, романтикой с табачным дымком вперемешку.

– Самый яркий контраст, Серёжа, по перелому формы. Опять забыл?

– Вот мы и живем по этому перелому, – вздыхал я, грустно улыбаясь.

Светка украдкой дарила мне понимающий длинный взгляд.

Вечером ученики уходили очень долго. Я как-то раньше не замечал, что выпроводить учеников – целая история. У кого-то остался несъеденный банан, о котором вспоминается только без пяти минут десять, кто-то не вымыл за собой посуду аж с самого обеда. Были девчонки, которые просто не хотели возвращаться домой, к мужьям. Теперь категорию последних полноправно пополнила и сама Светка.

Наконец, уже в одиннадцатом часу, Светка захлопнула дверь за последней ученицей, и мы остались одни.

– Серёжка, я устала.

Светка присела на край скамьи на кухне и положила локти на колени. Я подошел и погладил ее по голове. И это было опять о нежности. Внешне моя нежность проявлялась довольно убого, внутри же плюшевые зверята резвились меж ромашек и васильков. Хотя стоп! Ни слова о васильках.

Она достала из маленького рюкзачка бутылку вина. Из кармана того же рюкзачка – штопор. Я сел рядом со Светкой и обнял ее за плечи.

У нее был тугой лифчик, который мы с трудом стащили под грудь.

Целовалась она глубоко, а возбуждалась быстро.

– Хватит! – сказали мы одновременно, очередной раз несильно стукнувшись зубами.

Захохотали. Неудобство и торопливость – плохие помощники в любом деле. К тому же они, неудобство и торопливость, исключали романтику. Романтики хотелось не меньше, чем Светки.

– Пора собираться, – выговорила она, озабоченно вздыхая.

– Пора, – согласился я, невольно думая о том, что возвращаю Светку ее мужу, на их постель, которую он за ночь нагреет своим телом.

Она, как будто читая мои мысли и одновременно с этим переливая оставшееся вино из стеклянной бутылки в пластиковую, рассказывала:

– Я тут картину писала, там подмышку надо было нарисовать. Я и разделась, лифчик сняла, чтобы видно было. Дома никого не было. Ну только разделась, встала в позу, собралась писать, а тут муж входит.

Наверное, Светка хотела меня рассмешить, но вышло у нее неловко.

Я промолчал, и она, приводя кухню в порядок, не заметила этого.

Мы вышли в темный пустой двор, и она замкнула замок тяжелыми ключами. Потом мы снова шли той же, что и утром, дорогой с блестящими лужами.

– Серёжка, пройди немного вперед.

Я не понял. Вернее, понял тогда, когда она стала доставать телефон.

– Я вытряхиваюсь, – говорила она, а потом я уже не слышал.

Потом это станет моим кошмаром. «Я вытряхиваюсь». Долгое время – апрель и май – с переменным успехом, то больше, то меньше я слышал обрывки ее разговора, начинавшегося с непременной фразы: «Я вытряхиваюсь!» И все время представлял, как его, мужа, рука с черными волосками переворачивает какую-то бутылку, узкогорлую емкость, откуда кубарем летит Светка, растопырив руки и ноги, похожая на силуэт, вырезанный трудолюбивым ребенком из картона на уроке труда. Вытряхивается она.

Спустя пару минут она догнала меня и взяла под руку.

– Порядок? – неестественно бодро спросил я.

Она ответила что-то невнятное и еще крепче сжала мою левую руку.

«Девчонка сломана вконец. Оттого и пьянка, – думал я рассеянно. – Светке не хватает тепла, которое я, кажется, ей предлагаю».

– Покурим здесь? – спросила она меня перед входом в нору метрополитена. Был двенадцатый час. Я с охотой согласился, уже отдавая себе отчет в том, что во мне проснулась никотинозависимость. Мне было наплевать. Привычный окружающий меня мир рушился в слишком даже логической последовательности. Я уже знал, что, придя домой, пойду на ссору с женой по любому несущественному поводу, что завтра с тоской буду вспоминать Светку и ждать следующего занятия.

