Kitabı oxu: «Книга отца и сына. Последние битники»

Şrift:

«Ваш папаша сам ещё не знает, что ему делать. То думает, что уйдёт, а другой раз думает, что останется. Всего лучше ни о чём не беспокоиться, пускай старик сам решит, как ему быть. Около него два ангела. Один весь белый, так и светится, а другой – весь чёрный. Белый его поучит-поучит добру, а потом прилетит чёрный и всё дело испортит. Пока ещё нельзя сказать который одолеет в конце концов.»
Марк Твен

«Ли Бо, я всё время о тебе думаю, пока опустошаю эти бутылки вина.»
Чарльз Буковски

«Доброе утро, последний герой.»
Виктор Цой

Часть первая
Восток

Смерть телевизорам

Сейчас много треплются о моем отце, показывают по телевизору его фото, называют садистом и наркоманом. В новостных промежутках мелькает какая-то карлица, чуть младше меня, которая вытягивает шею к людям как издыхающая черепаха и кричит «вы украли у меня детство». Нефтяные компании украли у неё детство, лесорубы вырубили ее леса, астронавты пробили у неё над головой озоновую дыру. Она даже в школу не ходит, пока эту дыру не заштопают. Люди давно не убивали друг друга в больших количествах и забыли, что такое трагедия. Кто-то украл у них детство, и они теперь превратили в него всю оставшуюся жизнь.

Пусть моего папашу обсирают на каждом углу, а в приюте каждая набожная сволочь пытается погладить меня по голове, я не перестану повторять, что мой отец мне мое детство подарил. Вам, говноеды, такое детство и не снилось. Существование, лишенное опасности, лишено смысла. Ты должен ожидать смерти в любой момент. Только тогда у тебя появляется вкус к жизни.

Не знаю будут ли у меня дети – отец отшиб мне детородные органы – но, если дети будут, я стану для них таким же, как он. Хорошего человека может воспитать только сволочь. Не могу себе представить противоположного. У нормальных людей всегда вырастают подонки. Ненормальным – везёт.

Нужно жить, не думая. Не надо париться, размышляя, какой бутерброд купить. Какой фасон стрижки выбрать. Отец брал все, что попадётся под руку: жратву, деньги, янтарь, украшения, хорошую обувь. Если он что-то любил, то хорошую обувь. Такую в которой можно ходить и по дерьму, и по паркету, если почистить.

Еще он любил брать билеты на самолеты или поезда.

В зависимости от того, сколько у него на тот момент было денег. Он чувствовал, что место обитания нужно менять и тут же переезжал, куда заблагорассудится.

Это происходило мгновенно. Случалось, среди ночи.

Он собирал чемодан и пытался свалить, пытаясь оставить меня одного в какой-нибудь общаге или притоне, где мы часто с ним ночевали. Я с детства привык быть начеку. Я научился читать его мысли. Он не хотел убежать от меня. Я не был ему в тягость. Он просто забывал о моем существовании, когда, как он говорил, «дорога позвала меня в путь». Я слышал щелчок у него в голове. Ловил его за сборами и садился рядом. И мы выходили на улицу, пахнущую весенними почками и недавним дождем, и шли на вокзал. Я – на костылях.

Он – в свеженачищенных сапогах.

Ангелы-хранители

То, что с ним не соскучишься, это – хорошо. Но меня не надо веселить. Я не нуждаюсь в том, чтобы кто-нибудь занимался мною. Отец покупал мне какой-нибудь конструктор или лего, а сам напивался до нужного ему состояния. Я увлеченно собирал модели кораблей, автомобилей, храмов, небоскребов. Мне было достаточно этого для счастья. Особенно, когда задание получалось. Не понимаю смысла дружбы, общения. Вынести вчетвером с приятелями несгораемый шкаф из квартиры – нужное, понятное дело. Помочь товарищу в драке, особенно если у тебя есть свинчатка или нож, благородный поступок. Пилить дрова двуручной пилой удобнее. Но остальное то, что? Чувства?

Папаша был нужен мне не потому, что постоянно наполнял мою жизнь риском, а потому что рядом с ним я чувствовал себя в безопасности. Как за каменной стеной. Большую часть времени он был пьян, вел антиобщественную жизнь, в любой момент был готов попасть в тюрьму или под поезд. Но мне с ним было спокойно. Алкогольное самоубийство, которое от тщательно практиковал, меня не смущало. Я не изменил бы своего мнения, если бы он вскрывал себе каждый день вены. Что бы он ни делал – с ним ничего не могло случиться. Он был волшебным, заговоренным. Я ощущал животным образом, что рядом со мной находится иной человеческий вид. Быть может, инопланетянин.

