– А у нас на работе бёздник отмечают, – сказал он.
– Да? А где ты работаешь?
– А тут рядышком. За углом буквально. На радио.
– На радио, правда?
После вечеринки Ноги неожиданно легко согласились заехать к приятелю неподалёку, у которого в тот вечер – как, впрочем, и во всякий другой – собрался кружок любителей всего и помногу.
Яков, галантно замерев в дверях, пропустил Ноги вперед. Качнув уже просохшими сочно-медовыми волосами жирную лампочку, низко повесившуюся на тощем проводе, Анька одарила встречающих всё той же членодробительной улыбкой, только теперь уже без привкуса вины. В последний раз в этой прихожей, загромождённой пуховиками и ботинками, так светло было года два с половиной назад, когда блёклая сорокаваттка ещё не была до такой степени засижена мухами и распространяла вокруг себя хоть какое-то подобие электрического сияния.
– Ни фига себе, старик, – сказал Якову на ухо Эдик, известный плейбой с матфака. – Прямо с обложки «Вога»!
Яков снисходительно похлопал Эда по плечу, понимая, что удостоился редкой чести – комплимента из уст всеуниверситетского сердцееда, хотя на самом деле Эдикова фраза осталась для него загадкой. Вскоре, правда, выяснилось: не он один такой ущербный. Оказалось, что Ноги тоже понятия не имеют о том, что такое вога. Ноги вообще ни о чём понятия не имели. Слово «Ноги» и слово «понятие» существовали в разных плоскостях, в неперехлёстывающихся измерениях.
Природа постаралась над Анькой от души. Такие рассыпчатые золотыми слоями волосы пририсовывают в журналах красоткам, рекламирующим шампуни. Такой тигриной грациозности в движениях от манекенщиц годами добиваются хореографы. За такие носик и губки без миллиграмма ботокса в Голливуде убивают из незаряженных реквизитных пистолетов. Не говоря уже о ногах.
Она была шедевром анатомического искусства, с неё можно было делать слепки для отливки резиновых кукол. Даже не пришлось бы думать, чем кукле забить то место, в котором у оригинала помещается мозг, потому что мозга у Аньки тоже не было. То есть буквально: ни прибавить, ни убавить. По уровню интеллекта она легко могла сравниться с шестифутовым бордюрным камнем.
Ну да бог с ним с интеллектом, думал Яков, но почему, почему тот же продукт асфальтоукладочной индустрии Анька столь убедительно напоминает и в постели? Почему и любит она так, как другие читают учебник по философии, – с трудом пробираясь через непонятные пассажи, перелистывая сразу по нескольку страниц и регулярно проваливаясь в дрёму?
Впрочем, Яков Аньку не винил, он был уверен, что делает она это не специально: чтобы заподозрить её в имитации, пришлось бы допустить, что она знает, как выглядит учебник по философии, а это уже кощунство.
Курение – единственное проявление свободы, возможное в моей жизни. Единственное занятие, которому я предаюсь всецело, всем моим существом. Моя единственная программа на будущее.
Мишель Уэльбек
Кончились ночные смены, пора переходить с суркового образа жизни на человеческий. Но не получается.
Это легко в юности: до полуночи печатать в общаге черно-белые фотографии на купленной по случаю бумаге "унибром", потом спуститься на танцы в красный уголок, броситься разнимать уже начавшуюся там драку, получить по морде за неуместное благородство, сбегать в фотолабораторию, оборудованную в бывшем женском туалете – поэтому там есть жестяная раковина и два крана с холодной водой, – приложить к рассеченной брови мокрую тряпку и заодно проверить, не слишком ли туго заворачиваются сохнущие на бельевой веревке снимки, потом вернуться на дискотеку и тут же, не выходя из образа д'Артаньяна, пригласить симпатичную абитуриентку на последний медляк, а потом и в свою комнату тремя этажами выше, почитать ей чужие стихи под свои гитарные переборы, а наутро прилечь на мгновенье – и через полтора часа сдать зачет по экономической географии родного края.
