Kitabı oxu: «Полынок книга 1», səhifə 3
Акулина схватила плошку с маслом, густо налила Василисе на промежность, начала растирать, приговаривая:
– Эх, мать моя, куды стоко ела? Раскормила дитя, как борова. Это ж надо стока напехтериться – ох, и выкормила робёнка!
Василиса с подвываньем ответила:
– А чё-ж, баушка – картошка три раза на день!
Акулина, снова уловив потугу, заорала:
– Давай, Васка, толкай его, ну, поддай, ещё толкай, толкай!
Василиса, ревя как медведица, напрягла все тело. Красивые синие глаза её стали мутными, а лицо – малиновым. Приподнялась, почти села, схватила себя за ляжки, заорала еще громче.
– Господь с тобою, чё-ж орешь, как лешачиха! Ты, милушка, хайло-то не дери, а потужка пойдёт, так поддай, как следует. Дави его в жопень, от орева силы нету. Отдохни, голуба, – следя за потугами приказала, – а-ну, давай, Василисушка! Поддай, поддай ещё, ещё чуток! – и навалилась тощим телом ей на живот. Васька стиснула зубы, выдавливая ребенка.
Бабка вся упрела, стащила с себя влажную кофту:
– Давай, касатушка, слезай с лавки: уж мило дело стоя, али на присядках!
Василиса неловко сползла, подвывая:
– Не рожу, ой, не разрешусь, – встала на четвереньки: очередная потуга скрутила её.
Бабка завопила:
– На присядки, на присядки! Толкай, ну, толкай!
Василиса, ревя зверем, полезла на лавку. Повитуха тянула за рубаху:
– Куды тя, лихоманка? Ну, да ложись!
Василиса рыкала и рыкала – схватки не отпускали. Бабка встала в коленях, давя на согнутые ноги в её живот.
– Давай, толкай! Господи Исусе, – шептала бабка, – греховодники! Ну, подожди немного, воздух выпусти , ещё разок, вздыхай, не таись!
Акулина изо всех сил навалилась на роженицу. Лицо у Василисы покрылось крупными каплями пота, и бабке показалось, что та обмерла. Повитуха спрыгнула с роженицы, схватила пустой большой горшок с загнетки и что есть силы швырнула его об пол. Василиса вздрогнула и гортанно вскрикнула. Повитуха, радостно заглядывая в промежность, воскликнула;
– Уж пошла головка, толкай, уж половина, ну, ещё толкай, толкай – удушишь, мать моя! Бабушка Соломонида, помоги касатушке в родах, – шептала бабка.
Схватила ещё из чаплажки масла, начала массировать напряжённые и посиневшие ткани. Закричала:
– Дурья башка, ори что есть мочи в потужку! Пропадёшь, лихоманка тя забери!
Акулина с рычаньем, обеими руками стала тащить живот роженицы на себя:
– Надоть не лежать, как корове, а стоя, вона, рожать!
С очередным гортанным криком Василисы головка ребенка вышла наружу, омываясь кровью от разорванных тканей промежности. Акулина начала ложить кресты на Василису:
–Господи, господи, помоги нам, грешницам, не дай погибнуть душе невинной, ослобони от тяжестей родов! Ну, голуба, молодец, отдохни, отдохни малость. Давай, матерь моя, вот уж и потужка, ну, толкай, дави силушку в жопень, не дуй щёки да ноздри. Да что ты, осподи, совсем, что ли, немошна?
Василиса, поймав потугу, схватила себя за ляжки, подтянула голову к коленям, закряхтела, почти рыча. Бабка схватила небелёную холстинку.
– Ну, Васка, золотко моё, давай ишо чуток, поддай ему чуть – чуть!
И вместе с потугой бережно подхватила холстинкой ребёнка, приложила его меж ног Василисы. Бабка, повернув распаренное лицо, дрожащей рукой, глядя в лик иконы, закрестилась:
– Господи, Матерь небесна! Благодарствую тебя, что не оставила ты нас в такой трудный час!
Глава 2
О, Пречестный Животворящий Кресте Господень!
Помоги ми со своею госпожою девою Богородицей
и со всеми святыми во веки. Аминь. (отрывок из молитвы «Честному Кресту Господню»)
Повитуха Акулина, стоя на коленях в красном углу, молилась перед иконостасом. Её охрипший голос громко звучал в избе, заглушая жужжание мухи:
– Благодарю Тя, Господи, Боже мой,
яко не отринул мя еси грешнаго,
но общника мя быти святынь твоих
сподобил еси.