Постороннее люди говорили, что он заключил сделку с дьяволом, но большей глупости не придумать. К выгоде, даже самой примитивной, он относился с брезгливостью. В сбербанке или у нотариуса ни разу не был. О существовании биржи или лотереи не знал. В азартные игры играл редко, а если играл, всегда выигрывал. В жизни ему что-то помогало, факт. Сверхъестественная или ещё неизвестная науке сила. Сила помогала папаше. А папаша невольно помогал этой силой мне.

Он часто попадал в ситуации, в которых другой человек отдал бы концы. Прыгал с поезда на полном ходу, лазал по крышам, воруя постельное белье, переворачивался на автомобиле, но при этом необъяснимым образом оставался цел. Один раз машину занесло на ледяной дороге, она ударилась о столб электропередачи, потом о скалу по другую сторону серпантина. Встала на бок и вернулась в первоначальное положение – на колеса. Папаша даже не вылез из салона. Вдавил клюшку и поехал дальше, посетовав на плохую погоду. Как-то отобрал кинжал у декоративного черкеса. Выхватил оружие из ножен. Горец был вдвое крупнее папаши, а пьяный отец едва стоял на ногах. У черкеса было при себе и другое оружие: он весь был увешан тесаками. Черная папаха придавала ему еще более зловещий вид. А отец схватил нож и побежал вдоль набережной. Татарин не стал ускоряться. Дождался, когда отец устанет и сядет на лавочку. Он подошел к нему и молча протянул руку. Отец вернул клинок. Я поначалу думал, что папаше сейчас отрежут голову. Но абрек неожиданно оказался тихим и интеллигентным.

Особая история у отца была с бродячими собаками. Пьяный он лез к ним обниматься, какой бы угрожающий вид они не имели. Он обнимал и бешеных собак, из пасти которых лились ядовитые слюни. Прохожие замирали, ожидая увидеть смертоубийство. Но собаки неожиданно успокаивались, доверчиво смотрели папаше в глаза. Он мог бы стать укротителем львов или акул.

В его решительности было что-то завораживающее.

Алкоголь придавал ему сил и вдохновения. Но отец чувствовал, что ему можно, а что нельзя. Он экономил внимание своих ангелов-хранителей. В его поведении была своя логика и смысл. Он испытывал себя и других то ли ради развлечения, то ли для перехода на иной уровень бытия. Состояние бытового сознания презирал. Как поэт или рок-музыкант постоянно пытался выпрыгнуть из кожи, быть на взводе. Мне было уютно быть рядом с таким шальным человеком. На порядочных людей я не мог положиться. Предсказуемость – прямая дорога в смерть.

Папиросочка, гири и книга

Папаша забавно брился. Это запоминалось. Мужчины бреются по-разному. В подходе к этому делу проявляется их темперамент, жизненный опыт, менталитет. Отец не пользовался пеной для бритья, кисточкой для намыливания и опасной бритвой. Старомодные и новомодные штучки прошли мимо него стороной. Подходя к умывальнику, он прежде всего закуривал. Потом тщательно намыливал руки мылом, чтобы перенести пену на шею и щеки. Брился многоразовой бритвой «Жиллет», обыкновенной. Идея заключалась в том, чтобы закончить процедуру до того, как прогорит сигарета. Не испортить ее водой, не выронить изо рта. Ну и самое главное – хорошо пробриться. Без остатков щетины и царапин. Папаша выполнял все это бессознательно. Привык когда-то и – более не изменял привычке. Если с водными процедурами что-то не удавалась – день был испорчен. Трудно сказать, что являлось для него испорченным днём. Он сознательно превращал каждый божий день в руины, чтобы утром тяжело вздыхать. Я спросил его как-то, раскаивается ли он за вчерашнюю драку в аптеке (виноват в ней был он сам), но он дернул головой в мою сторону и отчеканил словно девиз жизни:

– Я никогда не раскаиваюсь.

