Kitabı oxu: «Полынок книга 1», səhifə 2
Перекрестилась, кряхтя, переступила порожек, вышла во двор. Постояла, что-то снова шепча, перебирая неслышно иссохшими губами. Сгорбленно пошла вниз по улице. Пройдя две избы, свернула направо. Крутой тропкой, спрятанной в высоких зарослях крапивы, спустилась в ложбинку к одинокой огромной иве. Вкруг неё было сыро и прохладно. Живой родник, тихонько журча, лил свою бесконечную песню на июльскую землю, не ведая ни о чём земном. Акулина наклонилась к родничку, набрала полнёхонькое ведёрочко студёной воды, сухонькими губами припала к нему, отпила маленький глоточек холодной влаги и прошептала:
– Святая водица всякому народу, который не держит чёрных мыслей, даёт великую силу жизни, да только не всякий это разумеет!
Перекрестила родничок, нащипала листьев дикой смородины, сунула их за пазуху кофты, пошла наверх по улице к избе Василисы. Зайдя в дом, бабка налила в кружку воду, поднесла роженице. Женщина жаркими губами припала к воде. Пила долго, со стоном, выпила больше половины. Акулина легонько стукнула сухими пальцами по лбу Василисы:
– Хватит, а то глотку устудишь! Али грудницу схватишь!
Василиса отдала кружку. Акулина спросила:
– Вона, край у рубахи мокрый! Кадысь вода ушла?
Та приподнялась, села на скамью, постанывая и поглаживая живот:
– Да с часок ушло!
Бабка покачала головой:
– Ну ходи, ходи, милушка!
– Ой, не могу, баушка!
– А я тебе подмогну – давай, походим!
Роженица встала, оперлась о бабкино сухое плечо. Пошли к столу. Василиса заохала, застонала:
– Ох, всю спинушку изломало!
Акулина острыми кулачками круговыми движениями начала растирать ей поясницу.
– Ой, хорошо-то как! Потри ищо!– попросила Василиса.
– Ты, мать моя, рот открой пошире! Да шибче дыши, не таись! Пошто косы не расплела? Косы – то, косы расплети.
– Мочи нету!
Бабка ловко расплела ей волосы.
– Погодь, заслонку открою в печи – всё быстрей разродишься, – ворчала она. – Кто в избе рожат? Вот окошки хоть задернуть, да засов кину на дверь!
Увидела осколки разбитой бутылки:
– Это пошто стекло здеся, небось, ты разбила? Вота, ещё наступила поди, вона полы закровянила!
Кряхтя, наклонилась, собрала осколки в фартук, ещё раз пересмотрела, брякая ими. Вышла в сени, вернувшись, полезла за божницу, достала толстые венчальные свечи, расковыряла угли щепой, раздула огонь и прижгла от него фитильки. Неспешно начала ложить на себя кресты, зашептала молитву:
– Пресвятая Дево, Мати Господа нашего Иисуса Христа! Яже веси рождение иестество матере и чада, помилуй рабу твою, Василису! И помози в час сей, да разрешися бремене своего благопомощи…
Прижгла пучок сухой травы бессмертника и полыни, начала дымом окуривать избу. Обошла вкруг Василисы, та тянула ноздрями пряный дым, приговаривая:
– Как хорошо – то, духмянно!
Бабка спросила:
– Водица крещенска есть?
Роженица махнула в угол с образами. Акулина,тяжело влезла на скамью. Из-за образов, покрытых божником с красной вышивкой, достала небольшую бутылку из тёмно-зелёного стекла. Выдернула из горлышка затычку, налила немного на ладошку, обрызгала избу. Подала бутылку Василисе:
– На, испей!
Та, обливаясь, выпила три глотка, отдуваясь, простонала:
– Тёпла! Холодной хочу, ключевой!
Старуха махнула на неё рукой:
– Давай, броди, не стой!
Василиса побрела вкруг стола, постанывая и потирая поясницу:
– Ой,баушка, скоро ли, уж полдень недалече?
– Ужо погодь чуток, поглядим!
Повитуха подошла к печи, поставила ухват вверх рогами, из-под печки вытащила веник, кинула под ноги роженице.
– Васка, где штаны?
– В сундуке возьми – в полоску !
Бабка порылась в сундуке, достала штаны, кинула их на пол, взяла Василису под спину, повела округ стола:
– А, ну, веник – то переступи да штаны! И так три круга!
