Kitabı oxu: «Оскомина, или Запись-ком ефрейтора Хлебонасущенского», səhifə 5

Днём Комиссаров гнал и пил, а по ночам в казарме, отправив спать дневального, бдел. В конце концов, сделал «научное открытие величайшей важности». В день, в который комроты зачитал последний по взводу приказ и после обеда сидел у себя, не в офицерском уже притворе, а в председательском закутке, готовый завалиться в гамак и уснуть, бывший лейтенант вошёл и от занавески:

– Товарищ полковник, разрешите доложить.

– Не товарищ полковник, а… э-ээх, председатель правления, и не доложить, а… э-ээх, слово молвить, – зевая, недовольно поправил фельдшера Франц Аскольдович.

– У меня… это… научное открытие величайшей важности.

– Шапку… э-ээх, ломи.

Я при этом их разговоре присутствовал: принёс на пробу блинчики из бараболи с «Отрадой» – угощение в предстоящий по случаю начала «гражданки» ужин.

Бывший полковник боролся со сном, а бывший лейтенант теребил в руках шапку-ушанку и плёл ему какую-то дичь про ягоду, про её какие-то необычные чуть ли не чудесные свойства. Будто она – не простая, а дивная: усиливает мужскую потенцию и, что особенно примечательно, в разы увеличивает наполняемость мужским семенем яичек. Когда же приплёл к тому межзвёздные полёты, которые теперь будут возможны, и попросил в предстоящий приход на остров парусника отправить его в ЗемМарию, где намерен в научном центре Рабата провести лабораторные испытания, Председатель потребовал:

– Шапку водрузи… э-ээх… на башку всю болезную… э-ээх… и хиляй ты отседова, фельдшер, подобру-поздорову. Да придумай себе прозвище, а то ведь Мотопедом так и будут звать.

Растерянного и поникшего фельдшера я увёл к себе в столовку, налил, конечно, чтоб бедолага в себя пришёл. Он цедил из жбанка и рассказывал, что в студенчестве был способным учеником, им даже заинтересовался, а после и пригласил закончить у него аспирантуру один академик. Если бы не недуг, нажитый чрезмерным усердием в учёбе – в персональных с академиком занятиях – стал бы учёным неплохим. Пытался мне разъяснить всю перспективность своего открытия, особенно в межзвёздных перелётах, я ему кивал, поддакивал, разбавлял кисель первачом, и боялся, чтоб вконец не сбрендил.

После Камса назначал профилактические карантины, придумал упреждающее лечение, и всё с одной целью – уложить в больничку нескольких сразу хлопцев, чтобы проводить наблюдения и в условиях дневных, сутками. Чем вызывал недовольство у мужиков, которых сачки от прополки, понятное дело, не устраивали; в отместку фельдшеру они по ночам «драли» юнцов как ту сидорову козу, «чтоб неповадно было от труда отлынивать». Председателя правления же завидев, Камса шапку ломил издалека, и резво бежал в столовку спрятаться у меня в каморке под топчаном.

А как он радовался прибытию на остров старшего лейтенанта-медика Витольда Мацкевича, то видеть было надо! Трезв был, как стёклышко, и медхалат свой даже постирал.

* * *

Волею провидения Комиссаров и Мацкевич были не только поляками, но оказались ещё и корешами: родились в Бресте и бегали по одному двору. В медакадемии учились на разных факультетах, зато преподавал им один и тот же академик, у которого оба и закончили аспирантуру. Камса бросился корешу в ноги – так просил остаться за него на Бабешке, всего на полгода-год. Мацкевич согласился после случая с ним.

По прибытии на Бабешку, где надлежало сделать островитянам прививки, лейтенант в Мирном не позавтракал, а у нас в Отрадном не пообедал. Не располагало к тому увиденное: навстречу ему отрадновцы выбежали толпой, одетыми в одно замызганное исподнее, с лицами мурзатыми – чёрными вокруг рта, как от черники съеденной горстями. Вместо «здравия желаю» потребовали по батону; консервы уплетали, не помыв рук и усевшись на песке; из фляжки запивали чем-то дурно пахнущим. От воды – из Антарктиды, чистой, от талого пресного ледника – отказались! Прививки от сибирской язвы, оспы, холеры, спида и ковида сделать согласились, но «в четверг, после дождичка». От витаминов не отказались, сразу по выдаче поглотили по целой банке драже.

После, как колхозники пообедали и в колхозной столовке, Мацкевич зашёл туда попить. В пустую трапезную из кухни через раздаточную звучало моё задушевное: «И на Земле будут яблони цвести…». Не желая испортить песню, лейтенант взял с каминной полки жбан и махом выпил наполовину.

Во рту так завязало, а зубы так свело! Слезы потекли, в языке закололо и шею скрутило!

Спасался первым, что пришло на ум – на нижнюю губу подвесил сигарету и прикурил от зажигалки. Не поняв, что перед ним полыхнуло, сигарету выплюнул, да прямо в лужу из выроненного на пол жбана… Если бы не офицерская плащ-накидка, Камсе пришлось бы попробовать себя – останься кореш в живых – в качестве врача-косметолога.