Встала с колен, подошла к Василисе:
– Ну, милушка моя, кажись, всё обошлось по-хорошему, – перекрестила родильницу, – спаси тя Христос. Ну – ко, давай смотреть, чаво туточки у нас? – заглянула роженице в промежность. – Чуток нарушилась, ну, слава Те, Господи, вышел, кровя – то остановлю.
Василиса беспокойно заозиралась:
– А чё ж дитё молчит?
Акулина развернула перематку на младенце – тельце было синюшным. Взяла приготовленную верёвочку.
– Ну-ко, мать, крест положи на себя!
Василиса дрожащей рукой перекрестилась, снова спросила:
– Молчит?
Акулина махнула на неё рукой:
– Устал сердешный, силов нет орать.
Повитуха наклонилась к ребёнку. Пуповина уже не пульсировала. Старуха взяла приготовленную верёвочку, перевязала её. Сунула руку в юбку, достала свёрточек, раскрыла, там был небольшенький ножик. Перекрестилась троекратно, приложила к пуповине три пальца и перерезала её одним движением. Тут же, взяв ребёнка, и наклонив вниз головой, начала шлёпать его по ягодицам, приговаривая:
– Ну что ты, милай, устал, сердешный? Подай голос!
Младенец густо заорал хриплым голосом. Акулина пригладила его по спинке.
– Кричи, милай, кричи, возвещай свету божьему, что народился!
Бабка заговорила молитву:
– Мать носила,
Сама мать приносила,
Сама и починиваю.
Все грыжи унимаю,
Затираю, заговариваю:
Пуповую, лобовую,
Становую, подпятную, подживотную,
Зубную, глазовую,
Во весь стан человеческий,
Тело-дерево, чрево-железо,
Как младенец родился,
Так остепенился. Аминь!
После молитвы ребёнок затих. Бабка, покачивая головой, забурчала:
– Вота и мужичёк появился на свет Божий! О, Господи! А я юбку твою на девку приготовила, ан нет, сподобилась мальчонкой.
Огляделась, подошла к скамье, что возле двери стояла с коником, сдёрнула ношеную рубаху Платона. Завернула в неё младенца и трижды подняла заревевшего ребёнка к матице, приговаривая:
– Во имя Отца и Сына! Привязываю дитяти к отцу и дому. Аминь!
Понесла за ситцевую перегородку, где стояла деревянная кровать, крытая тощим розовым стареньким одеялом. Положила младенца на середину, тот продолжал чуть подвывать.
– Ну, милай, пореви чуток, сейчас возвернусь!
Повитуха подошла к родильнице, не мигая посмотрела на Василису. Та лежала, откинув голову, бледная, глаза закрыты, всё её лицо было пронизано красными жилками от потуг. Акулина начала месить её живот, как тесто. Тело Василисы напряглось, она замычала, из лона вывалился кусок тёмно – вишнёвого последа и свернувшаяся кровь.
– Баушка, я уж -то не умру теперь?
– Что ты, мать моя, уж родила! Вот худо было бы, ежели не разродилась! Ну всё, теперь можно обмываться и отдыхать. Опосля и ладки поделаем, золотничок тебе на место поставим, да робёнку головку, ручки да ножки поправим. Все у вас как не у людей: нет бы баньку истопить, да в чистой баньке родить, на чистой лавке, в тепле. Ишо бы дня три попарить тебя. А свивальники – то есть? Помню, были, коды тебя пеленала после родов. Ну, ничо, завтрева свою баньку натоплю, ды как напарю тебя с робёночком! Попеленаю тебя, бабью долюшку слезами умоем, поревишь немного, травками отпою.
Василиса, прикрыв глаза, тяжело задышала, горячие слёзы обильно потекли по щекам, она завыла навзрыд. Акулина сухой дрожащей ладошкой погладила её по влажным волосам:
– Ну что ты, касатушка моя, уж пореви, пореви!
Василиса зашлась в плаче с тяжелыми вздохами. Бабка, продолжая оглаживать её, приплела мокрые волосы родильницы в косы, причитая:
– Ох, ты, долюшка бабья! И кто горемычку пожалеет? Уж матушка не пожалеет сиротиночку свою! И словечка доброго не слыхивала ты от мужа свово! И одна ты на свете белом, одна! Плачь, жалюшка моя, плачь, гони свою печаль да боль, прогоняй!