Затем резво побежала к двери, распахнула, крикнула:
– Отворяйте, отворяйте! – сама ответила, – отворили, отворили! Запрягайте, запрягайте! Запрягли, запрягли! Поезжайте, поезжайте! Едет, едет! – захлопнула двери, пошла к печи. – И печь ужо подмазала, белехонька, вот ужо хозяюшка, – пощупала, большой чугунок. – Ох, горячо, знамо дело, хорошо, водичка горяченька! А то ж я думала воду – то греть самоваром!
– Да я, как затопила, ну, воду поставила, чай, знаю, что нужна будет, – охала Василиса. – А помру, так хоть теплой обмоешь!
– Тьфу , пустомеля, типун те на язык!
– Ох, баушка, мне бы прилечь, сил моих нету!
– Ну, поди,поди, приляжь! А масло – то коровье есть?
– Ох, есть, на шестке чуток, в чаплажке.
Акулина взяла масло, подошла к роженице, зевая, перекрестила свой рот:
– Сёдни в сон тянет, – потянула рубаху у Василисы, оголяя живот. Роженица судорожным движением натянула её снова на скукоженные колени. Бабка с силой дёрнула рубаху наверх на живот, наотмашь ударила по ляжке, крикнула:
– Чаво кочевряжешься, как красна девка на выданье? Ноги – то раздвинь, гляну, чево и когда ждать!
Василиса развела дрожащие колени. Бабка начала ощупывать живот, слегка придавливая.
– Ишь ты, крупненький! Ну, мать, думаю, уж не скоро рожать будем!
– А как же? – спросила её Василиса, – вода – то ушла. Чё ж теперь – то?
– Ну, мать моя, уж не всё отошло – забурчала бабка Акулина. Снова наклонилась над роженицей. Иссушенные пальцы нащупали ребёнка.
– Головушка – то внизу, слава те, осподи! А то, бывалоча, дитя ножками
снизу. Вот тут беда! Покель возвернёшь ему голову книзу, семь потов сойдёт! А уж бабе – маята: так уж накричится – до оморока! Спаси и сохрани нас, Отец Небесный!
Повитуха налила на ладошку масла, начала энергично растирать живот Василисе, промежность и бедра, шепча:
– Хорошее масличко, тёплое! Счас, счас разомнём, помягче тело станет!
Роженица, отдуваясь, шептала:
– Хорошо -то как!
Старуху ударило в пот от усердия. Она, охая, разогнулась.
– Спинушка болит, бабке пора на погост, а я туточки задержалась, ещё робёнков принимаю, – села на лавку возле Василисы. – Ну, давай, милушка, ходи, ходи!
Василиса поднялась.
– Баушка, я, наверное, не разрожусь?
– Что ты, свет мой! Раз ружо – то заряжено, оно должно и выстрелить! Уж, поди не первенца рожашь, почитай – третьего! Ты, сердешная моя, моли Боженьку, чтобы живым разродиться. Двоих – то шалай твой погубил! Это мыслимо ли жёнку в тяжести лупить почём зря! Бабья доля чижолая: хошь -не хошь, раз пузро набили, так куды его деть? Родишь, голуба моя! Я, грешница, восемь штук принесла! Да скинула, ужо и не помню – али четверых, али уж пяток. А ещё их выходить надо! Вот выжили две девки, да парнишку выходила. А всё одна осталась: Дуня утопла, десяти годов не было. Маню муж забил до смерти. Говорили мы ей с отцом: уходи ты от него – забьёт. Ну, как же, стыду людского побоялась, не ушла! Так и забил её муж-то! На всё воля Божья! Ох, Господи, прости нам прогрешения наши! Хозяина мово, Петрушу, Бог призвал уж годочков пять назад. Сын-то с городу не приезжат! Староста наездом бывал там, весточки от него подавал. Деньги немалые от сынка привозил – семь рублёв. Запамятывала, а, скока ишо! Поди, поболее десятки, ну, да! Крышу-то перекрыла на энти деньги, ишо котёл в баню поставила. Раньше все камнями грела в кадушке воду! Вота, заболтала я тебя. Ходи, ходи, чуток осталось! Походим, походим – а там всё как по маслу пойдёт!
Василиса встала, тяжело отдуваясь, побрела вокруг стола.
– Баушка, я не могу, полежать хочу! Ночь не спала, ворочалась да бродила по избе, морит меня!
– Приляжь, сердешная моя, приляжь!
