И все небо для нас

© Мария Савченко, иллюстрации в блоке и на обложке, 2022

© Юлия Лим, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

1

В десять лет я стала мамой для младшей сестры.

Наша мама не могла ухаживать за ней из-за болезни, поэтому я училась у интернета и медсестер. В первом искала то, о чем ни у кого не решалась спросить, а у вторых получала практические советы. Как правильно держать младенца, чтобы ненароком не уронить или что-нибудь не повредить; как проверять температуру молока и кормить из бутылочки.

Когда маму с сестрой выписали из роддома, я часами сидела, не шевелясь, и пялилась в одну точку. За одной стенкой спала мама, за другой верещала новорожденная сестра. Из-за этого я часто не высыпалась и приходила в школу сонной. Многие уроки пролетали мимо. Каждый день мечтала выспаться и не слышать криков Милы.

Когда мама оклемалась, я наконец смогла выспаться. Помогли жуткая усталость и беруши. Я не жаловалась, а просто делала, что нужно, потому как, кроме меня, у мамы никого не было. Мы держались друг за друга и благодаря этому какое-то время жили счастливо.

Я не просила рожать мне сестру, но все равно полюбила ее. Когда она хватала меня за руки или нос крошечными пальцами, когда смеялась и улыбалась, размахивая ножками, я чувствовала радость и ответственность. Это маленькое существо нуждалось во мне.

Мама работала, воспитывала нас и боролась за жизнь каждый день. Ее здоровье ухудшилось. В этот раз все оказалось серьезнее: мне позвонили с ее номера и сказали, что маму везут в больницу. Больше года я смотрела, как она угасает в палате; смотрела, как Мила суетится возле ее койки: радуется, смеется и улыбается, не подозревая, как маме тяжело.

Однажды мама не проснулась.

Так, в шестнадцать я осталась одна с шестилетней сестрой в съемной квартире, за которую нечем платить.

* * *

С похоронами мне помогает соцработница. Кажется, она представилась и даже носит бейдж с именем, но я его не запомнила. Слишком много хлопот навалилось: нужно подобрать последний наряд для мамы.

Хоть я ничего не знаю о детских домах, не хочется даже думать о разлуке с сестрой. Беру мамин телефон и пролистываю список вызовов: большинство номеров не сохранено и глядят с экрана бело-красными полосками. Один из них попадается чаще остальных. Что это? Кому мама так часто звонила в последний месяц? И кто звонил ей?

Вздрагиваю.

Неужели папа?..

Руки дрожат, смартфон едва не падает на пол. Успокаиваю сердцебиение, отсчитываю три секунды и жму на вызов.

– Да? – звучит мужской голос.

– Кто это? – вырывается у меня. – Вы звонили моей маме… и она вам звонила. Часто. Кто вы?

Молчание.

– Алло? – стискиваю телефон.

Ладони потеют, в горле сухо, как в пустыне.

– Вера? Ты?

– Да.

– Меня зовут Тихон.

Сердце ухает в живот, а потом меня отпускает. Не папа, его звали по-другому.

– Я твой дядя.

– Что…

Мама не общалась с родными, редко о них упоминала, а когда разговор касался семейных уз, она вскользь бросала: «У меня нет семьи. Больше не спрашивайте об этом».

– Как… – ничего более вразумительного с языка не сходит.

– Я уже в пути.

– Куда?..

– Надя попросила меня присмотреть за вами. Я знаю о Миле. Поэтому не волнуйся, я скоро буду в городе.

Мне должно стать легче, но каждая мышца плеч и спины напрягается. Вытираю ладони о штаны, перехватывая смартфон, и говорю:

– Почему я должна тебе поверить? Вдруг ты какой-нибудь мошенник или преступник?

– У меня есть аудиосообщения твоей мамы. Я дам тебе их прослушать, когда встретимся.

В груди колет. Прикладываю руку, хоть и знаю, что это не уймет боль.

Кошусь на закрытую дверь. Я до сих пор не сказала сестре правду. Мила играет в комнате на планшете, смеется. И что мне с ней делать?

Не успеваю высказаться, как дядя продолжает:

– Я заслужу ваше с Милой доверие, Вера. Извини, не могу говорить. Дождитесь меня, ладно?

И вешает трубку.

Опускаю телефон, вслушиваясь в тишину и вглядываясь в экран. Выходит, даже перед смертью у мамы появились тайны, в которые она меня не посвящала. Вытираю подступившие слезы, пока они не скатились по щекам и не оставили заметный след.