Василиса завыла еще громче. Старуха обтёрла ладонью свои сухие губы, склонила голову набок, слушая завывания родильницы. Положила ей на лоб руку:
– Ну, никши, никши! Чё, так и будешь ревить, как полоумная? Чаво рвёшь душу на части? Повыла – и ладно, а бабью долю, хоть залейся слезами, всё одно не выревишь! Моли Боженьку, что отмучилась благополушно, а теперь только отдыхай, отдыхай!
Родильница глубоко вздохнула, перестала голосить:
– Ох, так мне полегчало, как на свет народилась!
– Дык, бабьи слёзы – первейшее снадобье, душа от слёз очистилась!
– Баушка, место поди зарой!
Бабка Акулина махнула рукой:
– Уж не учи, сама знаю!
Взяла тряпицу, завернула послед, приложила на лавку, дёрнула из-под роженицы холстину, подстелила чистую. Холстина сразу обагрилась кровью. Бабка посмотрела на тёмное пятно крови, проговорила:
– Больно мальчонок здоровый! Ох, и раскормила ты его!
Василиса спокойным голосом спросила:
– Мальчонка, что ль?
– А ты, чё, девку хотела? Зачем еще одна грешница на земле, маята одна девкам, мальчонку полюбей жисть будет!
Повитуха подошла к печи, ухватом достала чугунок с горячей водой, поставила его на припечек, убрала в угол ухват. Из сеней принесла деревянный ушат. Тряпицей прихватила чугунок, вылила из него горячую воду, долила туда холодной воды. Задрав рукав, локтем попробовала воду. Понесла, кряхтя, ушат за занавеску, поставила его на огромный плетёный короб, подошла к хрипло покрякивающему ребёнку, раскрыла рубашку Платона на нём, оглядела:
– Ух ты, поросёнок, черновастенький, брови рисованы, глаз-то злющий, волос долгий, кудрявый – чистый мужичок!
Взяла его на руки, окунула в воду, приговаривая:
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!
Начала обмывать младенца. Тот, не довольный, заорал. Акулина нашлёпала его легонько по ягодицам и спине:
– Уж мою не для хитрости, не для мудрости,
Смываю пречище, урочище, призорище.
Водица текуча, младенец ростуч,
Водица в землицу, младеньчику кверху!
Еще раз окунула его, положила на перематку, аккуратно ладонями начала править голову, затем пригладила ножки и ручки:
– Ой, не ори! Ужотко баню истоплю да намою, напарю, косточки разомну, намучился, бедолага!
Младенец продолжал подвывать. Бабка начала обтирать его тельце, кое-где не отмытое от крови роженицы. Троекратно мелконько перекрестив, туго обвила его повивальником. Поверх повивальника завернула в холстину и ещё в маленькое, тоненькое, стёганое лоскутное одеяло, взяв на руки, понесла Василисе:
– Ну, держи, кровинушку свою! Али на кровать пойдёшь потихоньку?
– Да нет, кровлю сильно, тут ужо полежу, укрой, холодно мне! Робёночка положи на кровать, нет сил нянькатся с ним!
Бабка снесла младенца за занавеску, положила на кровать, заглянула ему в личико.
– Полежи чуток один , сердешный!
Вернувшись, взяла узелок с последом, лежащим на лавке. Подошла к Василисе, долго смотрела на её бледное лицо, синюшные губы. Тёмные, кудрявые, влажные волосы прилипли ко лбу, коса свисала ужом, касаясь пола.
Повитуха пошла к двери, у порога положила узел с последом. За занавеской с огромного плетёного короба взяла старое одеяло, сшитое из разноцветных лоскутов. Подошла к родильнице, одной рукой держа одеяло, другой помяла ей живот. Сгребла мокрую подстилку, сунула под Василису сухую, накрыла её одеялом, потопала к двери. Наклоняясь за узелком с последом, схватилась за спину, сгорбатилась, вышла в сенцы, затем во двор. Взглядом искала что-то во дворе, наконец увидела лопату, черенок у которой был сломан пополам, взяв её, копнула под избой. Покачала головой, пошла с узелком в огород. Постояла возле грядок с луком, репой, махровой ботвой моркови, оглядела ровные, окученные ряды картошки. Потопталась возле большущей полосы льна.
– Ух ты, лён какой любенький, цветёт богато, больно добро!
Пройдя в конец огорода, копнула. Давно не копанная земля плохо поддавалась. Положила в лунку послед, присыпала двумя неполными лопатами, но узелок было видно. Вытащила его, пошла к баньке: там, в тени, земля влажная. Бабка легко вырыла яму, положила послед, щедро засыпала и притоптала ногой, перекрестилась:
– О, Господи, прости!.. Уж не в положенное место схороняла.