Утренняя зарядка его была необычной. В домах, где нам приходилось ночевать, часто попадались спортивные тренажеры, гантели, гири. Отец, с похмелья любил уставиться на какую-нибудь из гирь и о чем-то напряжённо думать. О чем можно думать, глядя на кусок чугуна, я не знаю. Отец знал, и подолгу глядел на гири каждое утро, о чем-то размышляя. Иногда он брал гирю себе в кровать, клал на колени как домашнее животное и гладил по чёрным округлым бокам. Он разговаривал с этим железом, корил его за что-то, давал напутствия. Поднимал несколько раз над головой, чтобы проверить сколько сил в нем ещё осталось. Сил оставалось немного. Человек может прожить очень долго, если у него даже совсем мало сил. Просто нужно ничего не делать, экономить энергию. Папаша так и поступал. Он не делал ничего общественно полезного, но и общественно бесполезного тоже не делал. Если бы не необходимость иногда двигаться и маниакальная склонность к перемещениям, он мог бы лежать на кровати всю жизнь и прожить до ста лет. Жизнь предполагала действие, что папаше казалось слишком хлопотливым. Спать летаргическим сном, что практически равнозначно смерти. Лежать пьяным на кровати и делать вид, что погружён в счастливые воспоминания.

Однажды глядя на гирю, он неожиданно растопырил пятерню, посмотрел ее на просвет лампы и сказал:

– Это все истлеет. Сначала сгниет кожа, потом начнут разлагаться кости и вскоре останется какая-то дрянь, слякоть. Я балдею от этого. Вот это по-настоящему мне нравится. А гиря будет стоять у кровати и сто и двести лет, и ничего с ней не будет. И это тоже мне нравится.

Меня его умозаключение не впечатлило. Такое любой дурак скажет. Стоило ли из-за этого часами пялиться на гири?

Книг он не читал. Если читал, то очень давно и сейчас к этому занятию относился с недоумением. Он говорил – я сам книга. Обыденно, без пафоса, хотя имел в виду, что он главная книга мира. Типа Библии или Корана. Эти выходки могли считаться в его мозгу смешными. Он обладал странным чувством юмора.

После занятия физкультурой и чтения книг, он шёл чистить сапоги. Он возил с собою специальную коробку, полную кремов, масел, кисточек и щёток. Сапоги из кожи буйвола он чистил кокосовым маслом, используя бархотку. Вычищенную обувь было не стыдно поставить на стол вместе с чайным сервизом. Наши мимолетные соседи часто посмеивались над ним. «Алкаш, потерянный человек, а прихорашивается».

Камушки в окошко

Однажды дети во дворе не без злорадства сообщили мне, что мой отец подох, и сейчас находится в морге. Родители настраивали их против него, говорили, что батя – чудовище, способное изнасиловать и убить младенца. Мне об этой склонности его натуры ничего известно не было – я не прислушивался к их разговорам. Если он и пытался кого-то убить, то только себя.

Детям я не поверил и направился к зданию судмедэкспертизы, куда доставляют неопознанные трупы. Было воскресенье. Железная, окрашенная зеленой краской дверь, в учреждение была закрыта. На крыше старой кирпичной пристройки росли подсолнухи. С карнизов свисали обрывки колючей проволоки. На окнах – решетки.

Я позвонил в звонок. Нажал ещё раз. Потом в течение минут трёх давил на кнопку, наигрывая спортивные речёвки. Наконец, мне открыл какой-то парень в больничном халате со старыми потемневшими пятнами крови на груди и рукавах.

– Че тебе надо, хромой? – спросил он.

Я не обиделся. Если человек передвигается с помощью костылей, назвать его «хромым» – первое, что приходит на ум.

– Я хочу забрать своего отца, – ответил я серьезно.

– Сегодня выходной, – ответил он. – Завтра начнутся разборки. А сегодня я должен произвести вскрытие.

– Не надо его вскрывать, – сказал я. – Мартышкин труд. Тебе потом его придётся зашивать и восстанавливать.

Парень посмотрел на меня как на идиота.

– Откуда ты взял, что твой отец у нас?

– Ребята сказали.

– Какие ещё ребята, – махнул он рукой.

– В сером плаще с поясом, фетровая шляпа прожжена на полях, твидовый костюм, сапоги фирмы «Вагабонд», – отчеканил я заранее заготовленное.

– Есть такой, – почесал за ухом лаборант. – К нам поступил без обуви.

Он ещё раз окинул меня неприязненным взглядом и захлопнул дверь.