«Поцелуй меня». Я бы никогда не решился сказать ей это первым.

Мы шли по безлюдной кишке подземного перехода, взявшись за руки. Под низкими сводами подземки, где-то впереди, гнусавила плохая гитара. Потом мы увидели грязного и лохматого, как старая зубная щетка, источника музыки. Перед ним лежал тряпичный чехол, в котором по-нищенски убого блестело пять или шесть монеток. На битом, дешевом инструменте я увидел крупную наклейку «Анархия». Не поспоришь!

Потом мы со Светкой будем множество раз проходить этой дорогой, и почти каждый раз наш путь будет озвучен каким-то музыкальным сопровождением. Музыканты будут меняться, один раз мы увидим даже сгорбленного и пьяного саксофониста, но уровень исполнения всегда будет один и тот же. И в разных чехлах будет примерно одинаковое количество мелких монет.

Расставаться было грустно. Вагон метро был почти пуст, я приобнял Светку за плечи, но она стряхнула мою руку со словами:

– Я боюсь. А вдруг тут где-то свекровь едет?

Представить свекровь, которая зачем-то едет с другого конца города почти в полночь, мне было невозможно, но возражать я не стал. Страх свекрови мне был неведом хотя бы по гендерному признаку.

Так мы и ехали, прижавшись боками и слишком близко пододвинув лица друг к другу, так что гипотетическая свекровь все равно что-то бы заподозрила.

Я проводил Светку до ее станции метрополитена, поднялся с ней наверх, и там мы торопливо перекурили. Потом так же торопливо расцеловались. И потом я остался под начинающимся дождем один на один со своей правдой: я влюбился.

* * *

До начала мая мы со Светкой играли в какую-то дикую и безжалостную для всех игру. Только лишь расставшись, мы писали друг другу бесконечные письма. Телефон подмаргивал уставшим глазком и давился от сообщений. Если у нее был рабочий день, я встречал ее в метро, у последнего вагона – так мы условились. Я всегда приходил раньше – Светка, по обыкновению, опаздывала, и я пропускал поезд за поездом, подпирая плечом колонну. Через некоторое время я стал узнавать то место, где я прижимался, – оно стало едва заметно поблескивать. Как-то Светка предложила установить на этом месте памятную табличку: «Колонна отполирована до блеска плечом известного писателя Авилова». Я был не против. К сожалению, дальше предложения эта идея почему-то не пошла.

Наконец поезд привозил мне Светку – со спутанными огненными волосами, с ножками, торчащими из-под черного пальто, с рюкзачком за спиной и кислым водочным перегаром. Тогда перегар вызывал во мне досаду, но не более того. Я видел, что и так сломанная Светка ломает себя еще больше. Такое было и у меня. Это как сжать ноющий зуб так, чтобы боль стала огромной и невыносимой. Сжать и держать до тех пор, пока на глазах не выступят слезы. Разожмешь челюсти – и становится легче!

– Привет, – басила она.

– Све-етка, – радовался ей я и приобнимал за талию, чувствуя под пальцами искусственный рыбий мех.

Мы не томились до вечера, нет. Напротив – в студии вдруг стало как-то радостно, и работа пошла куда шибче. Теперь я должен был своей преподавательнице показать в лучшем виде те знания, которые усвоил. Светка же, в свою очередь, помогала и подсказывала мне куда больше, чем другим ученикам. У нас появились общие друзья – то есть те, кто видел, что происходит, и одобрял это. Девчонки, конечно.

Когда в десять вечера мы закрывали дверь за последними учениками, все развивалось по одному и тому же сценарию. Измучив друг друга поцелуями, мы останавливались в одном движении от. Что-то мешало нам обоим заняться любовью на неудобной кухне. Нам хотелось сделать это по-другому, красиво, что ли? Я ухмыльнулся, когда Светкины разноцветные трусики пошли по второму кругу.