Акулина присела на конец лавки возле ног роженицы, погладила тонкие и ровные пальцы её ступней:
– Вона, какие ноги у тя, как у барыни. А я – всю жисть, как веретёшко, а ступни у меня – широкие да мозолистые. Девок на деревне любеньких полно было, одна другой краше! Петруша из зажитошных был, супротив отца пошёл – меня выбрал! Я молодая была видная: коса в руку, толстая, бровки ровные, да и в пазухе не пусто было, уж сисястая! А вота, жисть прибрала молодость и силу!
Василиса, охая, приподнялась, села, облокотилась о стенку.
– Ну, баушка, расписала ты себя!
Акулина махнула на неё рукой.
– Ой, ни сколь не вру, ты поживи с моё! Годочки всю красу твою съедят! Меня Петруша уж смертным боем не бил, тока за всю жисть раза два за волосья потрепал, дык за дело.
Роженица глубоко вздохнула, закачалась из стороны в сторону, приговаривая :
– А уж меня прежде лупил – почём зря и всё больше от злости своей. Уж с год как не трогает. Всё тока хайло дерёт да кинет чёй-нибудь в меня!
Акулина встала, подбоченилась, топнула ногой в сером носке, заголосила тоненько:
– Стать красива у меня, жаль, что старенькая я! Приударьте кто за мной – буду снова молодой!
Василиса захохотала:
– Эко ты!
Бабка прищурила бесцветные глаза, поправила платок :
– Васка, я молодая – бойкая была: как выйду на гулянье, зачну голосить частушки, так парни все мои! – и снова завопила, притоптывая ногами:
– Молода была – гуляла и уснула на реке!
А проснулась – жопа гола, тока гривенник в руке!
Роженица сползла с лавки на пол, громко смеясь, потом завыла в голос. Бабка оторопела:
– Ну, что ты, мать моя, завыла?
Василиса, гладя свой живот, давясь рыданиями:
– Я всю неделю матушку вижу во сне: расчёсывает она меня, да косы плетёт!
Акулина присела, стала поднимать женщину.
– Ты сколь заполошена! Сон, он не завсегда к плохому. Эт, я думаю, беспокоится она о тебе!
– А я слыхала: волосья чесать – к дороге. А кака мне дорога? Одна: на тот свет! – возразила Василиса.
Бабка перекрестила роженицу:
– А ты пошто знашь, что уготовано? Не мели почём зря! Небось, к Шабанихе бегала?
– Ды, бегала, воск лила, смотрела!
Акулина вздохнула:
– А ей прям надо воск лить! Совсем одичала она: пошто пузатую бабу пугать?! И так душа не на месте у тебя! Ну, Шабаниха, мало тя бабы ухватами отхайдокали за ворожбу, так неймётся ей! Вот, слыхала я, бабёнку из Елани она избавляла от пуза нагуленного- ды, навроде, померла баба!
Роженица встала на карачки, мыча и качаясь из стороны в сторону:
– Не можется мне, кажисть, нутро сейчас лопнет, коды уж разрожусь! Не хочу я это дитё, помереть вместе с ним хочу!
Бабка подошла и подняла Василису с пола, повела в красный угол к иконостасу:
– Молись, шальная, за мысли грешные!
Роженица протянула руки к иконам:
– Матерь Божия! Прости меня, помоги мне! Я зарок дам тебе: отстою в храме денно – ношно в молитвах, сорок дён пить – есть не буду!
Старуха охнула, дёрнула женщину за волосы.
– Эко, мать, тя как накрыло! Ты пошто мелешь таки слова перед иконостасом!
Старуха опустилась на колени, стукаясь лбом о половицы, забормотала:
– Отец небесный! Прости её за слова поспешные, не в себе она! – и снова бумкаясь, – Господи, прости! Господи, прости!
Повернулась к Василисе:
– Поди, приляжь, не майся!
Роженица легла, содрогаясь от схваток. Акулина поднялась с колен, подошла к женщине, стала ощупывать её живот, приминая руками, приложила оголённое ухо к нему.
Василиса перестала завывать:
– Ну, что?
Бабка, улыбаясь, ответила:
– Работат вовсю, старается выйти на белый свет, понимат, что вызрел!
Акулина подошла к столу, взяла пузырёк из узелка, что принесла с собой. Налила в деревянную ложку немного тёмного настоя красавки, сама себе сказала:
– Ой, бабка, много – то не лей, а то уснет, вот уж страсть господня будет! Подошла к роженице:
– Ну-ко, мать моя, выпей чуток!
Василиса выпила, облизала губы:
– Сладенько да вкусненько! Дай ещё!