Не время поддаваться чувствам. Нужно думать о крыше над головой и новой семье. Можно ли доверять «дяде», о котором узнаёшь впервые за шестнадцать лет? А вдруг это не дядя, а папа Милы, например? И что, если он удочерит ее, а меня отправит в детский дом? Как же плохо, что мне еще нет восемнадцати!

Из спальни доносятся громкие звуки. Мила включила телевизор и смотрит мультики. Взъерошиваю длинные растрепанные волосы и собираю их в хвост на затылке. Я договорилась с соседкой, что она заберет сестру к себе на время похорон. Кладбище – не место для ребенка.

Провожу руками по лицу, шумно выдыхаю. Отвожу ладони и замечаю, как дрожат от нервов пальцы. Мама учила меня быть сильной и всякий раз добавляла: «Ради сестры». Я разделила с мамой воспитание Милы и не виню ее. Она тяжело болела, боролась, и у нее получилось. Мы были счастливы, пусть и недолго. А потом случился рецидив…

– Вела-Вела-Вела!

Прихожу в себя от похлопываний по плечу. Сестра стоит рядом.

– Чего тебе?

– А дай шоколадку!

– Сначала ужин.

– Ну да-ай! – капризничает Мила, строя глазки.

Мама никогда не отказывала ей в сладостях, а мне велела делиться с сестрой. Верный способ заставить одного ребенка завидовать другому – отбирать у него еду.

– Будешь так себя вести, ничего не дам.

– Ты злая! – В слезах сестра поджимает губы. – Злая-злая-злая!

Десять лет я жила и не ведала своего счастья, а последние шесть только и делаю, что вспоминаю о беззаботном детстве.

– Ты хочешь шоколадку или нет? – строго спрашиваю.

Мила вытирает слезы и активно кивает.

– Тогда иди в свою комнату и собери в рюкзак самые любимые игрушки.

– И ты мне за это дашь шоколадку?

– Да. Проверю через полчаса. – Мила уже бежит в комнату, и я кричу ей вслед: – Не вздумай меня обмануть!

* * *

Как бы она ни канючила, я все равно сдамся. Все равно сдавалась мама, оттаивали люди разного пола и возраста на улице и в магазинах.

В шкафу лежат две шоколадки «Милка», надо ли уточнять, почему именно они – ее любимые?

У меня есть несколько дней, чтобы продумать речь. Как объяснить шестилетнему ребенку, что мама больше не вернется? Я себе этого объяснить не могу, как не могу и принять, а уж ей… Мама была для нее всем, а я всего лишь старшая сестра. И хоть Мила любит меня, я никогда не смогу заменить ей маму.

Воспитывать детей – ноша трудная. А уж когда ты сам ребенок и ничего о жизни не знаешь, практически непосильная.

Пылесошу и мою полы. Присаживаюсь в кухне на табуретку, поглядывая на горку грязной посуды. Поджимаю колени, натягиваю на них длинную безразмерную футболку и обнимаю. За окном озеленившийся двор, соседи, спешащие на работу и по подъездам, и незнакомцы, сокращающие путь местными закоулками… Совсем скоро мы с сестрой шагнем из дома в неизвестность, и даже этого приевшегося вида не останется.

– Вела-Вела-Вела! – И снова Мила подлавливает меня. – Шоколадка!

Поднимаюсь с табурета и иду в ее комнату. Проверяю рюкзак: планшет со смартфоном, больше ничего. Типичный набор современного ребенка.

– Ну-у? – нетерпеливо тянет сестра, подпрыгивая.

– Ладно, дам я тебе твою шоколадку. Молодец. Зарядки только положи к технике. – Легонько треплю сестру по волосам.

Достаю одну плитку и возвращаюсь в комнату.

– «Милка» для Милки.

– Ула-а-а! – Сестра хлопает в ладоши, выхватывает шоколадку и легонько клюет меня в щеку. – Спасибо!

Она плюхается на кровать «в собранном виде – диван», и с довольным лицом ест, отламывая по кусочку от плитки. Все ее внимание сосредоточено на диснеевском мультике.

* * *

Врачи не скрывали от нас мрачные прогнозы, но… Я верила, что мама чудом выкарабкается и мы продолжим жить втроем, как было всегда.

К такому нельзя подготовиться. Нельзя однажды проснуться и осознать, что теперь ты точно уверена, как поступить и что сказать сестре.