Это чуть сложнее, но все же возможно в ранней молодости: в пятницу вечером засесть в чьей-нибудь квартире за дегустацию 60-градусного абрикосового нектара, который отец твоего друга производит из картофеля в промышленных объемах (ни в коем случае не на продажу, что вы, что вы, исключительно для своих!), потом с чьим-то приятелем моряком Борей набиться под завязку в привезенную им из Японии очередную иномарку и отправиться тралить город, то есть отпускать разной степени приличия замечания по случаю каждой встреченной фемины (но, конечно, при закрытых окнах, чтобы самих девушек не обижать, Боря, мы ж интеллигентные люди!), потом забуриться в ночной клуб, не заметить протискивающуюся за твоей спиной официантку, неловким танцующим взмахом выбить из ее рук уставленный разноцветными коктейлями поднос, возместить при помощи друзей материальный ущерб, а на оставшиеся затариться в ларьке паленым спиртом-рояль и под него – и под "Пинк Флойд" на скрипящем бобиннике – обсуждать с теми, кто еще в состоянии, плюсы и минусы Беловежского соглашения, а потом, в как-то внезапно наступивший понедельник, вернуться к соскучившемуся по тебе студийному микрофону – и шесть часов кряду не вылезать из прямого эфира.
Когда ты взрослый, все это представляется маловероятным, если не иллюзорным. Уже после двух рабочих ночей, забыв о том, что вообще-то ты млекопитающее дневное, организм требует положить конец нарушению его органических прав и после заката наотрез отказывается уходить на вроде бы честно заслуженный отдых.
Тихо встаю. Похоже, сейчас она на самом деле спит – это одна из ее излюбленных поз: тело прямое, как струнка, пальцы ног чуть выглядывают из-под одеяла, милые круглые пятки нависают над краем кровати, губы слегка приоткрыты… Я не могу смотреть на эти губы, я прикрываю дверь спальни и, напоминая самому себе своего же деда, подхожу к застекленной двери гостиной, выходящей на лужайку с заиндевевшей травой.
Ужасно холодная зима: даже здесь, в вечно умеренном Лондоне, по ночам в минус ныряет. Ну и где это хваленое глобальное потепление?
Опять дожди, опять промокла ночь
И кажется, что мир уже не тот.
Вот кто-то ждет сигнала, чтоб исчезнуть навсегда,
Спугнув созвездья снов.
Но этот старый опустелый сад
С ветвями спелых, долгожданных снов –
Он никогда не пустит никого в свою печаль
К неведомым словам.
И осень тихо бродит по листве,
Шурша ветрами нежными, как дым,
И всю неделю льется мокрый талый жалкий снег
И дождь глухой, как ты.
Закурить, что ли, как дед? Да ну, выходить наружу холодно, а дома мы договорились не задымлять интерьер, хотя иногда и нарушали это соглашение – то поодиночке, а то и хором. Но потом она решила бросить, и я пообещал блюсти договор строго-настрого. Хотя теперь, конечно, все равно: теперь она решила бросить и меня заодно.
Странно, небо светлое, но все в тучах. Ни луны, ни птиц, ни самолета.
Ни звезды, ни сна, ни сигареты,
Ни желанья совершать грехи
В ночь, когда не движутся планеты,
И когда не пишутся стихи.
Не роятся в кабаках красотки,
В мусорках не роются лохи,
Не родятся в тундре самородки,
И никак не пишутся стихи.
Принц и нищий вместе спят в отбросах,
Стерлась в пыль подкова у блохи,
Умирают вечные вопросы,
И не лезут в голову стихи.
Не имеют ценности монеты,
Потеряли запахи духи,
В день, когда не ищутся ответы,
В день, когда не пишутся стихи.
Я уйду, когда угаснет лето,
И когда охрипнут петухи,
В день, в котором не нужны советы,
В день, в котором не живут стихи.
Наверное, когда счастлив, стихи вообще ни в ком не живут – зачем?
Греет мысль, что я, наверное, много счастливее Пушкина. По крайней мере, если стихами измерять. Он прожил 38 лет – и столько написал! Я тоже прожил 38 – и сколько написал? Если Пушкин творил в таком же состоянии, что я, то он был глубоко несчастным человеком – всю жизнь. И Маяковский тоже. И Гребенщиков. Скромненько так.
И еще одно роднит: Пушкин тоже любил ногастых.