Старуха махнула на неё ложкой:
– А, губа не дура – на медочке настояла! Не дам, а то заснёшь вечным сном!
– А что это такое?
– Тебе пошто знать! Лежи, пусть чуток отпустит!
Василису минут через десять как-то сморило: тело расслабилось, боль где-то осталась далеко, и мысли её снова покатились по воспоминаниям.
Тётка роется в сундуке с её приданым, зло приговаривает: «Ох, и насбирали сколь – тута на пять девок хватит! Ты поглянь: одеяло стёгано, а подушки, подушки – пух один! И куды тебе столько добра? Не сносить и за всю жисть!»
Разделила приданое на три кучи. Мать начала его собирать, как только дочери пятый год пошёл.
Схватка дернула вялое тело, вернув Василису из воспоминаний. Через мгновение перед закрытыми глазами роженицы опять поплыла её жизнь.
Феклиста обряжает Василису в материнский венчальный наряд. Рубаха с пышными рукавами из беленого тонкого льна, расшитая по горловине и рукавам у запястья мелким речным жемчугом. Сверху – сарафан тяжёлый, из дешёвого китайского шёлка бежевого цвета с золотисто – зелёным узором. Тётка гудит в ухо: «Вота, девка, я тебя холила, лелеяла, а ты опозорила нас по селу! Кто тебя возьмёт взамуж, раз ты гуляща! Слава те, осподи, – широко перекрестилась, – хоть мужик – то честный попался, берёт тебя! А можа, он тебя обрюхатил?"
Василиса молчала, только слезы ручьем катились по щекам и падали на шелк.
«Ты, может, уж и не девка? – гундосила тетка. – Я твой позор на себя возьму, покрою тебя покрывалом подвенечным. – Со злостью воткнула ей в волосы восковой венок, накрыла её голову светлым тонким шелковым платком. – Уж дьяковых девок никто под венец не повёл, а тебя, гуляшу, ведут! И где этаж справедливость? Мать твоя, царствие ей небесноё, всё бегала на пляски! Поперёд всех подружек! Окрутила первого парня на деревне. А уж как я Митрия любила! Да сестрица дорогая счастье моё перешла! Вот и ты така же сучка гуляща!»
Не было ни сватовства, ни девичника. Василиса и не помнила венчанья и свадьбы. А только запомнила, как её крёстная, обливаясь слезами, плетёт ей две косы и прячет под бабий убор. За свадебным столом гостей было мало: всё старухи ей незнакомые, любопытные соседи, две подружки – Тася и Домна – с перепуганными лицами. В сеннике, куда свели их после застолья, Платон, развалившись на перине, щёлкает плёткой по сапогам своим, заставляет раздеться донага. И страшную первую ночь, где Платон хлестал её по рукам и лицу, когда она закрывалась, кусал её грудь, дышал в лицо самогоном и луком. Заставлял ласкать себя и не прекращал измываться над ней всю ночь.
Утро только засерело над селом, и народ ещё не собрался будить молодых, Феклиста с дьяком погрузили на подводу небольшой сундук, в который накидали кое – что из приданого Василисы. Ещё старую материнскую перину и пару подушек. Кое-какую кухонную утварь. Привязали тёлку к подводе. Дьяк, потея, дрожащими руками отсчитал засаленные катеринки, призывая господа на помощь: «Ты, мил человек, не обессудь, нетути, покель, лишней копеечки! Ну, уговор дороже денег: возьми, христа ради, десяточку! Опосля, ей Богу, еще добавлю!»
Платон, уже с утра пьяный, шатался, все пытался скандалить и требовал все деньги сразу: «Каков был уговор? Божился ты четверик мне за мою погубленную молодость и свободу. Чтоб тя гром разразил!»
Дьяк тряс сухонькими руками, мелко крестил Платона, шипел: « Креста на те нет, богохульник, поди вон отседова! Вона, жёнка тебе досталась – красавишна, возрадуйся, сын мой!»
Феклиста зло крикнула с крыльца: «Васка, выводи мерина за ворота, стоишь, ряззявила рот! Покель мы не передумали да назад коника не возвернули!».
Дорога до деревни Платона заняла часа четыре. Молодая тёлка, привязанная к телеге, упиралась и мычала с тоской.
Василиса, не переставая, лила слезы, покуда Платон не огрел её кнутовищем: «Что ты, лярва! Всю душу вынула: воешь и воешь, как та сука на задворках!».
Прошло часа полтора, Акулина растолкала роженицу:
–А ну, Васка, вставай, отдохнула и будет!