Иногда она срывалась и принималась быстро собираться. Потом следовало убийственное «я вытряхиваюсь». И какая-то надуманная ложь. После этого мы обычно шли молча, и мое недовольное молчание создавало физическое неудобство.

Но было и по-другому: я глотал из ее бутылки немного вина, и мы шли на скамейку, под сирень, покупали пива и целовались там, как подростки. Как-то раз, в начале мая, когда сирень над нами перестала быть путаницей прутиков, обретя крошечные почки, я сказал Светке:

– У меня через три дня презентация «Капибары…» в книжном. Ты придешь?

– Серёжа, я очень хочу, но не знаю, что я скажу мужу, – призналась Светка. В ее огромных глазах и до этого было много вины. Как будто бы перед жизнью. Вот теперь добавилось – вина готова была превратиться в слезы.

– Ну посмотрим, – решил за нее я и приобнял понадежнее.

Она молча согласилась.

До презентации и вправду оставалось три дня, со Светкой я даже позабыл об этом. Жену на презентацию я не звал и видеть там ее не хотел.

* * *

За полчаса до того, как стали появляться гости, Светка написала, что не придет, и праздник для меня превратился в муку. Еще не стемнело, я курил, стоя у входа в магазин, лил дождь. Я ощущал по-дурацки огромное, несоразмерное с простым отказом Светки, чувство пустоты. Как будто дождь лил не только снаружи, но и у меня внутри. Городская весна, зажатая между домами улицы, тревожные сумерки – все это так соответствовало моему состоянию, что я стал частью этого грустного пейзажа. Почти невидимой. Хотя тут меня окликнул женский голос. Послушать меня пришла моя школьная учительница. Мы расцеловались. Учительница привела выводок юношей и девушек – человек шесть или семь, будущих выпускников. Выводок многоглаво кивнул мне. Я ответил. Сумерки сгущались. Огонек сигареты мерцал все ярче.

Народу пришло больше, чем я ожидал. В маленький книжный отдел набилось так, что некоторые мои слушатели даже стояли. А я рассказывал – стеклянным голосом, голосом утопленника или удавленника, как угодно, раз от раза повторяя одну и ту же таинственную фразу: «Тут такие события произошли», не раскрывая суть событий. Мне кажется, публика была заинтригована. Отбомбив положенный час и прихватив кусочек незапланированного второго, закончил я раздачей автографов. Мне впервые в жизни подарили цветы – красивый букет багровых ромашек величиною с ладонь. Хорошо, не васильков.

Потом мы с приятелями сидели в баре. Немного выпив, я не успокоился – напротив, ощутил смятение. Когда рядом не было Светки, мне казалось, что мир, в котором я существую, распадается на тоску, ложь жене и острые осколки прошлого, того, где Светки еще не было. Сделавшись осколками, прошлое ранило. Сплошная хтонь! И пиво, щедро подливаемое мне моими друзьями, заставляло меня напрягаться все сильнее и злиться на происходящее. Друзья тогда и не подозревали, что происходило у меня внутри.

Была почти ночь, когда мы с шумом покинули бар. Ветер косил прохожих диагональным дождем. Я пожал семь или восемь одинаковых ладоней. Нехотя расцеловался с девушками – женами приятелей. Потом я и еще двое, с которыми по пути, загрузились в такси. Домой! Это слово вдруг почему-то перестало быть спасительным. Спать! А вот это, пожалуй, да.

Я сидел на переднем сиденье, рядом с водителем – тот упирался взглядом в освещенную фарами и фонарями дорогу. Мы выехали на Литейный мост. Слева, чем-то напоминая огромную корону, царственно расположилась подсвеченная Петропавловка.