Выпрыгнув из столба пламени, сбросив загоревшуюся накидку, Мацкевич опрометью бросился в кухню и здесь до смерти напугал меня, в дверь каморки вломившись с выпученными глазами и дымившимися волосами.

Я тем временем готовился к послеобеденному сну: лёжа на топчане и мурлыча про яблони на Земле, вымазывал майонезом себе живот и что пониже. Застуканный за этим, мягко сказать, двусмысленным занятием, тут же выложил медику рецепт приготовления киселя. К списку компонентов и процессу готовки для убедительности приплёл заверение, что разливать кисель требуется непременно в посудину из белорусской белой глины, такого же как у нас дизайна, то есть формы – не в пивные кружки, не в кувшины – в жбаны без ручек. Для пущего интереса ещё приплёл утверждения Комиссарова о возможности теперь летать в дальний Космос, и¸ как вишенка на торте, подкрепил сказанное заверением в чудесном свойстве укреплять – в разы! – мужскую потенцию. А когда за ужином я раздал котелки с «Отрадой», и полеводы, оставив тушёнку в тюбиках, засовывали пюре ложками в скривлённые рты, запивали из жбанков, Мацкевич заподозрил: «А ведь не проста эта серая мыльная кашица с кристаллами соли вперемежку и голубенькими цветочками просыпью». Когда же завхоз, старший бригадир и кладовщик подсыпали всем в жбанки пороха из патронов… Банкующие бригадиры добавили в смесь по «банану», а полеводы, выкушав ту тюльку ложками, вышли во двор… Где, построившись, устроили факельное шествие по деревне, старлей уже не сомневался в том, что стремится кореш в ЗемМарию с затеей провести исследования. Мацкевич уловил запах незаурядного научного открытия, и помочь земляку потому согласился.

Отпустил Председатель Камсу с лёгкой душой, а нарушение воинской дисциплины Мацкевичем «замазал» якобы подхваченной им на острове «отрадновской ветрянки с диареей».

* * *

Новым фельдшером полеводы остались довольны. Невысокий, лицом не дурён, щеголеватый в халате военврача безупречно выглаженном, блиставшем белизной и чистом. Одевался в один халат, обмундирование и штормовку пришлось отдать корешу, а исподнего с роду не носил. Всегда чисто выбритый, телом дородный. Вынес он немало. Ночью другого дня после убытия Камсы к Мацику – так прозвали Мацкевича – в больничке заявились четверо. Вошли, поставили на стол в баночке из-под консервированных флотских макарон букетик «анютиных глазок» с петрушкой, скинулись по десяти-сантиметровому «червяку» тушёнки из тюбиков, по пять горошин витаминного драже… и предложили пройти в процедурную за ширму, где стать упиревшись на столик, задрать халатик. Бригадир налил из жбана в три жбанка…

Полеводы в ожидании своей очереди расселись на кушетке и пели: «И на … будут яблони цвести». Получилось «кто в лес, кто по дрова»: небёны пели «…на Марсе», Хромой, земляк – «…на Земле». И начищали все кожурой «банана» дальнобойные орудия, отчеканенные на латунной бляхе в ремне матроса береговой охраны альянса.

Через пару недель фельдшер от цветов, тушёнки и драже отказался, приходили с киселём, батоном и патроном. Халат его измялся и стал серым. Мацик заменил Камсу – в полной мере.

* * *

До ЗемМарии Камса добрался, но на берег не ступил, лаборатории Рабата не посетил. На паруснике Зямы «сухой закон», потому всю взятую для экспериментов ягоду на самогонку перевёл. Благо, гнал в судовом лазарете по ночам, тайно от шкипера и команды судна. Ещё и от Кагановича, которому из-за прогрессирующего несварения желудка, язвы, вдобавок мучительного прободения прямой кишки пришлось покинуть Бабешку. Главный хирург Рабата пригласил прооперироваться. Чтоб не пахло изо рта, Камса самогон не пил, заливал через эндоскоп, введённый через анус к кишкам. Вечерами больше ста грамм не потреблял, чтоб, проспавшись, утром в кают-компании за завтраком строить невинные глазки шкиперу и Зяме. Кагановича, конечно, не провести, бывший зампотылу поймал за руку, но не сдал. К концу плавания ягода закончилась. По прибытии в ЗемМарию Камса заявил, что на берег не сойдёт, незачем, хочет вернуться на Бабешку. Зяма устроил – чтоб глаза не видели – на вертолёт (в нём не попьёшь) сопровождавший караван до острова, а на свою предстоящую навигацию нанял на борт эскулапа из Руси: на то, что Мацкевич будет в состоянии лечить команду его парусника, не понадеялся. Что прискорбно, Каганович струхнул: не лёг под скальпель Главного хирурга Рабата. В последний момент убоялся: хирург – хирургом, но он же и араб. Пилотам представился наркологом сопровождающим алкоголика, затаился с Камсой в грузовом отсеке вертолёта и улетел обратно на Бабешку.