Та встала – тело чужое, вялое – посидела на лавке, плохо понимая, что с ней происходит.
– Поди, поди, походи, – уговаривала её старуха, – ну-ка, поприседай, ещё, давай, давай, давай – разов пять, и малость поброди!
Сама открыла крышку сундука, достала большой узел, перевязанный кумачовой лентой. Стала перебирать перематки, приложила к одной свивальник. Приготовила льняную верёвочку с прядью волос Василисы для перевязывания пуповины.
Роженицу снова стало прихватывать, от схваток она грудью навалилась на стол.
– Баушка Акулина, можа вожжи перекинем через матицу, да повишу чуток?
Бабка подошла к ней, ответила, растирая её поясницу:
– Не торопись коза в лес – все твои волки будут! Чичас молитовку почитаем: «Матушка Соломонида! Возьми ключи золотые! Открой роды костяные рабе Божьей Василисе!»
Роженица с придыханьем спросила:
– Ну, сколь ещё ходить? Ноги не держат, дай хоть чуток прилягу!
– Что ты, что ты, мать моя, броди ещё с полчасика! – повитуха присела на скамью, зазевала, – подремать маненько надо, в сон клонит.
Наклонилась чуть вперёд, приложила кисти рук на колени. Большие пальцы заперебирали друг друга. Скоро засопела тоненько. Стоны Василисы её не беспокоили. Через полчасика бабка очнулась.
– Ну, пойдем, пойдем, я уж местечко приладила, приляг, касатушка!
Василиса, отдуваясь от очередной схватки, легла на скамью, крытую чистым разноцветьем домотканного половика. Повитуха спросила:
– Рубаха – то чиста на тебе?
– Да, чиста, утром надела.
Акулина задрала рубаху, начала сухонькими руками гладить живот по кругу, приговаривая молитву:
– Богородице Дева по Сианской горе ходила,
золотые ключи носила, землю отмыкала.
Ключи сгубила.
Золотые ключи! Вернитеся, найдитеся!
У Василисы родовые ворота отопритеся!..
Роженица завопила:
– Ой, мамочки, что ж так больно да тягомотно!
Заорала еще громче. Бабка сказала ей тихо, но властно:
– Не ори, силы береги! Станешь орать, кады скажу!
Василиса в знак согласия кивнула головой. Повитуха оперлась об её колени, вглядываясь в лоно женщины.
– Ну, мать моя, не трать силушку, неча вопить, ещё и до ворот не дошёл. Ох, Господи Исусе! Ты, касатушка моя, не зажимайся, ослобони тело, да киселём лежи, и дыши, хапай воздуха, не таись. Погодь, сча подуем!
Проковыляла к столу, взяла полупустую бутылку с освящённой водой и вылила остатки в кружку. Подала бутылку Василисе:
– Ну-ко, мать моя, подуй в бутылку что есть мочи! Ты, милушка, дуй, коды прихватывает!
Роженица начала дуть со стонами, затем катнула бутыль по полу:
– Ох, не могу, в глазах темно, придумала ишо!– она металась по лавке. – Ой, бабушка, силов нет, горит всё огнём, прямо хватает, передыху нет!
Старуха пошла к столу, взяла узелок с травой, сама себе под нос зашептала:
– А пошто бабе маяться, чуток травки – то дам!
Небольшой пучок спорыньи положила в чаплажку, взяла в закутке у печки деревянную толкушку, начала растирать траву.
– Васка, ты не прыгай, как коза, лежи, счас приду
Роженица завыла:
– Не уходи, а вдруг рожать зачну!
– Ну, что ты, милушка, нешто я не знаю, пришёл час родов или ещё рано. Помаемся ещё поболее часа и, считай, уж родила. Ежели токмо соколик твой не поддавал тебе под бока!
Василиса, кряхтя и тяжело дыша, проговорила:
– Уж в этот раз пальцем не тронул!
Акулина покачала головой, сомневаясь в словах роженицы.
– Помню, помню, как я намаялась с первенцем твоим. И от второго насилу тебя опорожнила. Чёж, раз мёртвенький: какая помощь от младенца – камушком лежит, тока травушки и сподмогли.
– Фух! Баушка, не пужай меня! Я и так извелась вся от страху, тока про смерть и думаю!
Бабка махнула на неё рукой:
– Чё городишь, типун те на язык! Робёнок – то ворочается?
– Да толкается, – улыбаясь, ответила Василиса.