И тут я молча заплакал. Я не издавал ни звука, но слезы текли ручьями, и несколько капель довольно слышно ударили о целлофан букета, который я прижимал к груди. Я оплакивал прошлое, которое вдруг забрала у меня Светка. Казалось бы – оплакивать пока что было нечего. Как бы не так! Чувства, которые я испытывал к ней, были сильнее чувства долга, ответственности и самосохранения.

Литейный мост остался позади, сменившись полутемными пустыми улицами, а я все плакал, молча, даже не меняясь в лице, только слезы текли и текли, изредка срываясь с подбородка на злосчастный букет цветов.

* * *

Сердечки я сменил на собачек. Так было трогательнее. «Как все прошло?» «Молодец, Серёжа!» Потом через день, где-то в полдень, рвануло: «Приезжай. Я очень пью» – в письме было вложение, я открыл. С фотографии, сделанной самой Светкой, на меня смотрело Светкино растерянно-злое лицо, под правым глазом был фиолетовый свежий синяк, от самого же глаза осталась крохотная влажная щелочка.

Я набрал ее номер.

– Я в са-дике. Вот выходишь с Т-хноложки, и налево, кажется. Я сейчас тебе человека дам, он все объяснит.

В трубке что-то загремело, как будто Светка уронила телефон, потом скрипучий мужской голос мне сообщил:

– Она тут, через квартал. В N-ском садике. На скамейке.

– Дайте ей трубку, – потребовал я. – Света, ты меня дождешься? Я сейчас приеду.

– Да-авай, – уплывающим, растянутым голосом отреагировала она.

Наскоро одевшись, я выскочил из дома. Ехал в метро, нервно постукивая ногой по полу – мне казалось, что так состав доедет быстрее, и строил версии происхождения синяка. Если на Светку не напали грабители, что маловероятно, то ответ казался мне очевидным. Компьютерный гений мужа вкупе с любопытством и ревностью победил уважение к Светкиным тайнам и, увидев сердечки и собачек, прочитав то, что читать не полагалось, распустил руки.

Выйдя на «Техноложке», торопливо захромал в сторону, указанную мне ее попутчиком.

В садике, который и вправду оказался через квартал, было пусто и мрачно. В воздухе висела сырая взвесь. Я поозирался, потом прошел чуть глубже и увидел на скамейке Светку. Она сидела на лавочке, вытянув вперед ножки-спички в темных колготках и черных ботиночках. Рядом по одну руку стоял ее рюкзачок, по другую приютился вислоусый мужичонка лет семидесяти. Я подошел, брезгливо поздоровался с ее спутником. Светка подняла на меня единственный глаз.

– Серёжка.

Одного слова было достаточно, чтобы понять, что она «сильно пьет». Даже мое имя она произнесла с натугой.

– П-знакомься. Это Володя. Он тоже из Ч-лябинска, прикинь.

Готовый ко всему Володя уже протягивал мне руку. Я достал из кармана свою левую.

– Серёжка, п-шли домой. Володя тоже из Ч-лябинска, прикинь.

– Мы случайно познакомились. Смотрю: она на скамейке сидит. На наших похожа девчонок, челябинских, – суетливо оправдывался Володя, то и дело косясь на Светкин рюкзак.

Светка разомкнула руки на груди и медленно-неуверенным жестом расстегнула молнию рюкзака. Достала оттуда бутылку крепленого, держа ее за горлышко. Бутылка была початая почти наполовину.

Глотнула сама, пролив красного вина на подбородок, вытерлась рукавом и передала вожделенную бутылку Володе.

– Это мы Володе оставим. Пошли. – И она протянула ко мне руки.

– Ты звони, если что, – пробормотал довольный обломившимся лакомством ловелас из Челябинска.

Светка кое-как поднялась, и я взял ее под руку.