Когда заканчивается мультик, выдыхаю и захожу к сестре в комнату. Мила лежит на полу, болтая ногами в воздухе и что-то рисуя восковыми мелками.

– Мила… – Опускаюсь на колени и кладу поверх них вспотевшие ладони.

– А когда мы поедем к маме? Я соскучилась. – Сестра подписывает красного корявого человечка «Мама». Он криво улыбается, с упреком взирая на меня крупными глазами-точками.

– Мы… Мы к ней не поедем.

– Почему? – Сестра бросает мелки, садится скрестив ноги и хмуро смотрит на меня. – Я что-то не так сделала?

– Нет… Конечно, нет. Просто…

За что это мне?..

Прикрываю глаза и на выдохе говорю:

– Мама умерла, Мила.

Тишина сдавливает горло. Сестра недоверчиво трясет головой.

– Что?..

– Ей больше не больно. Она не мучается, – продолжаю говорить, но уже успокаивая себя.

– Ты влешь! – Глаза Милы мгновенно наполняются слезами.

Раскидываю руки, чтобы обнять ее, но сестра бьет меня по ладоням и отсаживается в угол комнаты.

– Влунья! Уходи! Не хочу тебя видеть! – кричит она вперемежку с рыданиями.

Поднимаюсь и выхожу. За закрытой дверью слышны всхлипы и дрожащий голос сестры:

– Мамочка, это ведь неплавда? Мамочка, не шути так!

Провожу ладонями по лицу. Сердце щемит.

* * *

Похороны. Пришло много незнакомых людей. Часть из них – соседи, которых я изредка видела на улице или на лестничных клетках. Они косятся на меня, перешептываются. Жалеют, наверное? Вот только они вернутся домой и забудут про наше с Милой горе, а нам от него никуда не деться.

Впервые за три дня вижу маму: ей сделали хороший посмертный макияж, она выглядит умиротворенной и спокойной.

– У нее больше ничего не болит, – бормочу себе под нос.

– Бедные девочки. Как же вам не повезло! Упокой Господь ее душу, – крестится сердобольная соседка.

Она говорит что-то еще, но я не слушаю. И так тошно, еще чужих причитаний не хватало.

Первой кидаю землю в могилу и отхожу. Тук. Тук. Комки земли, вылетающие из рук пришедших, словно град лупят по крышке гроба.

Могилу закапывают. Скорбящие галдящей рекой утекают в автобусы – их отвезут на поминки. Стою поодаль, дожидаясь, пока толпа рассосется. Холодный ветер дует в затылок и шею. Поеживаюсь. Кто все эти люди? Почему они так легко могут рыдать во весь голос, когда я не могу?

Ко мне подходит соцработница. Не знаю, что она собирается сказать, но у меня нет к ней доверия. Да, она организовала похороны, и никаких казусов не произошло, но…

Все взрослые врут. Постоянно. Сначала мама, потом ее брат, если он вообще настоящий. Сказал, что придет, но гроб уже в земле, а нас с Милой завтра выселят из квартиры. Никто не посмотрит, что мы внезапно осиротели, деньги куда важнее.

– Вера, отвезти вас на поминки?

– Нет. Сестру надо забрать, не хочу обременять соседку.

Уважительно помолчав, соцработница снова прерывает тишину:

– Вера, мне звонил ваш дядя. Он просил немного подождать здесь. Хорошо?

Пожимаю плечами, сую замерзшие пальцы подмышки и блуждаю взглядом по сотням других могил.

– Кажется, это он, – замечает соцработница.

Приглядываюсь: высокий жилистый мужчина с походным рюкзаком на спине идет в нашу сторону. Не нравится мне этот тип.

– Вера! – кричит он и машет.

Игнорирую его жест. Незнакомец быстро приближается и, запыхавшись, спрашивает:

– Похороны уже закончились?

Пристально вглядываюсь в лицо «дяди». Соцработница отвечает ему:

– Да, вы немного опоздали.

– Тихон. – Он протягивает мне руку. – Мы говорили… по телефону.

– Ну… круто. – Поворачиваюсь к надгробию. – Сходи на могилу, раз пришел.

Пока «дядя» прощается с мамой, я наблюдаю за ним. Соц-работница, дождавшись его возвращения, с явным облегчением передает ему какие-то документы.

– Вот, все готово. Провожу вас до дома. Нужно удостовериться, что точно заберете младшенькую, тогда и с формальностями покончим.