Акулина, кряхтя, вышла из избы на крыльцо, спрятала под запону чаплажку с травой. Огляделась, потопала со двора на пыльную улицу. От реки, скрипя колёсами, катилась телега, гружёная сеном. На огромной копне, играя кнутовищем, сидел Ермошка, первый сквернослов и драчун на деревне. Когда телега поравнялась с повитухой, Ермошка крикнул кобыле:
– Тррр, шалая, вишь, кто топает? Скрипишь, бабка Акулька? Коды помирать станешь? А то блинцов хотца полопать на твоих поминках!
Старуха подняла голову, приставив ладонь козырьком ко лбу:
– А-а-а, Ермошка, ты, сердешный, моей смертушки не жди! Ежели тебе блинцов захотелось, так приходи по – утречку завтрева. Я изготовлю да напарачу тебя, а то, не дай Бог, помрёшь поперёд меня!
Ермошка так громко захохотал, что собаки загавкали.
– Ну, баушка, раз ты боися, что я помру, не поев твоих блинов, так жди – я приду!
Акулина перекрестила парня, махнула на него рукой:
– Право дело – дурачок ты! Дед твой Митрофан тоже не большого ума был!
Быстро перешла дорогу, возмущаясь про себя: "Ишо и пуповину оболтусу вязала, вон каков вымахал, орясина! Несчастная та девка, на которой он ожениться!" Калитка в соседский двор была распахнута, кудлатый пёс кувыркался на спине, гоняя блох. Увидел Акулину, вскочил, подбежал, виляя хвостом. Бабка отпихнула кобеля: «Поди вон!» Подошла к оконцу, прислонила лицо к треснутому стеклу. Стукнула в оконный наличник, крикнула:
– Катеринка, выдь на улку!
Из-за избы показалась соседка в серой льняной рубахе. Налитая грудь топорщила ткань. Подол широкого старенького красного сарафана был заправлен за запону.
– Туточки я, перематки вешаю!
Развязала платок на голове. Утёрла им вспотевшее лицо и снова ловко накрутила, выставив рожки из концов на макушке.
– Бегала на речку, наполоскалась, всё позассала девка -то моя. А покель бегала, дитё – то всё уревелась! Мальцам приказала зыбку покачать, ежели заревит! Да таки баловни: мать из избы и они следом на улку бедокурить.
Бабка покачала головой:
– Чё придумала, какие с них няньки, тока – тока сиську перестали просить. Печку улошную -то топила?
– А как же, вона видишь, картоха кипит, – ответила молодуха.
Акулина подошла к маленькой печурке под навесом. Взяла тряпку, сдвинула на край чугунок с кипящей картошкой.
Из – за амбара вышли мальчишки – близнецы, Гришаня и Ильюшка. С чумазыми лицами, в грязнущих рубашонках, они вытаращили глаза на бабку Акулину.
– Что, пострелята, озорничаете? Катя, – крикнула она, – а в большом чугунке чиста вода?
– Чиста, чиста, – ответила соседка, выглядывая из – за избы.
Бабка взяла с колченогого стола кружку, черпанула кипятка из чугунка, плеснула в чаплажку и поставила её на край печи.
Пришла Катерина, спросила:
– Чё тута ворожишь, куды уже бродила?
Увидела своих близнецов, всплеснула руками:
– Ох, матерь божия, где же вы так угваздались?
Ребятишки стояли, блымая глазами.
– Ну, чё, немтыри, лучше бы говорить научились! Ещё и часу не прошло, а вы ужё все в грязище! И где вы её берёте, а ну, марш в избу! Ой, одичала я с ними. Чёт я Василиски не вижу – не разродилась поди ещё?
Бабка отмахнулась рукой, сняла с себя запону, накрылала ею чаплажку с настоем, сказала:
– Молись за неё!
Катеринка перекрестилась:
– Господи, Матерь Божия, помоги ей!
Бабка постучала себя костяшками пальцев по лбу:
– Ты своё дело делай, а в чужо не встревай!
Катерина испуганно закрестилась:
– Я и не спрашиваю, уж мне и дела нет до тебя, поди с Богом!
Повитуха довольно хмыкнула:
– Пойду, пойду что ли, поищу себе работушку!
Акулина вернулась в избу к роженице.
– Оох, что – то духота, прямо марево над деревней!
Василиса сидела на лавке, качаясь из стороны в сторону, тёрла себе одной рукой спину, другой – живот. Бабка поставила чаплажку на припечек , спросила Василису:
– Ты, девка, по нужде большой ходила сёдни? А-то в говнах родишь!