При всех своих минусах Ноги имели и мощный плюс: они умели заставить собеседника мгновенно забыть о грустном. Для этого Ногам не нужно было напрягаться, а лишь встряхнуть влажными после душа волосами, крутнуться, прихорашиваясь, у зеркала, пробежаться скрипичными пальцами по плечам, поправляя бретельки, и по бёдрам, оглаживая юбочку, блеснуть синевой из-под светлых ресниц и спросить невинно:
– Так нормально? Идём?
Как Эллочка-людоедка обеспечивала окружающих ощущением физического превосходства за счёт своей некрупной антропометрии, так Анька бесперебойно снабжала сердечно-сосудистые системы своих спутников тестостероном, а их организмы в целом – тем чувством, которое обычно приписывают латинос: да, у меня нет бентли и урчит в животе, у меня нет нефтяной скважины и револьвера за поясом, у меня нет даже остроносых сапог и пачки затёртых грингобаксов за пазухой, зато у меня есть оловянное распятие на волосатой груди и у меня есть эта женщина, так что засуньте все вышеназванное себе пониже револьвера!
Эффект, который Ноги оказывали на окружающих, находился за гранью добра и зла и был по последствиям сравним с небольшим стихийным бедствием, причём не всегда фигурально.
Через неделю после начала близкого знакомства они остановились у ларька с мороженым. Ноги привычно излучали вокруг себя эротическое сияние, разбрызгивали порции искусительных флюидов, настолько мощных, что люди забывали, где находятся. Один находился за рулем тяжёлого внедорожника, который не торопясь, будто в замедленном фильме, прицельно въехал кенгурятником в ларёк и сдвинул его с места метра на полтора. Ошалевший водитель, вернувшись к действительности, покинул транспортное средство и потянулся за пазуху. Может за мобилой, а может, и кто его знает.
Яков так и не выяснил, что скрывалось во внутреннем кармане крутиковой куртки, а Анька, наверное, до сих пор понятия не имеет, с чего это вдруг её Яцику взбрело на ум экстренно сматываться вместо того, чтобы угостить её любимым южнокорейским дынным на палочке.
А ещё через неделю его вызвал шеф.
– Мы наконец-то пробили филиал в Уссурийске, – сказал он, постукивая по картонной папке перьевым «паркером», который привёз ему Яков, месяц назад вернувшийся из своей первой поездки в Англию.
– Круто, поздравляю!
– Да, спасибо. Презентация в субботу.
– Едешь завтра? – Яков интересовался не из пустого любопытства: когда шеф с шефисой отсутствовали, начальственные функции обычно перекладывались на него.
– Да нет, что в этой дыре делать лишний день. В субботу и поедешь.
– В смысле – поедешь?
– Ты, ты поедешь. Мне сейчас из Москвы звонили, послезавтра надо быть в минпечати, – шеф приподнял и снова опустил папку. – Потом, как обычно, дачи-бани, так что не успеваю. В общем, собирай, Яков, манатки и дуй в Уссурийск. И Славика возьми, в гостинице всё равно два номера забронировано.
– Двухместные?
– Тысячекоечные, блин! Какая тебе разница, у тебя ведь жена к родне уехала? Да и Славик, по-моему, холостякует.
– Ну…
– Да ладно, это не мои дела. Номера двухместные. Тамошние партнёры уверяют, что отель и кабак лучшие на всю деревню, так что оттянетесь, не переживай. Только учти, оттяг оттягом, но дело ответственное – речи надо будет толкнуть, интервью пораздать, а потом уж будет вам счастье.
Ноги предварительного уведомления обычно не требовали: к ним на край света телефонную линию так и не дотянули, а на мобильник они ещё не накопили, так что звонить было попросту некуда. Поэтому в субботу утром Яков заехал за ней и, как обычно, дал двадцать минут на сборы.
Со Славиком, недавний день рождения которого предоставил такой удачный повод для сближения с Ногами, вышло чуть сложнее: он только что расстался с очередной подружкой, симпатичной мышкой по прозвищу Весна, и был на этот момент совершенно одинок, а потому не вполне адекватно для праздника грустен. Пришлось звонить ещё одной Аньке, которую звали Грузинкой, потому что фамилия у неё кончалась то ли на -дзе, то ли на -швили, а может, вообще на -ия – какая разница, в общем, Грузинка и Грузинка.