Сурово посмотрела на чистое небо: на горизонте два облачка; трещали кузнечики, пахло клевером и пряной мятой, которую потоптала бабка. Медовый запах трав морил бабку в сон. Поморгав, поправив платок на голове, Акулина приставила лопатку к покосившейся стене баньки, бурча при этом:
– Лихоманка вас возьми: детей родют, хозяйства нет, работник никудышный, одно зелье заливает!
Сухонькими ладошками уперлась в баньку, словно хотела поднять её, да излишне приложила силы – голова у нее закружилась, в глазах стало темно. Заохав, Акулина прикрыла их руками, постояла, пришла в себя, пробурчала:
– День-то уже к вечеру клонит, чайку бы испить, заодно и Василису поподчивать!
Облизнула сухие губы, глубоко вздохнула, уже представив ароматный дух чаепития, вошла в избу к Василисе. После яркого солнца потопталась у порога, привыкая к полумраку. Родильница лежала, прикрыв глаза, тело её было вытянуто во всю длину, одна рука лежала поверх одеяла, бледная кисть была с синюшными ногтями. Бабка Акулина потрогала холодные пальцы Василисы, коснулась холодного влажного её лба, откинула край одеяла, оголяя бедра:
– Мать моя, подними жопень!
Дернула холстину, тёмную от крови, подсунула сухую. Раздался тихий голос Василисы:
– Кажись, помираю я!
– Что ты Господа Бога гневишь?
– Тела своего не чую, холодом вся покрылась!
– Счас, милушка, самовар согрею, чайку попьем, завтра баньку свою натоплю с утра пораньше да напарю тебя с младенчиком, вот душенька твоя и отогреется!
Младенец тихонько закряхтел, затем загудел басовито за перегородкой. Акулина пошла за занавеску, взяла ребенка, поднесла матери.
– Ну-ко, глянь, кого родимши! Али антиресу нет?
Повитуха полёгала ребенка на руках.
– Ух ты, тяжеленький, как трехмесячный поросёнок! Глаза открой, матерь. Даааа,.. радости мало, кады жисть чижолая!
Старуха поморгала бесцветными глазами, насупилась и недовольным голосом сказала:
– Васка, ты меня и себя во грех не вводи: детё не виновно! Это Божий промысел, вот и благодари его за дар такой! Прими его, как надобно матери! Что ты, как мертвая, сердца у тебя что ли нет! Вона зверьё и то от детёныша не отказывается, а ты ведь баба разумная, сколь его под сердцем выносила. А таперича, что ж, его уморить! Тут я тебе не помощница, не бери греха на душу, прими дитя! К груди мальца надоть положить, тебе легче станет.
Василиса не шевельнулась, прошептала:
– Чой прикладывать – молоко ищо не подошло!
Бабка Акулина подошла к ней, наклонилась, чтоб положить младенца рядом. Родильница закрыла глаза, отвернула голову в сторону от повитухи.
– Васка!– крикнула бабка.– Желание имей, чтоб принять дитя своё! Что уж квёла така? Ды, положу рядом, чтоб знал, что матерь с ним. Пусть отойдёт от родов, чай, ему несладко, силов – то сколь надобно, чтоб на свет белый выйти! Страдал, невинная душа! А тамотко и молозиво подойдёт, первишны капли само пользительны!
Василиса протянула руки, бабка, наклонившись, положила ребёнка рядом. Женщина прижала к себе младенца, посмотрела на него сквозь пелену, как в тумане, увидела личико красненькое, тёмные кудрявые волосики.
– Жалкий мой, – прошептала Василиса, слабыми пальцами потянула тесёмки на рубахе, подвинула личико ребёнка к груди. Он, хмуря бровки, почувствовав материнское тепло, от удовольствия закряхтел, шумно дыша носиком. Василиса слабо улыбнулась, перевела взгляд голубых глаз, полных слёз, на Акулину, прошептала:
– Глянь – ко, баушка,только родимшись, а уж глазёнки таращит на меня. Ах, душа моя безгрешна!
Дверь в избу отворилась, ввалился Платон:
– Эй, жона, чё развалилась, жрать охота, хлёбово хоть сварганила бы, али снова картошкой мучить будешь, а, дурища?