Роженица и бабка захохотали в один голос. Василиса, поглаживая живот, сквозь смех проговорила:
– Ой, дак насмешила!
– И не смешно, – проворчала бабка, – сама знаешь: как попрёт, так всё выжмет, ужот-ко за все годы говнища нанюхалась!
– Я ещё до рассвета раза четыре бегала в нужник. Да и второй день не евши, тока вчерась с утрева чуток поела яишенки. Курочек у меня семь штук, но кажный день все по яичку приносят.
Акулина спросила:
– А коды сыпала им чё поклевать?
– Они не в загоне, так бродят, уж где что найдут. А поди, в сенцах возьми в старом решете чуток овса, кинь им.
Но повитуха отмахнулась:
– Опосля схожу, брошу им поклевать.
Бабка взяла ложку, развернула передник, с чаплажки набрала тёмного настоя. – Ну, пей! Можа горячо.
Василиса, вытянув трубочкой спёкшиеся губы, выпила настой, скривилась:
– Фу, горечь какая!
– Пей ещё, – старуха зачерпнула настоя ещё пару ложек, роженица с трудом проглотила его.
– Ну, таперь, душа моя, быстрей пойдёт! Поди, ложись! Хотя, чуток постой на колешках, зад – то подальше выставь, не присаживайся на пятки.
Роженица, охая и кряхтя, опустилась на пол.
– Не могу, ноги дрожат, я уж прилягу, – тяжело дыша, проговорила Василиса.
Бабка помогла ей лечь, сама села в изголовье, начала собирать растрёпанные и потные её волосы, приглаживая роженицу по голове.
– Я – то, сердешная, как первенького рожала, так на всю жись запомнила! По поздней осени взамуж отдали, а к серёдке лета пузо ужо большое было. Свекровь моя, царствие ей небесноё, отговаривала: не ходи никуда, последни денёчки пузо носишь. А мне приспичило: пойду в церкву и всё тут! Ну, пошла я, а она в самый раз стояла за усадьбой князя Заранского. Петя мой плотничал у барина. Зайду, думаю, после службы и мужа повидаю. Пришла, службу отстояла, всё хорошо. С Петрушей повидалась, осерчал он сильно, что на сносях пошла далече. С девушками дворовыми встретилась, они все новости обсказали. Узнала, что подруженька моя, Дуня, померла. Я, уж, вся уревелась по милушке моей! Гости были у барина, а Дуня -то была в барских комнатах в услужении. Говорят, спымали, навроде, на воровстве её. Знамо дело, браслетку не нашли, а окромя Дуни, никто в комнаты не входил. Старый барин все обихаживал девку – хороша была, статная, уж лицо ангельское. На барина она и не глядела. Сына старосты, Авдейку, она любила, а барыня злющая, чисто ведьма, лицом не удалась, а сколь горластая! Девушки сказывали, что это барыня, злыдня, Дуню оговорила. Вот и приказал барин её высечь. Ну, много ли плетей надо молоденькому телу. Дунюшка ещё три денька пожила после наказания и померла.
Василиса привстала на лавке, облокотилась о стенку, но старуха заставила её лечь.
– Ох, не можется мне, уж всё нутро горит огнём, умру я, баушка, – роженица начала рыдать в голос. Бабка погрозила пальцем:
– Ты что, дурья башка твоя! Душу невинную хочешь загубить? И даже мыслей таких не держи! А реви – не реви, это дело тако, ужо назад не возвернёшь: робёнок вызрел, наружу просится. Ты, вота, слушай, как я рожала. Пошла я из усадьбы к себе на деревню, иду рощей березовой, воздушек – сласть! Можа сильно поспешила, или задумалась об чём и не заметила яму. Ну, и так плавно сквозонула, тока пяточками ударилась. Да и яма не большая, по грудь мне, а ужотко вылезти не могу. Ох, вся я уревелась в энтой яме.
Василиса начала громче стонать, кряхтеть и подвывать, но повитуху не перебивала.
Акулина привстала, пощупала живот роженицы, села, развела руки по сторонам:
– Это про что я сказывала? Ага, вспомнила! Начало прихватывать меня, ну, думаю, осподи Иссусе, здесь я и помру с робёнком. Яма – не большая, но я там и присесть не могу. Ну, часа три поорала, а уж чую – вода пошла, туточки совсем я сомлела. А меня – то прёт, схватки шибче и шибче!
Василиса махнула на неё рукой:
– Сказывай уж быстрей: чую – рожать буду!