Я подошёл к полуподвальным окошкам, встал на четвереньки и через вековую пыль на стекле разглядел папашу. Он лежал посередине комнаты на складном столе, голый. Голым я увидел его первый раз в жизни. Он был почти черным от татуировок, опоясывающих его тело. Рядом с ним лежала его барышня, тоже голая. Они хорошо смотрелись вместе. Отравились вчера ночью метиловым спиртом. Я постучал в окно и показал парню на папашу пальцем. Тот кивнул, что-то беззвучно крикнул и удалился в другое помещение. Я посидел немного у окна, потом сел на лавочку у морга и стал кидать в окошко маленькие камушки. Они хлестко звучали в утренней тишине. Тюк – тюк – тюк. Такие звуки могут вывести из себя не только мертвого. Такие звуки раздражают все живое, мертвое и ещё не родившееся. Минут через десять в судмедэкспертизе раздался грохот и мат. Я даже не стал вставать со скамейки.

Дверь морга распахнулась и из неё вылетел на улицу лаборант с ссадиной на роже. Он передвигался, согнувшись словно контуженный. Отец вышел из зала в одежде, но босиком. Догнал парня, взял его за волосы и с силой бросил на землю. Пнул пару раз в область живота. Подошёл ко мне и сел рядом на лавочке. Он него нестерпимо воняло перегаром с привкусом химии.

– Подождём немного, – сказал он мне. – Этот упырь обещал вычистить мне сапоги. Я наступил вчера в грязь. Грязный у нас, черт возьми, город.

Папаша носил сапоги шведской фирмы «Вагабонд», изготовленных специально для бродяг и хиппи. Люди, которые его знали, так и звали его – Вагабондом. Клаусом Вагабондом.

Первая ходка

Мы жили в Вильнюсе. В сказочном городе с еврейских картинок, где все дома белые, а мощеные улочки – розовые. Среди белизны и игры светотени попадались лужи. Иногда все исчезало, а оставались только они. Мы жили историческом Ужуписе, куда я больше никогда не захочу вернуться. Не знаю, какая там была в то время власть. Может, никакой не было. Мы не признавали никакой власти. Отец уже отсидел, помотался по миру, потеряв определенный облик и национальность. На литовском он никогда не разговаривал. То ли забыл, то ли не знал его изначально. Он понимал, что говорят люди вокруг и этого ему было достаточно. Он слушал людей и застенчиво пинал листья.

– Sveiki, – отвечал он на любой вопрос. – Аčiū. Eina sau¹.

Мы ночевали в спортивном зале какого-то техникума на матах. Знакомый сторож пустил нас сюда на несколько дней. Я проснулся и увидел, что папаша склонился над сумкой с фонариком, и быстро перекладывает в ней вещи. Я подполз к нему поближе, чтобы понять, что происходит. Несколько дней назад мы вернулись из морга, и состояние отца оставляло желать лучшего.

– Собирайся, – резко сказал он, не глядя в мою сторону. – Сегодня ты мне будешь нужен.

Я редко бывал ему нужен. Он понимал, что толка от меня мало. Папаша привёл меня на вокзал. Не на главный, а на какую-то пригородную станцию. Отставил в сторону мои костыли. Поднял на руки и заставил пролезть в узкую форточку одного из зданий. Просунул костыли в форточку вслед за мною.

– Открой окно, – сказал он, и я, обдирая пальцы, выдернул щеколду за щеколдой.

Отец пролез в окно, осмотрелся и одобрительно крякнул. Мы находились в помещении пристанционного буфета. Здесь было тепло. Батареи работали на всю катушку. В углу под блеклым натюрмортом стоял продавленный топчан, и отец уложил меня на него, а сам сел за барную стойку. Утром, когда я проснулся, он уже лежал на полу. Высокий барный стул лежал рядом как павший боевой товарищ. На столе и на полу валялось несколько опустошенных синих бутылок, названия которых я не запомнил.

В буфет вот-вот должны были прийти люди, и нам бы не удалось отшутиться. Я открыл дверь наружу. Кроме нескольких крыс у мусорного бака на полустанке никого не было. Под пожарным навесом стояла тачка с песком, крытая брезентом. Удобная, на трёх колёсах, почти телега. Я опрокинул тачку, высыпал песок и вкатил ее в бар, чтобы забрать папашу. На месте его не оказалось.

К этому времени он стоял за стойкой на месте кельнера и шлифовал бокалы специальной тряпочкой.

– Что желаете, молодой человек? – спросил не без иронии. – Рекомендую «Кока-колу». Холодную. Только что из холодильника.

Он поставил бокал передо мною, бросил туда пару кубиков льда и продолжил прибираться в буфете. К нам зашла какая-то старушка купить пива, и папаша умело обслужил ее.