– Видишь, что со мной муж сделал! Ты видишь? – шипела она, когда мы шли к воротам садика. – Пришел пьяный, с Никитосом. Я ему курочку приготовила. А он все пр-читал, всю нашу пи-са-ни-ну. П-шли на лестницу курить, и вот. А я в домашних тапках была. Он передо мной дверь и захлопнул. Что он со мной сделал! – патетично закончила она и зарыдала без слез.

– Как я теперь на работу пойду с таким фингалом? – причитала она, делая ударение в слове «фингалом» на последний слог. Ноги-спички ее в ботах на высокой платформе то и дело подламывались, и она повисала у меня на руке. Потом вдруг стала энергично стаскивать рюкзак, наверное, для того, чтобы шваркнуть его о землю. Я вовремя перехватил этот жест и забрал у нее рюкзак. Судя по весу, там была еще одна бутылка.

Признаться, меня это утомляло. Ничего ободряющего сказать я ей не мог, она бы просто не стала слушать. С настолько пьяными женщинами я имел дело только давным-давно, еще в институте. Но те, могу ошибаться, кажется, не закатывали истерик. Тем более случай остаться с пьяной девушкой наедине в молодости сулил нередко какие-то перспективы.

– Надо к-пить сигарет, – вдруг осенило Светку, когда мы шли мимо магазина.

– У меня есть.

– Се-рёжка, надо к-пить сигарет. На деньги. – И Светка вытащила из заднего кармана скомканную купюру.

– Постой здесь, – перестал возражать я.

Не хватало еще, чтобы Светка пошла со мной в лавку и, споткнувшись где-нибудь, перебила там выставленные бутыли.

Я прислонил Светку к стенке у входа.

Выйдя, застал ее, к счастью, в том же положении.

Она долго, матерясь, искала в рюкзачке ключи. Потом выронила телефон, и тот с сухим треском щелкнулся об асфальт.

Инвалидная коляска была на своем месте, когда мы вошли в подъезд.

На пятый этаж мы поднимались долго, напоминая сломанный, рассинхронизированный механизм: я хромал и одной рукой поддерживал вконец поплывшую Светку. Она бормотала что-то матерное себе под нос, злоупотребляя буквой «х», и махала руками. Преодолев наконец ступени, она чуть не упала перед дверью в квартиру. Опять стала доставать ключи из рюкзака, которые она зачем-то убрала обратно внизу. Долго смотрела на связку, перебирая ключи по одному тонкими пальцами.

– Дай я, чучело. – Я взял у нее ключи и сунул нужный в замок.

– Почему это я чучело? – взвилась она на мгновение, но тут же опять обмякла.

В комнате было тихо и чисто. На полу откуда-то возникло старое розовое одеяло, крошечная детская подушка с нарисованными на ней машинками.

– Давай п-курим.

Она прямо в пальто сползла по стене и села на одеяло. Я приютился рядом.

– Всё! Я больше туда не вернусь! Есть у меня гордость, – икнула, – или нет? Я вывезу!

Я молчал. Откуда мне было знать, до каких пределов распространяется ее гордость? На «чучело», впрочем, она отреагировала мгновенно!

Светка курила, свесив руку с коленки, и смотрела перед собой. Нижняя губа ее сложилась в уточку. Эту уточку я потом увижу многие и многие разы, я буду ненавидеть эту уточку, потому как уточка говорила о том, что любые разговоры со Светкой уже бесполезны.

Она затушила сигарету в банке с краской и вдруг начала раздеваться, вылезать из одежды, выворачивая наизнанку свитер, ерзая, освобождаться от брюк, как змея от старой кожи.

– Раздевайся, – жарко зашептала она, обдавая меня винной кислятиной.

И я повиновался, совсем не желая Светкиного пьяного тела, бледного и помятого, как промокшая одежда, с красными следами от лифчика на спине, перепутанной рыжиной и сивушным вкусом на пересохших губах. С белым налетом на языке и пьяно-похабным одним глазом и заплывшим вторым.

Когда Светкины волосы щекотали мои бедра, я уже передумал.