Акулина поморгала бесцветными глазами:
– Так не перебивай, все паморки забила! Вот и сказываю я: слышу – навроде собака лает. Собралась с силами, как заору: "Караул, помогите!" Тут через время собака подбежала, в яму глядит и лает. Слышу – голос чей-то: "Щеголь, поди вон!" В яму барин молодой заглядывает и спрашивает: « Ты что там, дура, делаешь, что орёшь?» Ох, обрадовалась я, говорю ему: « А как же, барин, не орать, кады я погибаю!». Он присел и руку тянет, говорит: «Цепляйся!» А у меня сил нет: «Не могу я, барин, рожаю !»
Он себя – то руками в грудь ударил и говорит: «Вот я каков, пузо не заметил! Ты потерпи, милая, я – сейчас!» Ушёл и той – же ногой бежит с вожжами, видимо, срезал их, кинул мне: «Давай, вяжи под грудь, на спину облокотись, а руками ещё держись за вожжи!» Ну, думаю, погибель мне! Ан нет, он так ловко вытащил, токо спину содрал. Чувствую, мокра кофта. Тут уж не до неё!. У меня потужка за потужкой, вот и разродилась я!
Барин весь белый, руки трясутся, стянул с себя рубаху и принял робёночка. Да как стрельнет с ружья – а усадьба недалеко – так народ прибежал! Вот так, мать моя! Тока не выжил мальчонка!»
Василиса уже не слушала бабку, начала метаться по лавке.
– Ты что, мать моя? Не егозись,– сказала повитуха,– а то с лавки свалишься. Можа, на пол ляжешь? Хотя, лежи уж тут! Спина у меня болит ползать возле тебя.
Встала, подошла к роженице, задрала рубаху. У Василисы начались потуги. Акулина стала крестить её живот и промежность. Бабка зорко следила за потужками, руками упираясь в колени Василисы. Роженицу начало трясти, ноги и руки свело судорогой.
– А, батюшки, милушка моя, ты не закрывай глазонек, гляди на меня!
С силой начала растирать Василисе руки. Та посерела лицом, губы её посинели. Акулина схватила с лавки берестяное ведёрко с ключевой водой, размахнувшись им, плеснула ей в лицо. Роженица закричала дурным голосом:
– Ты что, баушка, ошалела?
Старуха взяла утирушник, обтёрла её мокрое лицо и грудь.
–Ну вот, милушка моя, и пришла в себя, и поглянь – отпустило тебя!
Старуха снова встала в колени женщины, громко приговаривая:
– Расступитеся, растворитеся косточки! Ребёночек-то уже в ходу. Потужка как будет сильная – упрись в меня своими ступнями шибче!
Василису накрыли потуги: она уперлась в тощие бёдра старухи. Бабка схватила её за колени, стала давить от себя, закричала:
– Не елозь, держись руками за лавку! А батюшки, светы мои, милушка моя: уж головка видна – с голубино яичко, вот он уж весь в воротах!
Акулина, давя её колени к животу роженице, внимательно глядела в лицо Василисы:
– Ну, мать моя, рот-то открой, подыши чуток!
В какой – то момент, поймав потугу, бабка заорала:
– Давай, Васка, давай, пихай его, а ну ёще поддай шибче!
Сама подбежала к образам, встала на лавку и достала сретенские свечи, прижгла трясущими руками от лампадки, поставила их в небольшой горшок, чтоб не упали, и завопила:
– Твори молитву, Василиска!
Роженица с тяжёлыми вздохами и завыванием затараторила:
– Богородице Дево, радуйся! Благодатная Мария, Господь с тобою! Благословенна ты в жёнах, – остановилась, отдуваясь, – ой, ничё не помню!
Акулина положила роженице на лоб сухую, сморщенную ладонь.
– Ты, девка, не суетись, не нагоняй на себя страху, всё сейчас ладком будет! Уж рожала, сама знаешь – чуток надо потерпеть! Я – то рядом, подмогну: не ты первая и не ты последняя. Господь с нами!
Повитуха снова, заметив потугу, стала ложить кресты на Василису, приговаривая:
– Божья Мать! Освободи душу грешную, а невинную выпусти! – перекрестила себя и Василису .– Ну, давай, милушка, давай! Господи, Отец небесный, не мучай мою касатушку! Грешна ты, Васка, грешнаааа… Кайся, кайся!
– Ааааа, – завопила тяжёлым голосом Василиса, – каюсь, каюсь! Отец небесный, грешница я великаяяя, – завыла в голос. – Ой, помру, не разрожусь: сон плохой видала на днях!