В руках у него была толстенная крученая верёвка. Крупные глаза неподвижны, только кудлатая голова поворачивалась из стороны в сторону. Подошёл неровными шагами к скамье, замахнулся сложенной вчетверо верёвкой.
Бабка лихо вставила своё сухонькое тело между скамьёй и Платоном:
– Что ты, что ты, ошалел? Окстись, чумовой! Жона вся измаялась родами, мальчонку тебе принесла, не ори тута! А ну, сам себе хлёбово вари, слаба она ищо!
Платон, округлив пьяные глаза, смотрел на Василису:
– Что – то мне непонятно, – пробормотал он. Злость ушла с его лица, он опустил руку с верёвкой, пьяненько заслезился, запричитал:
– Как это, как это? Сынок, что ли, есть таперь, и живёхонёк? Так это надоть, это… так я завсегда готов, ну-ка, погодьте, подайте – ка мальца в руки!
Акулина взяла ребенка, подала.
– Держи, да не урони, спаси тя Христос!
– Да нежто я погубитель, понимаю – махонький он! Глянь – ко, глазками смотрит, ух ты, щёки – то какие, как у барчонка, ух ты, щегол!
Затряс над младенцем кудлатой бородой в хлебных крошках и рыбьей чешуе.
Нетрезво качаясь, пошёл из избы, вслед Акулина крикнула:
– Куды понёс робёнка, лихоманец? Мотри, зашибёшь али уронишь!
Выйдя из избы в сени, Платон ногой пихнул дверь, вывалился на крыльцо, заорал:
– Мужики! Смотри, чаво я несу вам!
От его крика ребёнок огласил улицу оревом. Пьяные Ивашка и Федьша очумело глядели на Платона с ребёнком, замахали на него руками.
– Ты что, оголтелый, где робёнка – то взял? Поди, отдай мамке – то!
– Эт мой робёнок!
– Как твой?
– Василиса сёдни родила!
– Вона как! – удивлённо прошептал Ивашка. Федьша сунул свою корявую рожу к личику младенца.
– Ну – кось, убери своё свино рыло немыто, маленький он ишо! -заорал Платон.
– Да чё, енто, рази не знаю, почитай у самого шестеро.
– Мужики, – сказал Платон, – это дело надо гулять!
– Гулять – дело нехитрое! Где ж его, гулянье, взять? – стукнув ребром ладони по горлу, сказал Ивашка.
– Фу, весь упрел с мальчонкой! Что он так орёт?
Федьша заржал, обнажая гнильё зубов:
– Так, ить, титьку надо! У тебя, Платошка, титька есть?– продолжал ржать Федьша. – Неси его мамке, вот он и угомонится! Он от твоего угару задохнется! Ха – ха – ха!
– Ты, кикимора речна, замолкни, а то как врежу в одно место – другое само отвалится!
– Ты здоров махать кулачищами, я супротив тебя изморыш! Молотом силищу намахал, хотя скока годов ужо не машешь! Антирес у меня к тебе: с каких это хлебов Василису угораздило мальчонку тебе народить?
Платон совсем разозлился, тряся на руках орущего ребёнка, начал пинками гнать мужиков со двора.
Вступилась бабка Акулина, которая вышла во двор:
– Хватит горлопанить, вона, снеси робёнка матери! Помоги мне самовар поставить, хоть чайку попить! С утра намаялись, не пивши, не евши, ааа… – махнула рукой на Платона бабка, пробубнила, – сама налажу.
Ушла в избу, притащила самовар, начала разжигать. Вкусно запахло дымком, тихим сопеньем наполнился двор. Ребёнок перестал плакать. Платон, прищурив глаза, долго смотрел на личико младенца. Лицо мужика стало ясным и трезвым. С трудом выдавил из себя стыдливо:
Сын! – и осторожно ступая на ступеньки, пошёл в избу.
Подойдя к лавке, на которой лежала Василиса, тихонько позвал:
– Жона, а, жона, малец – то больно любенький, как икона писана!
От этих тёплых слов, услышанных впервые от Платона, её сердце зашлось тихой болью, горячие слёзы полились ручьём из прикрытых глаз. Она заплакала навзрыд. Платону стало нехорошо, острой болью заныло в груди и перехватило дыханье. Он затаился, боясь выдать свои необъяснимые чувства то ли к жене, то ли к ребёнку.
– Платон!– сквозь горький плач, еле вздыхая, прошептала Василиса. – Помираю я, к утру не станет меня. Сбереги сына, брось пить, погубишь ты его, побожись, дай слово перед иконой, что тверёзым жить станешь!