* * *

Приглядываюсь к Тихону. Сходство с мамой колоссальное.

Будто это она в мужском варианте: те же ярко-голубые глаза, нос с легкой горбинкой, широкие плоские губы, короткие темно-каштановые волосы. Даже ДНК-тест делать не надо – видно, что мы кровные родственники.

– И как ты собираешься забрать нас с Милой? – Перевожу взгляд с дяди на соцработницу и обратно. – Разве документы на опеку не оформляются месяцами?

Тихон скидывает рюкзак на локоть, достает полупрозрачную голубую папку с бумагами и протягивает мне:

– Я оформил документы заранее.

Хмурюсь, изучая строчку за строчкой. Теперь он наш опекун, деваться некуда. Кладу бумаги обратно в папку и отдаю:

– Дома обсудим.

Раз уж мама ему звонила, да еще и оставляла голосовые сообщения, если верить его словам… Лучше рискнуть. Глупо отказываться от крыши над головой, пусть и в таких сомнительных обстоятельствах. Да и Миле сейчас нужны уход, забота и друзья. И новое место.

Дядя пропускает соцработницу в автобус. Заходим следом, занимаем места и молчим до самого дома.

Под пытливыми взглядами взрослых вдавливаю кнопку звонка. За дверью слышится топот, но открывает соседка. Из-за нее выглядывает сестра.

– Вела, ну наконец-то! – Она выскакивает на лестничную площадку в тапочках и обнимает меня. – Почему так долго?

– Так вышло. – Треплю Милу по волосам.

Облегченно выдыхаю. Я приняла правильное решение, когда не взяла ее с собой.

– А это кто? – Сестра с любопытством разглядывает взрослых.

– Заходите, – предлагает соседка.

– Здесь я вас оставлю. – Соцработница жмет руку Тихону, а потом и мою. – Желаю удачи, Вера.

– Ага… – Сжимаю ее пальцы и тут же разжимаю.

Перестук каблуков эхом отдается в подъезде.

Дядя присаживается на корточки перед моей сестрой:

– Привет, Мила.

Она с любопытством смотрит на него, потом на меня. Рассеянно качаю головой.

– Очень плиятно. – Пока я размышляю, можно ли ему довериться, отвечает Мила.

Они улыбаются друг другу, и теперь видно их отдаленное сходство. И все же я ему не верю.

– Извините, мы пойдем к себе. Спасибо, что присмотрели за Милой.

– Пустяки, – улыбается соседка. – Твоя сестричка скрасила старческое одиночество. – Ненадолго исчезнув в квартире, она появляется с тарелкой, накрытой полотенцем. – Вот, помяните маму пирожками.

– Спасибо. Отдайте ему, пожалуйста, – киваю на дядю.

Он поднимается, поправляет рюкзак и берет блюдо.

– Спасибо, – говорит соседке.

Достаю ключи и открываю дверь. Когда Мила и Тихон заходят внутрь, киваю соседке. Грустно улыбнувшись, она скрывается внутри.

Захожу в квартиру:

– Назови хоть одну причину, почему я должна тебе поверить?

– Ну, у тебя нет выбора. Или приют, или я.

Напряжение ползет от лопаток к плечам. Его невидимые пальцы вот-вот вцепятся в шею. Слова Тихона жестокие, но скажи он что другое, я в тот же миг вытолкала бы его за дверь.

* * *

Пьем чай с мясными пирожками. Мила нетерпеливо поглядывает на шкаф, намекая дать ей еще шоколадку, но я качаю головой. Лучше возьму лакомство с собой и подниму ей настроение потом. Вдруг не представится случай купить еще?

– Когда я уже пойду в комнату? – дуется сестра.

– Иди, – даю ей отмашку, и она убегает.

Облокачиваюсь на стол. Теперь мы можем поговорить как взрослые люди.

– Скажи правду, – требую я.

– Какую?

– Почему ты оформил опеку над нами? У тебя есть какой-то мотив, да? Ты хочешь получить мамино наследство? Или ты продашь нас с сестрой в рабство? Или мы будем горбатиться на твоем дачном участке, чтобы тебе самому не пришлось копать картошку? Иначе зачем тебе тащиться сюда, да еще и пешком?

Варианты сыплются пулеметной очередью. Смех Тихона вводит меня в ступор.

– Что смешного?!

– Что Надя тебе обо мне рассказывала?