А потом она вдруг заснула в моих объятиях. Как-то примолкла, переставая отвечать на мои ласки, и ослабла.

Ладно.

Я осторожно вытащил из-под Светки руку, опять накрыл ее своей курткой и сел на единственный в комнате стул. Одеваться не хотелось.

Соблазн самоудовлетворения казался выходом.

И тут я испугался того, что после вышеуказанного, пусть и на некоторое время, Светка опротивеет мне совсем. Не останется даже нежности. Я перебрался на подоконник, приоткрыл окно и занял руку сигаретой.

«Сломали девчонку», – думал я, глядя на то, как уменьшается и опадает моя страсть. «Сломали девчонку». Зайку бросила хозяйка.

Не брошу ее – чего бы мне это ни стоило!

Женщину я ударил один раз в жизни, мне было девятнадцать лет, и женщина, которая была, по сути, девочкой, была моей первой любовью. У нее была масса поклонников, один из которых был слишком назойлив. В тот день моя первая любовь в приступе откровения призналась в том, что накануне была у него, поклонника, в гостях и даже с ним целовалась. Приманкой для моей первой любви тоже стал алкоголь. Мы сидели на диване. Кулак вылетел сам, как стрела из арбалета, где тетивой были мои расстроенные поклонниками нервы. Это был спонтанный, потому оправдываемый акт. Я этого не хотел! А хотел ли он, Светкин муж? Кто его знает! Притом что получила-то Светка за переписку, несчастный муж не знал всех головокружительных подробностей.

Во сне Светка громко стонала.

Проснулась она часа через два, когда я уже оделся и успел заскучать.

– О, как мне плохо, – баском прокомментировала Светка, не отрывая головы от подушки. Потом пошарила ладонью по своему телу и, не обнаружив одежды, спросила: – Мы что, трахались?

– Ну а как же, – насмешливо отозвался я со стула.

– Надеюсь, ты в меня не кончил? – озабоченно сказала она и тяжело поднялась, не дожидаясь ответа.

Поискав единственным глазом рюкзак, она притянула его к себе и достала вино. Из кармашка на рюкзаке был извлечен штопор.

– Света, – попытался я придать своему голосу оттенок укоризны, хотя по себе знал: с алкоголиками этот номер не проходит.

Она деловито, торопясь, скусывала пластмассовую пробку с горлышка. Бросив ее на пол, углубила штопор. После вожделенного хлопка забулькала.

– О-ох.

– Сразу много не пей.

– Я потихонечку.

После того как ей немного полегчало, она произнесла:

– Дай хоть лифчик надену.

Трусы для нее были одеждой второстепенной.

– Я сильно пьяная была?

– Ну а как ты думаешь?

– Да уж. Серёжа, что мне делать?

Светка себя как будто бы заводила! Вместо того чтобы немного успокоиться, посмотреть на все другими глазами, она раскачивала в себе внутренний маятник, амплитуда его увеличивалась, и Светка совсем теряла ощущение реальности. Такое я наблюдал потом много раз. И вот сейчас.

– Давай подумаем вместе! – солгал я. Думать-то должна была она!

– Я к нему не вернусь! Он думает, что у меня нет гордости? Я буду жить здесь. – Она как бы мимоходом опять взялась за горлышко, после чего в «потихонечку» я верить перестал.

– Это твое решение.

– Он меня оставил на лестнице в тапочках. Я звоню, а он не открывает! И куда я пойду в этих тапочках?

На фоне преступления с тапочками фингал, кажется, отошел на второй план.

– Хоть на работу надо позвонить, отпроситься! Я же не пойду с этим фингалóм!

Светка окончательно узурпировала вино, глотая, как из пивной бутылки. Я молчал, отмечая про себя, что так вина ей хватит ненадолго.

– Завтра позвонишь! Не надо говорить с коллегами заплетающимся языком.

– Хоть бы муж позвонил. – Светка выругалась и бросила телефон на одеяло.