С этой вулканической красоткой с живыми зелёными глазами, острым язычком и бойким нравом Яков познакомился совсем недавно и временами задавался вопросом: а не бросить ли Ноги к ногам Грузинки? Но что-то мешало принять ответственное решение – может, чересчур независимый характер самой Грузинки, а может, то чувство, что приписывают обычно латинос: Яков не находил в себе сил смириться с мыслью о том, что Ноги могут стать достоянием кого-то другого. И всё же окончательно такую вероятность не исключал, поэтому Аньки пока не знали о существовании друг друга.
Но форс-мажор в виде уссурийского торжества, наложившегося на Славину тоску, требовал жертв, и Якову пришлось поступиться принципами и усадить девушек рядком на заднее сиденье Разлупа.
– Какая ты красивая, – сказали они друг другу ревнивым хором. И, забившись каждая в свой угол, надолго притихли.
Перехватывая в зеркале оценивающие взгляды, которыми исподтишка обменивались Аньки, Яков начал было жалеть о принятом решении, но ухабистая дорога мало-помалу делала своё дело, и километров через восемьдесят, на подъезде к Уссурийску, они уже щебетали вовсю, как давние подружки.
Под презентацию был зафрахтован бывший коммунистический горком: событие обещало быть масштабным, и организаторы побоялись, что обычный ресторан всю административно-уголовную знать просто не вместит.
Жёны и подруги приглашённых, судя по причёскам, нарядам и макияжу, готовиться к оказии начали недели за две. У Анек, в отличие от них, времени на сборы не было совсем, поэтому они просто надели самые короткие юбки, самые откровенные топы и самые тонкие шпильки из всех имевшихся в их гардеробах.
Когда блондинка и брюнетка в сопровождении огалстученных Славика и Якова вошли в зал, уссурийские дамы с ужасом осознали, что деньги на ювелиров, портных и косметологов потрачены зря, а мужчины хотели было поприветствовать владивостокских гостий галантным вставанием, но опоздали: этот процесс уже произошёл в нижней части их туловищ, а демонстрировать столь жизнеутверждающий факт всем присутствующим – и, в частности, собственным жёнам и подругам – даже им показалось неудобным. Заминка, впрочем, получилась недолгой, и вскоре обращать внимание на условности перестали.
Банкет тёк своим чередом, за не вполне понятным, но очень воодушевляющим выступлением Якова последовал тост за процветание филиала вместе с головной конторой, а потом – по приморской традиции – за тех, кого с нами нет. На этих словах Яков заулыбался, решив, что пить будут за шефа, покоряющего сейчас столичные вершины, но смутился, ощутив явный диссонанс с настроением масс. Массы молча поднимались со стульев и не чокаясь вливали водку в угрюмые лица.
– Это ж бандюки, – шёпотом пояснила Светик, бывшая сокурсница Якова, а теперь ведущая флагманской передачи на тутошнем телевидении. – Здесь, как в Кампучии при красных кхмерах, нет ни одного, кто не потерял бы кого-нибудь в разборках. Вот и пьют этот тостик, как на поминках. Ты когда мне интервью дашь?
– Через полчаса пойдёт?
– Давай, только не позже, а то мне оператора отпустить надо пораньше, у него жёнушка надысь отелилась.
Через полчаса, однако, не получилось: уссурийский бомонд постоянно отвлекал Якова и Славика беседами, во время которых всё менее тщательно маскировал голодные взгляды, которыми дистанционно ласкал очаровательно оживлённых Анек.
– Так, ну всё, больше я терпеть не намерена, – икнула Светик, когда официанты утащили нетронутое третье горячее и начали расставлять тарелки с крабом и икрой. – До десерта, блин, досидели!
Она схватила Якова за локоть и утянула в проход между мужским и женским туалетами, из которого, как надзиратель из тюремного коридора, на шмыгающих туда-сюда гостей равнодушно пялился глаз бетакама, тяжёлой профессиональной телекамеры, закреплённой на тяжёлой профессиональной треноге. На том же штативе полувисел оператор. Он, судя по редко мигающему взгляду и часто подгибающимся коленкам, уже никуда особенно не спешил.