Платон, выйдя из тихой радости забытья, удивлённо посмотрел на жену, криво усмехнулся:
– Ты чё, баба, учить меня вздумала! Пить али не пить! Перед иконой слово держать тебе надобно! Да, мозжа, из-за тебя, суконки проклятущей, пью! Связала ты меня по рукам и ногам, эх, дурень, польстился на четверик, тьфу на тебя! Уйду назад в город, проживай туточки одна, вона, паши на своём горбу десятины! – провёл ребром ладони по своей шее. -Надоела ты мне, как горька редька!
В ту же минуту глаза Василисы стали сухими и колючими, откуда и сила взялась, приподнялась на лавке, твердо сказала:
– А ну, отдай мальца!
Ощетинившийся Платон протянул ребёнка. Она взяла и положила его рядом с собой и погладила по головке:
– Спи, сердешный мой, спи, безотцовщина, сиротинушка ты моя! А ты поди хоть на край света, уж я слезинки по те не уроню!
Платон глазами по полу поискал, чем бы ударить Василису. Взгляд скользнул под лавку, наткнулся на край окровавленной рубашки, торчащей из-под одеяла. Сквозь злость стиснутых зубов прорычал что-то, махнул на жену кулачищем. Выскочил из избы, чуть не сшиб Акулину с самоваром.
Та вскликнула:
– А, батюшки, светы мои, чуть не обварил живым кипятком, ох, Господи Иисусе!
Бабка поставила горячий самовар на стол, передником смахнула невидимые крошки с него, кряхтя, достала чашки с блюдцами с полки. Положила в заварник листьев смородины, несколько листиков мяты, брусничника, сверху большую щепоть иван – чая, залила кипятком и замотала в тряпицу. Постояла, подумала, вышла из избы, вернулась не скоро. Пришла, отдуваясь,с зобенькой, поставила, её на стол, услышала за спиной:
– Бабушка, помоги чуть обмыться да переодеться.
Акулина повернулась, увидела, что Василиса сидела на лавке, спустив ноги.
– Ты, золотко моё, погоди, полежать еще надо. Чичас холстинку поменяем.
– Рубаху хоть другу подай, эта вся мокра да измазана.
Бабка ушла за занавеску, громыхнула крышкой сундука, принесла рубашку.
Василиса скривилась:
– Подай нову, вышитую цветочками!
– Измараешь и энту!
– Подай!
Старуха, недовольная, принесла другую рубашку:
– Погодь, воды счас в шайку – то налью.
Принесла из – за занавески шайку с водой, долила в неё из чугунка горячей воды.
– В энтой воде дитё чуток обмыла! Ты, мать моя, уж не усердствуй, не полощись почём зря, хушь ночь переждать.
Василиса поднялась с лавки, стаскивая с себя рубашку, проговорила:
– Ды, я хоть ноги оботру, напрочь вся укровилась. Баушка, будь добра, отвернись!
Акулина хмыкнула, пошла к столу, достала из зобеньки завёрнутый в тряпицу кусок пирога с капустой из ржаной муки, махонький берестяной туесок с мёдом, пучок луковых перьев, глиняную мисочку с солёными зеленоватыми рыжиками. Взяла ухват, открыла заслонку, достала из печи горшок с еще горячей картошкой. Сопя, почистила, дуя на пальцы, две штуки, покрошила в миску с грибами, туда же порвала луковых перьев, перекрестила себя и стол:
– Благодарствую тя, Осподи, за хлеб да соль!
Налила из сопевшего самовара две чашки кипятка, размотала заварник, долила настоявшегося настою с травами. Духовитый дурман напаренных трав поплыл по избе, очищая все углы, щекоча ноздри. Василиса, которая уже обтёрла с себя тяжесть родов, слабыми руками натянула на себя рубаху. Надев её, долго стояла, согнувшись. Прерывисто дыша, села на лавку, поглядела на спящего ребёнка.Тихо сказала:
– Ну, давай чаю!
– Сиди, счас подам, – проговорила Акулина.
– Силушки нет, все нутро трясётся, как в лихорадке, кровя льют, как из ведра. Ой, баушка, а как кровушкой изойду – вот тутоточки и погибель моя придёт!
– Ты пошто такое говоришь! Типун те на язык: кровя – то ещё сорок дён будут!
Бабка взяла чашку с чаем, поднесла Василисе. Родильница взяла чашку трясущимися руками, втянула ноздрями запах настоя, слегка улыбнулась, отпила глоточек, прошептала:
– Господи, хорошо как, словно святая водичка прокатилась, божья благодать! Спасибочки, баушка, за чаёк!