Я вышел из столовки к мужикам и хлопцам, встречавшим на причале караван, глядь, в толпе – Камса. Пьяный в дымину. Мацик проворно поснимал с кореша штормовку, обмундирование, набросил на голого серый медхалат… и бегом в вертолёт. Киселём, батоном и патроном не выманили. Улетел в ЗемМарию.

Вот с того времени и пошли «цветочки».

У нас зубы – передние резцы – претерпели странные изменения: у одних удлинились и торчали через развёрзлые губы, у других, наоборот, втянулись в рот под язык и нёбо. Благо, подвёрнутые, резцы вкладывались в образовавшиеся щербины, коренные оттого смыкались – так что, жевать было можно.

И мы с головы до пят покрылись шерстью, как у макак.

На время кампании на Земле марсианскому спецназовцу ВДВ положена стрижка ёжиком, да щетина на лице – удерживали маску респиратора на голове. А выдали нам на испытание «свечи», ёжик и щетину не отменили. На Бабешке стричься комроты не требовал, бриться заставлял раз в два дня, и брились все его ножом. А теперь этот утренний моцион стал занятием бесполезным – щетина моментально отрастала и к вечеру уже курчавилась. Если бы только на лице!

На груди у земляков волосы были с роду, теперь же густо вырастали на плечах, спине, животе, боках, бёдрах – везде. У хлопцев-небёнов пожиже лезли; лицо, грудь, живот, ладони, подошвы стоп почему-то голыми оставались. Мужиков Коган и Силыч гибонами называли, хлопцев чебурашками. Что удивительно, сами завхоз и кладовщик мехом не обзавелись, в отличие от лысых, как и они оба, земляков.

У нас и уши выросли.

Не такими огромными, как у Чебурашки, но заметно укрупнились, прям в хрящеватые полублины с мяском и салом под кожей преобразились. Мочки налились чем-то – висели бутылочками, что те серьги. Кладовщик уши обмерял, завхоз размеры фиксировал. Хоть этими с регулярным приростом данными амбарную книгу пополнял, потому как отчётная на страницах цифирь – «худая» по результату сбора урожая – не радовала.

Но преображение наше ерунда против того, что полеводы больше не ночевали дома. Мужики некоторые даже в столовку не ходили – у марух своих на довольствии состояли. Хлопцы, и те от пюре нос воротили. Меня, вернувшись с посиделок на завалинке, запанибратски угощали халвой, «подушечками» и «сахарными петушками» на палочке. Ну, что на это скажешь, меня как профессионала, су-шефа в дохронных минских ресторанах, обида забирала. Зимой в морозы, когда полежалки и посиделки под Мирным отменялись, я квитался всласть: в котелки накладывал «Отраду» без масла и без «анютиных глазок».

Полеводы за день на прополке выложатся, вечером на поливе чуть передохнут, перед ужином и до вечерней поверки прикорнут где под «миской», к полночи готовы – они десантники, спецназовцы. В Мирный, как прежде, бежали. Мужики в сопки – по бабам, хлопцы под купол на завалинку – к девчатам. Первым разом, после ультимативного перерыва и как мехом с «полублинами» обзавелись, ушли все скопом прямо из столовки после ужина. Председатель тогда прихворнул, из закутка третьи сутки не показывался, я ему выпить-поесть носил. Коган не препятствовал, он из больнички не вылезал, понравилось ему по пути в ЗемМарию обмениваться любезностями с Камсой. На беду в тот день на острове ненастье случилось: ветер – штормовой, дождь – проливной, молнии с громом каких аборигены не видели и не слышали. Потому бабы в сопки не пришли, девчата на завалинку не вышли. Мужики домой поспешили, а хлопцы сдуру пробрались в банно-прачечный блок, где матроны стирали ночами. Увидели те их заросшими шерстью под исподним, лопоухими неимоверно (как есть Чебурашки), отходили мокрым бельём. В усердии и суматохе простыни с девиц на пол попадали и бабы заметили, что гюйсы-передники у парней выразительно забугрились. Выпроводив молодух из помывочной, поснимали те гюйсы с трусами… и обнаружили… даже не «сливы» – «грейпфруты», да под «стволами», ну, прям миномётными, сплошь в меху. Заинтересовались. Сделали им («стволам») причёски и спровадили под улюлюканье девиц до околицы деревни, вытолкали из-под «миски». Вернулись хлопцы в Отрадное, давай бахвалиться перед мужиками. Те, расстроенные своей неудачей, взбили в шутку остатки своего волосья (на затылках петушиными над лбами гребнями) и после отбоя намылили пацанам холки. Я с Силычем из столовки разнимать прибежали, Коган с Камсой из больницы подоспели, Председатель из закутка выполз. Насилу сладили. Кладовщик враз мужикам поправил настроение и пацанов отшлёпал. Председатель пришёл в себя, всех построил, сходил в ПК за ножом и заставил мужиков черепа оголить, а хлопцев причёски сбрить. Какие те с начёсом на «слониках» – работники? Но в самоволку бегать не запретил: бабы накормят, девчонки угостят.