– Зачем? – безжалостно спросил я. Пусть муж окончательно рухнет в ее глазах.

– Ну что мне делать? – снова качнула она маятник, и истерические нотки в ее голосе появились снова. – Как он так со мной поступает? Как мне все надоело! – повторилась она, взяла телефон и второй раз бросила его на одеяло. – Почему все так?!

Я сел с ней рядом, обнял ее за плечи. Может быть, она хочет поплакать?

– Я такая несчастная! Что мне делать? Повеситься? – заводилась Светка. – Се-рё-жа, мне повеситься? Я измучена.

– Тихо, тихо, – уговаривал я ее и крепче сжимал плечо, водя ладонью по его мякоти.

– Сходи мне еще за вином, – вдруг попросила она, взвесив бутылку. И на фоне всего остального эта мысль мне казалась наиболее трезвой.

– Ты опять уснешь, – полувопросом ответил я, поднимаясь на ноги.

– А что? Купи две бутылки.

– Жди.

– Возьми ключи.

Я спускался по лестнице, не зная тогда, что лестница станет мне почти родной, что я буду здороваться с инвалидной коляской на первом этаже, приветствовать стул с дыркой на втором, что много раз я буду здесь смеяться и один – плакать.

Я все думал о Светке – как быстро она из хрупкой девочки-художника, немного таинственной оттого, что держит учеников на расстоянии, превратилась в живую, трагическую, сломанную Светку, при этом сделавшуюся мне очень близкой. И сейчас ее проблемы – это и мои проблемы тоже. Ее слезы вызывают слезы во мне. Ее сердце… Нет, слишком пафосно и красиво.

Я шел к магазину и думал о Светке. Как-то она мне поведала, что постоянно ходила за бухлом для мужа. Бедная Светка ходила за бухлом для мужа! Для мужа! Хотя, если подумать, вот я иду Светке за вином, а не за цветами.

В магазине и по пути обратно я тоже думал о Светке. Вернее, о себе. Пока еще не о нас двоих. Я думал о том, кем являюсь ей я. Жилеткой? Нет, не похоже.

Когда я вернулся, Светка сидела на одеяле, уже сложив губы уточкой. Здоровый глаз ее был заплакан. Бутылка, естественно, выпита.

Когда она снова уснула, убаюканная вином, я понял, что останусь с ней до тех пор, пока я нужен Светке. Знал бы я тогда, как окажусь прав!

До следующего утра она пила и спала. Я знаю, как это называется. У самого случалось в здоровый, доинсультный период. Светка просыпалась только для того, чтобы глотнуть вина, задать пару вопросов, один из которых непременно был: «Сейчас утро или вечер?» – и, обернувшись полотенцем, сходить в уборную.

Пока она спала, я скучал, курил или смотрел в окно, если отвлекался от нее самой.

Она опять стонала во сне – низко и недовольно, как если бы злилась на что-то. Увы, это тоже станет ее фирменным стилем, как и губы уточкой. Об этом я узнаю потом.

К утру я утомился совсем и прилег рядом с ней на полу.

За окном тихо, по-майски, светало.

Светка открыла глаза и резко села, протягивая руку за вином.

Я посмотрел на нее одним глазом.

– Ты не спишь? – хрипло спросила она.

Я помотал головой.

– Тебе, наверное, домой надо?

Я помотал головой еще раз – но уже сверху вниз.

– Серёжа, милый, спасибо тебе. Ты со мной тут возился.

Я вздохнул.

– Светка, послушай меня, – произнес я, глядя на нее из-под полуопущенных век. – У меня к тебе нежность.

– У меня к тебе тоже, – подарила она и, поставив бутылку, медленно опустила голову мне на грудь и прижалась всем телом.

Мы лежали молча, я видел Светкину рыжую макушку и кусочек бледного плеча, а стену напротив деловито пересекал таракан, двигавшийся по своим делам.