Акулина поставила рядом с ней на скамью туесок с мёдом и ложкой:
– Прикусывай медком, прикусывай! Он силы даст, и спать будешь крепко!
Выпив две чашки чаю, поев мёду, Василиса стала впадать в сон. Лицо чуть посветлело, потеряв серость. Акулина поела картошки с грибами, пробурчала:
– Ох, это не еда для беззубой бабки, кашка да щи – вот это больно было хорошо! Ну, уж лучше чайку, – налила себе, хлебнула. – Ох, горячо!
Перелила в блюдце, поставила на растопыренные пальцы, выпила залпом. Беспрерывно наливала себе чашку за чашкой, наконец, напилась, вся вспотела, утёрлась запоной.
– Вота, Василиска, и душенька моя ожила от чаёв! Ты, милушка моя, отлёживайся, дай Бох – к утру и полегчает. Я чуток посижу да налажу тебе отвару. Надоть кровушку остановить: через её всё здоровье уходит!
Василиса с тяжёлым придыханием сказала:
– Я уж вся залилась. Ты в сундуке достань рубаху старую, порви да дай мне поболее тряпок.
Старуха кинулась к сундуку, достала ветхую рубаху, рванула надвое, подала. Василиса отвернулась спиной к бабке. Повитуха увидела, что чистая рубаха, которую одела родильница, уже вся измазана, и по ногам бежит алая кровь.
– Ох, матерь божья! – воскликнула бабка. – Ты, милушка моя, кровью вся исходишь! Ну-ко, ложись, ложись!
Василиса, ложась бочком на лавку к ребёночку, была то ли в обморочном состоянии, то ли в сонном. Так и ткнулась в подушку, неловко подогнув кисть руки. Бабка подошла, заглянула ей в лицо, потрогала холодный липкий лоб. Женщина очнулась, прошептала:
– Укрой меня, баушка, замёрзла я!
Акулина накрыла её вторым стёганым одеялом. Из сундука достала шерстяные носки, надела их Василисе на холодные ноги.
Дрёма, тепло и слабость начали баюкать Василису, её снова накрыли видения. Она явно услышала скрип телеги и мычанье тёлки Зорьки, что шла за телегой. Казалось ей, будто качает, как на ухабах неровной дороги. Мерещилась бородатая ухмылка мужа, который вёз её в свою деревеньку Кедрачи. Видела она себя лет шести в новенькой беленькой рубашечке – стоит на крылечке родительской избы. Всё вокруг окружено серебряным сиянием. Мимо двора проезжает белый конь, запряжённый в новую телегу, на ней сидят матушка и батюшка, молодые и красивые, мои братья, сестра в светлых одеждах, машут ей руками. Василиса им кричит: «Матушка, батюшка! А как же я? Возьмите меня с собой!». Матушка отвечает: «Не можем мы тебя взять: у твоей любимой курочки цыплёночек вылупился!». Василиса обернулась, увидела свою курочку и рядом с ней пушистого жёлтенького цыплёнка. К ним подходит петух. Тогда она кричит: «Батюшка, матушка! Так за моим цыплёнком присмотрит петушок!» «Ну, тогда иди к нам!» – и родители протягивают к ней руки. Она отталкивается от крыльца и летит на родительские руки, отец и мать подхватывают её, сажают рядом с собой, Василиса смеется счастливым смехом.
Бабка Акулина прибрала стол, вынесла шайку с водой, опустилась на колени в углу перед иконами, зашептала молитву:
– Отче наш! Иже еси на небеси! – гулко бумкаясь об пол лбом, бубонила, – на горе в сиянии стоит стол, за столом сидят три девицы, Господу Богу вышивают шёлком пеленицу. Шёлка не стало, кровь у рабы Божьей Василисы перестала.
Наконец, кряхтя, поднялась.
– Ну что, милушка, спишь, поди?– тихонько сговорила она, и сама себе ответила, – умаялась, сердешная, спит!
Подошла к Василисе, стала подтыкать одеяло. Наклонилась, окликнула:
– Васка, спишь али дремишь? Подай голос – то!
Положила ладонь на её холодный и влажный лоб. Испугавшись, застучала себя в грудь иссохшимися руками, приговаривая: «Ой, лихо, ой, лихо, ой, беда, ой, девка, ой, худо!».