Прикрываю дверь, чтобы сестра не услышала, и возвращаюсь за стол. На самом деле мама ничего о нем не упоминала, но он-то об этом не знает.

– Она говорила, что ты уголовник.

Дядя качает головой.

– Что, разве это не так? – указываю на его руки.

На костяшках и тыльных сторонах ладоней набиты татуировки. Может, у него плечи и предплечья тоже ими покрыты, только из-за длинных рукавов не рассмотреть.

– Татуировки это всего лишь украшение, – отвечает дядя.

Поджимаю губы.

– А машина где? Неужели у тебя ее нет? – перевожу тему.

– Есть.

– Тогда почему ты пришел сюда пешком?

– Потому что походы закаляют дух.

Прищуриваюсь, скрещиваю руки на груди. Мы с ним как два ковбоя: каждый подгадывает момент, когда лучше выхватить ствол из кобуры и пальнуть в противника.

– Ты что… из какой-то секты? – продолжаю допытываться.

Дядя улыбается одними глазами, достает телефон из кармана штанов и кладет передо мной. На экране раскрытый чат мессенджера. Ни одной буквы, только голосовые сообщения. На аватарах собеседников он… и мама.

– Надень, чтобы Мила не услышала. – Тихон дает мне наушники.

Засовываю вкладыши в уши. Амбушюры неприятно шуршат. Руки дрожат, сердцебиение ускоряется.

– Начинай отсюда. – Дядя включает запись.

Голос мамы звучит болезненно. Так, как звучал последние полгода.

Надя: Девочки останутся совсем одни… Ты должен их забрать.

От хриплого кашля на записи хочется плакать. В больницу маму забрали на скорой, и ей наконец стало немного легче. Но за отсутствие боли мама расплачивалась сонливостью и вялостью.

Тихон: Может, еще есть шансы? Я приеду и…

Надя: Это конец. Разве ты сам не слышишь? Я умираю. Пообещай, что заберешь девочек. Что не… бросишь их одних.

Тихон: Я обещаю.

Надя: Спасибо.

Включаю сообщение за сообщением. Слезы текут, нос забился. Шмыгаю им, прикрыв рот рукой. Забываю про дядю в кухне, не вспоминаю про сестру, что в любой момент может зайти. Я просто хочу слышать мамин голос. Хочу, чтобы он не переставал звучать.

Когда слезы высыхают и вырастает горка скомканных салфеток, чувствую себя опустошенной. Вдохнув и набравшись мужества, запускаю последние сообщения.

Надя: …передай девочкам, что я их люблю.

Надя: И скажи Вере, что она умница.

Надя: Я так много упустила из-за болезни.

Всхлипывания. Мама дышит медленно, с присвистом. Значит, конец уже приближался.

Надя: Вера будет сомневаться, что ты… что тебе можно верить.

Надя: Вера… Ничего не бойся. Бери Милу, и идите с Тишкой.

Надя: Все будет хорошо.

– Хватит, – сиплю.

Дядя наливает в кружку воды, и я жадно выпиваю ее.

– Мы пойдем с тобой… раз мама этого хотела.

2

Дядя будит меня в половину пятого и говорит, что у нас мало времени на сборы. Обычно собираюсь заранее, но вчера после аудиозаписей я расклеилась. Поэтому не спорю и умываюсь. Дядя предупредил, что важно принять душ, потому как путь займет несколько дней.

– Мила, вставай, – легонько трясу сестру за плечо.

Она ворочается и что-то бубнит. Повторяю попытки разбудить ее. Когда Мила обхватывает меня руками за шею, поднимаю ее и несу в ванную комнату. Ставлю на пол. Она широко и громко зевает, потирает глаза. Тянется за зубной щеткой и вялыми движениями чистит зубы. Кое-как заставляю ее принять душ. Мила слишком сонная, чтобы сопротивляться. Обычно она часами нежится в ванне, распевая песни и играя с пеной.

И все же ей везет: она маленькая и от нее не пахнет как от взрослых, когда они потеют. Ей не нужно думать, куда и как идти, что делать, чем платить за еду и жилье.

Чем больше думаю об этом, тем сильнее мечтаю, чтобы мама вернулась к нам и мы зажили, как раньше. Я готова отдать все свободное время, выполнять хотелки сестры, если это вернет маму и нашу прежнюю жизнь.

* * *

В комнате Милы сталкиваюсь с новой проблемой. Как быть с ее одеждой? Она обожает свои наряды и наверняка устроит истерику. Потираю виски и глаза – еще одна головная боль в копилку.