Откуда она взялась, нежность?

* * *

Я не помню, как прошел день. Вернее, я помню, что, вернувшись, уже не застал никого дома. Сын был в школе, жена уехала на работу. Не до работы было только мне. Феня, тогда еще оживлявшаяся при слове «гулять», вылезла из-под дивана, где она проводила большую часть времени. Одной рукой я ловко прицепил ей поводок, и мы долго, в задумчивости, бродили по едва забрызганному капельками зелени двору. Феня нюхала в кустах, я понуро глядел себе под ноги. Когда я был дома, я не находил себе места – мне все время, даже будучи в одиночестве, казалось, что я лгу и, соответственно, меня за этим делом могут застукать. Чувство вины, постоянное, как зубная боль, не давало мне покоя.

Вернувшись с прогулки и перекусив, я неожиданно уснул. Организм бежал от чувства вины любым способом, и этот способ был самым лучшим. И мне приснилось. Да ничего мне не приснилось – провалился как в теплую, беззаботную яму!

Как-то мы с приятелем и его женой разговорились на тему того, что происходит, когда один из супругов неожиданно и сильно влюбляется. Я выступал адвокатом влюбившегося. Мой приятель утверждал, что ходить налево надо бесшумно, – он не понимал разницы между понятиями «влюбиться» и «сходить налево». И только его кроткая, молчаливая супруга произнесла: «Это трагедия». Да, теперь-то я был с ней согласен, хотя тогда безответственно молол что-то о счастье! Получилось же и то и другое, хотя неудавшийся секс с нетрезвой обладательницей фингала сложно назвать даже намеком на счастье. Счастье было у меня внутри – вне зависимости от Светкиного состояния! Снаружи же все происходившее было трагедией! За моей спиной, едва шевеля крыльями, еле держался в воздухе заплаканный ангел с растерянным лицом и собачьим поводком в руке.

То, что я уснул, было неудивительно. Тут давала о себе знать бессонная, разделенная на штрихи Светкиным пробуждением ночь, нервы, обретенное наедине с собой, очень временное спокойствие.

Проснувшись, тяжелый и помятый позвонил Светке.

– Ну как ты?

– Да не очень. – Голос ее был трезв и грустен.

– Хочешь, я приеду? Погуляем. Сходим кой-куда.

– Хочу.

* * *

Я повел ее большим, просыпающимся весной парком.

– Куда мы идем? – спрашивала Светка и наивно моргала одним глазом.

– Пойдем-ка к «Анонимным алкоголикам» сходим.

Она согласно вздохнула и произнесла:

– Интересный опыт.

«Анонимные алкоголики» и скорая, быстро приехавшая на вызов, когда я упал с инсультом на лестнице, спасли мне жизнь. Просто «Анонимные алкоголики» делали это пролонгированно.

Мы дошли до знакомого мне адреса, поднялись на третий этаж по темной лестнице.

Светка, естественно, произвела фурор на местную публику мужского пола. Красивая пьющая девушка даже для завязавших мужчин – ценный экземпляр.

– Здравствуйте. Меня зовут Света, и я алкоголик, – волнуясь, произнесла она тихо, когда до нее дошла очередь.

* * *

– Мне эта группа не понравилась, – виновато произнесла она, когда мы оказались на улице.

– Бывает, – спокойно ответил я.

То, что она хотела именно сладкого и радостного лекарства, которым почему-то не явилась группа, я понял потом.

Мы шли по парку, находившемуся в нескольких остановках от ее пристанища. Светка была молчалива – молчал и я. Влажная посыпка дорожек упруго прогибалась под ногами, и уже пахло весной.

– Я возвращаюсь, – негромко и спокойно произнесла Светка.

– Ну что ж, – немногословно отреагировал я, чувствуя, как под сердцем тоненько звенит, натянувшись, первая «ми», готовая порваться, и по спине пробегает противный мятный холодок. Хотя к этому я был готов.