Батя продолжал работать кельнером как ни в чем не бывало, когда в зал вошёл маленький человек в униформе работника вокзала и застенчиво встал в углу. Папаша демонстративно не обращал на него внимания. Включил радио, начал подпевать Мумию Троллю. Работник никак не мог завязать разговор.

– Хочешь пива? – спросил его отец. – Я налью. Дирекции ни слова.

– Я здесь работаю, – сказал маленький человек. – Почему вы заняли мое место?

– Может, тебя уволили? – рассмеялся отец. – А ты и не знаешь.

– Я работаю тут восемнадцать лет, – сказал человек, чуть не плача. – Меня не могли просто так уволить.

– Сейчас такие времена, – подытожил папаша, – что трудно предугадать. – Ты знаешь Юлиса? Я, пожалуй, схожу к нему и разберусь. А ты работай пока. Восемнадцать лет – большой срок.

Мы пошли вдоль рельсов к станции. По дороге забрались в открытый вагон товарняка. Папаша достал из кармана бутыль своего фиолетового пойла, отхлебнул немного, распрямился на дощатом полу, раскинул руки и захрапел. Из поезда мы выбрались дня через два, когда он остановился в поле, пропуская скорый пассажирский. Я откатил задвижную дверь и показал папаше райские кущи. Над озимыми струился плотный туман с разрывами над ручьём. У воды шла протоптанная тропинка. Клаус молчал, расплывшись в свинской улыбке. Он отхлебнул немного своего зелья, чтоб проснуться окончательно, и спрыгнул с платформы.

Балласт

Когда начинаешь двигаться утром, у тебя больше шансов к вечеру куда-нибудь прийти. Даже если ты никуда не идёшь. Но отец перешёл вброд речку и поперся по полю наперерез. Я едва поспевал за ним. К полудню он вышел на старую накатанную дорогу в лесу и уверенно пошёл по ней, прихлебывая по глотку из бутылки каждый час. Я не понимал, в какой стране мы находимся. Предполагал, что в Польше. За время ночёвок в залах ожидания, бараках, техникумах, подъездах – я простыл и чувствовал, что голова моя горит как факел. Она пульсировала и как, мне казалось, увеличивалась в размерах. Я терпел боль довольно долго, пока не упал, запнувшись о корягу. Теряя сознание, я успел подумать, что отец меня здесь бросит, и жизнь моя на этом закончится.

Очнулся в хорошо обставленной землянке. Кто-то поддерживал здесь порядок со времён войны. Жар не спадал. Я лежал под потасканным фронтовым одеялом, настолько влажным, что его можно было отжать. Удивительно, что в человеке так много воды. Я понимал, что это моя вода. Я признавал в этой воде свой родной пот, узнавал себя. Отец сидел за столом и чистил автомат Шмайссера. Увидев, что я проснулся, нехорошо ухмыльнулся, прицелился мне в лоб и передернул затвор. Я был для него непосильной ношей. От такого балласта на костылях в пути надо избавляться. Я попытался свыкнуться с этой мыслью и опять уснул.

Когда проснулся в землянке было полно народа. Несколько дурнопахнущих мужчин, размышляющих о судьбе государства. Отец участия в разговоре не принимал, лишь иногда шептал что-то зловещее. Я слушал их в полудреме, догадываясь, что провалялся без сознания несколько дней. Мужики говорили о недавней вылазке в город, считали деньги. Пили самогон, закусывая его копченой свининой. Мне было приятно проснуться в каком-никаком, но обществе. Прекрасным было даже то, что меня никто не пристрелил и не бросил на произвол судьбы.

– Продай мне его, – говорил плешивый старик Клаусу. Он стоит не дороже свиньи. Тебе – только обуза. Мне – хороший работник.

– И что он будет делать?

– Работать у меня на ферме.

– Хитришь ты, Рудольф. Он тебе нужен для другого дела.

Они продолжали пить до утра. Подслушивать их разговоры мне не хотелось. Я уснул опять, чтобы проснуться в центре большого незнакомого города в многоэтажном доме. Внизу шумели автомобили, звенели трамваи, прогуливались женщины в умопомрачительных шляпках. Я загляделся на собачку одной из них. Джек-рассел. Одно из самых умных существ на планете.

– Хочешь такую? – спросил меня подошедший сзади Рудольф. – Будешь хорошо работать – будет у тебя и собачка, и девка, какую только пожелаешь.

Оказывается, отец проиграл меня этому Рудольфу в карты. Дурак. Лучше бы продал.

1.Привет. Спасибо. Офигеть. (лит.)