– Мила… – Открываю дверцы шкафа и указываю взглядом внутрь. – Выбери самую любимую одежду. Остальную мы оставим здесь.

– Что-о? – Глаза сестры округляются. – Это моя одежда! Мне ее мама купила! Я хочу взять с собой все!

Мои футболки, рубашки и две пары сносных джинсов давно лежат в рюкзаке, больше брать нечего. Ну, или я не так повернута на внешнем виде, как сестренка. Когда-нибудь у меня сдадут нервы от ее капризов.

– Выбери три самых любимых наряда, – требую я.

– Нет! Я! Хочу! Все! – Мила забирается на кровать и прыгает. Ее светло-русые волосы мечутся вверх-вниз.

В такие моменты вспоминаю, что она мне родная только наполовину. Характером она угодила не в маму, а в своего отца, которого ни я, ни она никогда не видели.

– Если ты не выберешь одежду, я это сама сделаю! – Хватаю вешалки, и платья одно за другим летят на пол, разметавшись кружевами и блестками: розовыми, голубыми, зелеными.

– Нет! Ты злая! – хнычет сестра, но не плачет. Она кидается ко мне, вырывает вешалку с белым платьем и шлепается попой на одежду на полу. – Это все мое.

Вылитый Смауг^[1]на горе золота, не иначе.

Дверь позади скрипит. Дядя заглядывает в комнату:

– Что-то случилось?

– Она хочет отоблать у меня вещи! – ябедничает сестра, тыча в меня пальцем.

– Мы не можем взять все это с собой. Или ты сама потащишь баулы с одеждой? – сверлю Милу взглядом.

– Да!

Иногда кажется, что она родилась, чтобы противостоять мне. То, что я люблю, ей не нравится, а то, что ненавижу, она обожает. Мы сходимся только в одном: обе любим маму, хоть она и воспитывала нас совершенно по-разному.

– Давайте отправим вещи почтой, – предлагает дядя.

– А так можно? – Глаза сестры сияют. Он кивает. – Ула!

Шумно выдыхаю, показывая недовольство. Еще чуть-чуть, и я бы вскипела, как чайник на плите, только свистка на носу не хватает.

– Есть пакеты? – спрашивает дядя.

Приношу рулон мусорных пакетов и вручаю дяде. Одарив меня благодарной улыбкой, он подходит к Миле и показывает, как свернуть одежду, чтобы она занимала меньше места. Сестра улыбается и во всем слушается его. Незнакомца! Он с нами первый день, а я с ней всю ее недолгую жизнь!

Выхожу из комнаты и беру из холодильника пачку жвачки. Яростно разжевываю подушечки. Рот наполняется морозно-освежающим вкусом мяты. Достаю последнюю шоколадку из шкафа и закидываю в рюкзак. Как бы я ни злилась на сестру, она просто маленькая избалованная девчонка. Возможно, жизнь у дяди ее исправит… если не испортит еще сильнее.

И вот мы на почте отправляем посылки с одеждой сестры. Пожалуй, больше нее она ничего не любит: книги оставила дома, про детскую косметику даже не вспомнила.

Взяв самое нужное, разбавляю вещи томом «Хоббит, или Туда и обратно». Я читала его до того, как родилась сестра, перечитывала после. Когда Мила лежала в люльке, я проверяла ее ножки: надеялась, что на них вырастут волосы, что она не моя сестра, а хоббит. Поначалу я так и звала ее хоббитом, но потом мама разъяснила ей, кто это, и сестра стала дуться. Пришлось отучаться.

Карандаши, альбомы и наборы для рисования оставляю в шкафу. Может, хозяйка квартиры кому-нибудь их отдаст… А если она их выкинет, я этого не увижу и не буду жалеть.

Выходим. Улицы заполнены людьми, спешащими на работу. Прохожие косятся на нас и посмеиваются. Не каждый день увидишь разномастную троицу с рюкзаками в центре города.

Мила все утро дуется. Идет рядом с дядей, держа его за руку.

– А долго нам идти? – спрашивает она.

– Неделю.

– Что? Реально? – неприятно удивляюсь я.

Хорошо, что у нас с Милой удобная обувь.

– Если повезет, автостопом доберемся за пару-тройку дней.

– То есть… Погоди, – верчу головой. – Ты все эти годы жил… относительно недалеко от нас, но не пытался помириться с мамой?