Завернув одеяло, стала тащить залитую кровью холстинку из-под Василисы, тяжёло дыша. Кое-как проложила тряпку, подоткнула одеяло со всех сторон, приговаривая:
– Ой, беда! Ой, ой, ё, ой, беда, а, батюшки, светы мои! Надоть Платошку звать! Ага, чичас молитовку ещё почитаю, почитаю, – словно уговаривая себя, приговаривала старуха, – молитовку, чтоб кровь остановить. -
О, Всесветле, богохвальне авва Давиде, святче Божий! Ты силою благаго…
Старуха перешла на шепот.
Затем, после молитвы, окропила святой водой родильницу, ещё немного постояла около неё, тяжело вздыхая, вышла из избы. Солнце клонилось к закату, сильно пахло навозом, коровами, деревенский люд вернулся с покоса, управлялся со скотиной, у колодца судачили бабы.
Марея, красивая молодуха, окликнула:
– Баушка, ну, опросталась Васка?
Бабка остановилась, повернулась в сторону колодца, ответила:
– Слава тебе, Господи, разродилась мальчонкой!
– Ну передай – завтрева попроведаем.
Акулина махнула на неё рукой:
– Успеешь ишо!
Подойдя к своей избёнке, увидела сидящую на крыльце Хиврю, девку – дуранюшку двадцати лет отроду. Домотканый сарафан был замаслен, под ним из небелённого льна рубаха, девичья повязка на голове, потерявшая цвет от долгого ношения. Повитуха окликнула девушку:
– Сидишь, девонька! Ну, сиди, сиди, милушка!
Хивря в ответ скислила лицо. Акулина напрямик прошла к баньке, стащила косу, которая остриём лежала на крыше. Пошла вглубь огорода, секанула по крапиве, подхватила охапку запоной, вернулась к баньке, пристроила косу на крышу, направилась к избе. Развела костерок, поставила треногу, принесла с баньки котелок с водой, приладила его над огнём. Обернувшись к крылечку, крикнула:
– Эко, девка, поди – ка сюда!
Та даже не шевельнулась. Бабка подошла поближе:
– Ну-ко, побеги на край деревни к Ивашке!
Глупое лицо Хиври наморщилось, словно она собиралась зареветь. Акулина строго посмотрела на неё, сказала:
– Дурья башка, да не собираюсь ругать тебя! Ты поди к Ивашке, там должон быть дядька Платон, да обскажи ему, чтоб он скорой ногой ко мне бы шёл. Ну, пошто стоишь, али не разумела, отвечай, дурья башка!
Хивря заулыбалась, затёрла сопливый нос рукавом, сдёрнула с головы красный платок с прожжёнными дырками. Покачавшись из стороны в сторону, залопотала:
– Платона дядьку звать до баушки.
– Аааа, дурья башка, поняла, так беги! Я – то ждать тебя буду, пирога с капустой подам.
Хивря дунула со двора, метнулся за ней следом сарафан, открывая чёрные пятки. Блеснув золотом толстой косы, скрылась в проулке. Акулина долго смотрела ей вслед:
– Боженька милостливый, где ж ты был? Какими делами ты был занят, как не убёрег эту красу писану? Матерь Божья, вразуми дитё неразумное, спаси и сохрани её от злого людского умысла!
Бормоча, вошла в сарайку, наклонившись к старенькой кадушке, выбрала поострее серп. Вышла, глянула на край закрасневшегося неба, побрела через огород к речке. На небольшом пригорке остановилась, вздохнула тощей грудью:
– Благодать – то какая – век бы тут стояла!
Упавший в речку закат красил её тяжёлым шёлком красноты. Бабы на новых жёлтеньких бревнах полоскали бельё в пурпуре воды, светлые головы ребятишек колыхались на поверхности реки, словно ромашки. Речка вздрагивала всякий раз всем телом и покрывалась мелкой рябью от резких визгов детей. Бабы звонко шлёпали бельё, голосили песню:
– Я по поженке пошла,
Ягодиночку нашла.
Ягодинка, ах, ягодинка,
Ягодиночка моя!
Акулина аккуратно серпом срезала хвоща, ещё сорвала травы пастушьей сумки, нащипала цветущих головок клевера, нарвала белявых цветов тысячелистника. Приложив собранное в подвёрнутую запону, пошла от реки в горку к зарослям калины. Обратилась к калине:
– Дозволь, матушка, коры чуток твоей отщипнуть!
Срезала аккуратно серпом. Затем за бархатным молодым ельничком ступила на поляну. Она была наполнена разноцветьем лета.