– А стул-то один, – нетрезво хихикнул Яков.
– Да и хрен с ним, тут два всё равно всунуть некуда, – Светик отцепила от бетакама косматый микрофон, усадила Якова на стул и взгромоздилась ему на колени. – Вот так вота!
– Подожди, у меня ж… у меня же… жена же ж у меня же! Увидеть же может по телику, а тут такая порнуха…
– Порнуха – это если б мы тебя с твоими куколками сняли, вот там да, тебе крантец. А тут не порнуха, а так, лёгкая эротичка, – у Светика язык заплетался ничуть не меньше. – И вообще, профики мы или дистрофики? Женечка возьмёт лица крупным планом – и ажур, да, Женечка? Аллё, Женечка, да?
Оператор кивнул убедительно и глубоко – так, что пришлось придержаться за пол, чтобы не лечь.
– Свет, не ёрзай, – попросил Яков. – А как ты этот базар собираешься в эфир давать? Да не елозь на паху, я тебе говорю. Ты слышишь, как мы трудно разговариваем?
– Тю, вообще фигня! У нас монтажёрчик знаешь какой! Скорость процентов на пять добавит – и все делишки. Да, Женечка?
На этот раз оператор кланяться не стал, ограничившись закрытием век. Которые разжал секунд через десять с видимым усилием.
– Ну, поехали, – сказала Светик. – Женечка, поехали, говорю… Да нажми же на красную кнопочку, мать твою! Вот, хорошо. Скажите нам, Яков Романович, почему местом открытия первого филиала вашей радиостанции вы выбрали именно наш замечательный город?
По возвращении с интервьюшечки на входе в зал Яков будто мягко ткнулся в прозрачную стену. Обдумав ситуацию, догадался: это сгущается атмосфера.
– Атмосфера сгущается, – оповестил он Славика, но тот наблюдений друга не подтвердил, хотя и не опроверг.
Мелькнула мысль: а может, тоже погрузить лицо в яблочный пирог под взбитыми сливками с клубничным джемом, а всё остальное – в безмятежное состояние риз? Но только мелькнула, задерживаться не стала, уступив пониманию. До Якова дошло, что именно изменилось в воздухе: он стал предгрозовым, до предела насыщенным электричеством.
Штормовые тучи предупреждают об опасности жёлтыми сполохами, которые сходятся на самых выдающихся объектах ландшафта. В банкетном зале роль магнитов для молний предсказуемо исполняли Анька и Анька, а громовержцами служили хозяева уссурийской тайги. Их сильные шеи с щетинистыми складками давно освободились от удавок галстуков, ремни на борцовских талиях слегка подраспустились, а кумачовые и изумрудные пиджаки вальяжно раскинулись на спинках резных стульев, слабо отсвечивая золочёными пуговицами и давая возможность хозяевам демонстрировать платиновые браслеты на запястьях и недосведённые наколки на предплечьях.
Мощным напряжением воли Яков собрал в кучу разбегающиеся зрачки – и тут же подумал, что вот как раз этого делать не следовало: взгляд сфокусировался на бицепсе, украшенном поперечным шрамом такой длины, что у самого Якова он уместился бы разве что на бедре, да и то лишь по вертикали.
– Сгущается атмосфера, – вторично уведомил он членов своей делегации, на этот раз более решительным тоном, хотя и негромко. – Ку-ку, народ, мы в глазе шторма. То есть в глазу.
– В чужом глазу воду не пить, – сказал Славик.
– Пить пока хватит, – кивнул Яков. – Пора перекурить. Валим в холл, там курилка. Не забываем вещей.
Славик попытался напомнить, что не курит, но не сумел. Хорошо, что гостиница была рядышком, всё на той же центральной площади: дальше бы Яков коллегу не дотащил.
Площадь – вместе с гостиницей, бывшим горкомом и остальным Уссурийском – от китайской границы отделяло метров восемьсот, и все отели города в количестве от одного до трех были плотно заселены бизнесменами из-за ближнего рубежья. Которых до самых глубин их зарубежных душ поразил вид двух белолицых дев несказанной красоты, одной светлобровой, другой черноокой.