Тихон пожимает плечами, чем злит меня еще сильнее.

– Не зря она столько лет таила на тебя обиду, – ускоряю шаг.

Голоса за спиной отдаляются:

– Вера всегда такая серьезная?

– Да! Она жууткая зануда.

Хочется обернуться и злобно зыркнуть на сестру, но убеждаю себя этого не делать. Я должна быть выше мелких склок и обид.

* * *

К обеду жара куполом накрывает город. Удушающе влажный воздух словно сжимает легкие, дышать тяжело, по шее течет пот. Мы вышли за пределы центра и бредем мимо промзоны: длиннющие трубы, потрескавшиеся бетонные стены и ржавые покосившиеся ворота. Серость и уныние скрашивает Мила, сверкая оттенками розового в любимом платье. Ради красоты она готова терпеть любые неудобства.

– Я хочу кушать! – Сестра дергает дядю за руку.

– Потерпи, малышка. Скоро дойдем до заправки и там поедим.

Оглядываюсь и вижу у Тихона карту. В то время, как все нормальные люди пользуются приложениями в смартфонах, он развернул огромный кусок бумаги и умудряется по нему ориентироваться.

– Разве эти карты не устарели? – спрашиваю, поравнявшись с ними.

Два часа ходьбы помогли мне остыть и о многом поразмыслить. Когда я на что-то злилась, мама говорила: «Подумай о тех, кому пришлось гораздо хуже». Эти слова никогда не успокаивали, только преумножали чувство вины за эгоизм. Пока я была подростком, пока присматривала то за мамой, то за сестрой, обстоятельства лупили по мне со всей силы, но у меня хватало терпения держаться.

И тут вдруг появляется дядя, рука сестры стискивает его пальцы, а не мои. И это он возится с ней, а не я. Ну и фиг с этой мелкой предательницей! Хоть отдохну.

– Многое в этом мире устарело, но это не повод выбрасывать все, – отвечает дядя.

– А я считаю, что повод. Ты же выбросишь заплесневелый хлеб?

– Пожалуй, да.

Хмыкаю. Взрослые никогда со мной не соглашаются. Обычно они считают себя умнее и настаивают, что дети «слишком неопытны». Проблемные взрослые вырастают из проблемных детей. Почему-то первые всегда забывают о своем детстве и шпыняют уже собственных отпрысков, образуя порочный круг психологического насилия. Зато им так родители говорили, значит, они были правы.

– Далеко еще? – Брови Милы жалобно вскидываются, губы выпячиваются, будто она вот-вот расплачется.

– Минут тридцать.

– О-о-о, – стонет сестра. Ее плечи сникают, она плетется, с трудом переставляя ноги. – Я пить хочу…

Тихон лезет в рюкзак и достает бутылку с водой.

– Вот.

Когда он откручивает крышку и протягивает Миле бутылку, я выхватываю ее и с подозрением нюхаю. Пахнет как обычная вода.

– Вела плохая, – сердится сестра.

– Здесь точно обычная вода? – строго спрашиваю я.

– Конечно, обычная, – отвечает Тихон удивленно.

Выливаю содержимое бутылки на траву.

– Вдруг ты туда какой-нибудь клофелин замешал? Извини, пробовать напитки из рук чужака явно плохая идея. К тому же тут везде промзона, и, если с нами что-то случится, помощи ждать неоткуда.

Дядя ничего не говорит в свое оправдание. Странно. Я ожидала, что он начнет яростно отстаивать свою честь.

– Понимаю твои опасения, – наконец произносит он.

Достаю из рюкзака бутылку с водой и протягиваю сестре. Она жадно выпивает половину.

– Мы купим воду на заправке, – предлагаю компромисс. – Так мне будет спокойнее.

* * *

Некоторые люди считают, что им все можно. Например, взрослые. Мама полагала, что может распоряжаться моим временем в пользу Милы, дядя думает, что мы с сестрой запросто примем его. Ну уж нет, я не для того шестнадцать лет жила в этом мире, чтобы во всякие сказки верить.

На горизонте появляется заправка. Можно перевести дух, перекусить и спрятаться от жары.

– Я хочу писать. – Сестра поглядывает на дядю.

– Лучше сходи с Верой. – Он передает мне руку Милы.

Перехватываю ее:

– Пойдем.

Считаю шаги, когда в голове щелкает. Оборачиваюсь в момент, когда дядя открывает дверь заправки и звенят колокольчики.

– Ничего без нас не покупай! – кричу я.

Тихон кивает.

– И чего ты все влемя лезешь? – Сестра пытается освободить руку, но я крепко держу ее. – Ты мне надоела…

– Помнишь, что мама говорила про незнакомцев?

– Но дядя не незнакомец…

– А кто он? Ты с ним знакома всего день. Думаешь, всё, ему можно доверять? Как бы не так.

Мила поджимает пухлые губы и опускает глаза. Совесть колет сердце иголками. Обычно сестра манипулирует мной, но иногда и мне приходится манипулировать ею. Вот только она не чувствует вины, а мне приходится себя убеждать, что поступила правильно.

– Почему? – спрашивает Мила.

– Что почему?

– Почему ему нельзя довелять? Он же холоший.

– Плохие люди часто кажутся хорошими.

– Но он не плохой. Он не выкинул мою одежду, а вот ты хотела ее выкинуть. – Мила щиплет меня за бедро.

Ойкаю и отпускаю ее. Она скрывается в туалете и запирается изнутри. Одна. Впервые в общественном туалете она решает обойтись без моей помощи. Мне бы порадоваться, но в душе пустота. Старшая сестра ей больше не нужна. У нее теперь есть дядя, а меня можно не слушаться.

* * *

Мы сидим за столиком кафе на заправке. Кондиционеры остужают разгоряченные тела. Под моим присмотром Тихон купил воду и еду. После моего одобрения Мила начинает есть. Вспоминаю о шоколадке в рюкзаке и морщусь. Наверное, от нее уже ничего, кроме подтопленного месива, не осталось.

– Ты не ешь, – замечает дядя, пока я верчу пакетик с чипсами.

Снэки, казалось бы, мечта любого подростка. Жуй, хрусти, ни в чем себе не отказывай. Но я не могу. Кусок в горло не лезет.

– Я веган.

– Тогда тебе у нас понравится, – улыбается дядя. – У меня свой сад. Есть теплица. Выращиваю свои фрукты, овощи и ягоды.

– А фто факое фефлифа? – чавкает сестра.

Обычно я ругаю ее за подобное свинство, но сейчас не хочется. Пусть Тихон видит, с чем ему придется мириться до ее совершеннолетия.

Пока дядя завуалированно объясняет Миле, что мы станем батраками на картофельных полях, облокачиваюсь на спинку стула и гляжу в большие окна заправки. По дороге проносятся машины, колокольчик на двери постоянно звенит, знаменуя непрерывную вереницу водителей, покупающих бензин. Все так обыденно… Мир не замечает потери одного человека. Он просто живет дальше точно так же, как вчера, позавчера и десять тысяч лет назад.

Смахиваю слезу и смотрю на сладости на столике. Мила вовсю уплетает сосиску в тесте, посмеиваясь над рассказами дяди. Похоже, теперь он для нее куда бóльший авторитет, чем я.

И тут дядя говорит:

– Когда мы придем домой, вам больше не захочется есть такую пищу.

– Какую такую? – Мила морщит лоб.

– Химическую. Она вредит организму.

Раскрываю пачку и ем чипсину за чипсиной, неотрывно глядя Тихону в глаза. Он вслушивается в хруст.

– Вела, ты что, не слышала? – Мила дергает меня за резинку на поясе джегинсов. – Это вледная пища.

– Я знаю.

– Тогда почему ты ее ешь?

– Потому что могу! – Набираю в рот горстку чипсов и наслаждаюсь хрустящей симфонией.

Вкус лука со сметаной постепенно размачивается слюной и исчезает. Удовольствие от такого перекуса мимолетное, зато сытное. Заедаю снэки шоколадным батончиком.

– Ты так похожа на свою маму… – Дядя улыбается уголками глаз.

Поперхнувшись, откашливаюсь и пью воду.

– Вот обязательно такое говорить, когда я ем? – ворчу, закручивая крышку на бутылке.

– Дядя, а ласскажи нам больше о маме, – просит Мила.

Мы одновременно затихаем, глядя на него. Он смотрит на нас с хитринкой и, когда я уже собираюсь поторопить его, говорит:

– Она была очень правильной. Слушалась маму и папу, не ругалась, допоздна не задерживалась, забирала меня из детского сада и школы. Но когда я просил ее чего-нибудь не делать, она всегда делала это мне назло. Поначалу я злился, даже плакал, но потом… Мила, понимаешь?