Девы то поочередно, а то и совместно перебегали между двумя соседними номерами на четвёртом этаже – и Яков, хотя и не до конца понимал тонкости биохимических процессов, происходящих в коммунистическо-конфуцианских глубинах китайского подсознания, всё же сумел безошибочно вычленить фактор, служивший этим процессам катализатором: из двери в дверь Аньки сигали в одних простынях.
Воздух, которого в душном коридоре и без того было не слишком много, заметно уплотнился, и на этот раз не надо было обладать дипломом по психоанализу или склонностями к физиогномике, достаточно было иметь хотя бы один не вырубленный алкоголем обонятельный рецептор. Тяжелый запах кисло-сладкого соуса сопровождал возбужденное придыхание двух десятков коренастых предпринимателей из Поднебесной, нерушимой гурьбой волочащихся за Грузинкой с Ногами наподобие тому, как антилопы следуют за вожаком.
Яков выпукло осознал всю меру своей ответственности за доверившихся ему друга и подруг, и ещё он понял, что справиться с этими пусть и некрупными, но пребывающими в недетской ажитации и к тому же очень многочисленными мужчинами будет ничуть не легче, чем с давешним мускулом со шрамом. Поэтому, действуя максимально оперативно, но не привлекая к себе внимания – ни дать ни взять сапёр на простреливаемом минном поле, похвалил он себя, – Яков с непонятно откуда взявшейся ловкостью отловил Анек и затащил их в один из номеров, а недвижимого Славика в начищенных с утра ботинках оставил пока на кровати другого.
Побочным эффектом блистательной операции стало приятное открытие: выяснилось, что часом раньше, в ходе эвакуации из ресторана, девушки проявили чудеса сноровки и стратегического мышления – прихватили с собой пару флаконов шампанского, початую бутылку водки, а также кило яблок, четыре груши и половину большого арбуза. Утаить такое богатство от распластавшегося за стеной товарища было бы непростительным свинством, а потому, строго наказав Анькам не высовывать из комнаты носа, не говоря уж о прочих конечностях, Яков запер их снаружи и вышел в коридор.
За дверью он наткнулся на группу разочарованно выдохнувших китайских предпринимателей и, не дожидаясь последствий, быстро скрылся в соседнем номере.
Славик приходить в себя не хотел – и, возможно, был прав: чего такого он в таком себе не видел? – но Якову философствовать было некогда, так что минут через пятнадцать он взял со стола большой графин с питьевой водой и направил из него струйку прямо на лицо коллеги. Славик замычал, завращал зрачками под сомкнутыми веками, взялся ловить воду губами, поймал, благодарно причмокнул, согнулся в три погибели, стащил с себя одну туфлю, сунул её под подушку, разогнулся, улыбнулся и безмятежно засопел.
И тогда Яков махнул рукой и вернулся к себе, не без удовлетворения констатировав по пути, что число участников несанкционированного китайского митинга в коридоре существенно сократилось.
Яства на столе обнаружились нетронутыми, шампанское допитым, водка сильно начатой, а две Аньки – лежащими на двуспальной кровати. Услышав щелчок дверного замка, они оторвались от поцелуев и сказали:
– Ну и чего ты там торчишь? – и подвинулись чуть-чуть, беленькая влево, чёрненькая вправо, и похлопали по образовавшемуся между ними пространству.
В эту ночь Ноги были непривычно горячи, но только в эту. И вскоре он всё-таки принял решение их ампутировать. Просто со скуки, а не потому что постельного безразличия не простил или, там, тупости. Потому что есть женщины, которым прощаешь практически всё – и глупость, и фригидность, и измены, размышлял Яков. А какие конкретно это женщины, зависит, наверное, от их мужчин. Они ведь все – ну, по крайней мере, гетеросексуальные – делятся, в общем, на две категории: одни без ума от объемных дамских бюстов, другие – от длинных стройных ног.
Яков не сомневался: вторая группа куда как более многочисленна, и в этом, кажется, с ним соглашались и сами женщины. Не то чтобы он спрашивал – неудобно как-то, – но, обладая природной наблюдательностью, давно подметил: каблуки они носят гораздо чаще, чем бюстгальтеры с силиконом.
Или это только кажется?