Kitabı oxu: «Тоска по нежности», səhifə 2
Удивительно, но девушка легко справилась с собой. Судя по всему, властно отбросила какие-то очень болезненные воспоминания, овладела собой, успокоилась. Азартно, с насмешливой улыбкой превосходства, словно игрок в покер, получивший джокера, иронично бросила:
– Так-так. Поразила, значит, кавалера? – Усмехнулась. – Что ты ещё мальчик, сразу поняла. Порывист – оценила. Конечно же, знаю цену восторженным словам. Особенно мужчин. Особенно тех, что постарше. Но тебя, учитывая школьный возраст, прощаю. Так как же вас зовут, юноша? – спросила совсем уж с нескрываемой издёвкой в голосе.
Игра в «ты» и «вы» в таком оголяющем самолюбие контексте должна была не только унизить Хлыстова, но сразу же определить ему место. Под столом. Там, где объедки.
Но Григорий принял вызов. Именно такую – точёную, холёную, умную, дерзкую, высокомерную, даже презрительную – он хотел. И ещё больше возбудился. На азарт игрока он ответит азартом. Начнёт в ответ опасную игру укротителя с не поддающейся дрессировке рысью.
– Меня зовут Хлыстов. Григорий Хлыстов, – метнул свою фамилию, словно взмахнул хлыстом, издавшим громкий хлопок – хлобысть!
– Странная фамилия, – незнакомка на полтона снизила свою высокомерность.
Юноша, напротив, с очевидным вызовом продолжил:
– Мой прапрадед по отцовской линии, говорят, был хлыстовцем. Секта такая была в прошлом веке. Хлестали себя кнутами, входили в экстаз. Бога таким путём в себе открывали. В старину уважали их. Однозначно. Есть предание, что с моим прадедом пил чай сам Василь Василич Розанов. Философ такой был в начале века.
Григорий увлёкся. Рассказывая, он каким-то десятым чувством ощутил, что на чувствительность его, обострённую напряжением встречи, пало растущее со стороны девушки едва ощутимое тепло, чуть похожее на прохладно-солнечную ласку окружающей золотой осени.
– Максим Горький, без сомненья известный вам, очень даже подробно описал хлыстовские ритуалы. Есть у него такой занудный роман «Жизнь Клима Самгина». Читали? Нет? А я вот как раз недавно его домучил. Надо сказать, утомительно многотомный труд.
Юноша с облегчением почувствовал по каким-то вновь открывшимся интуитивным каналам, что у девушки презрительный настрой меняется как минимум на снисходительный. И зачастил оживлённо:
– Знаете, меня порой именуют Хлыст. Услышу – мурашки по спине. Кажется, во мне прапрадед воскресает. Всем смешно, звучит как «пижон», а мне приятно. А вас как по имени?
– Марианна. Марианна Хыжак. Вроде как хищница по фамилии. Но я вовсе не волчица и не пантера.
– И не рысь? – подхватил было игру Хлыстов. И тут же замолчал, поймав резанувший бритвой стальной взгляд «Стоп!».
Удивительное лицо. Волна чувств открыто проносится по нему, как у актрисы немого кино в кульминационный момент фильма. То доверие наивности, то высокомерие светскости, то нежная приязнь, то ироничная усмешка… Чего только не проскользнуло в этом зеркале на миг погружения девушки вовнутрь!
В результате Марианна, видимо решив жёстко обрезать глупую юношескую непосредственность, взглянула на Григория уже делано спокойным, полным достоинства, благородной сдержанности взглядом. И тут же будто сорвалась с цепи самоконтроля. На мгновенье чуть споткнувшись, стушевавшись и покраснев, продолжила:
– Но раз уж речь зашла о фамилии, то можно вспомнить и о предках. Мать у меня из высокой польской шляхты, из княжеского рода Любомирских. «Княгиня», в общем. Так она себя оценивает. Отец, напротив, по происхождению рабочий. Наполовину русский, наполовину украинец. Так что чисто-голубая кровь разбавилась обычной красной, пролетарской. Но Хыжак… Может, кто-то из предков отца был очень жёсткий человек. Хищник, одним словом. Впрочем, к чему это всё… – с лёгкой грустью и одновременно иронией произнесла Марианна.
Но это выступление смутило Григория. Он взвился было вначале, замирая в глубине души от восхищения: «Да-да, я не ошибся, почуял настоящую голубую кровь!» Потом жёстко осадил себя: «Но истинные аристократы кровью не бахвалятся. Что это? Наболело?»
А вслух горячо запротестовал:
– Что же вы так – красная, обычная! У меня родители – врачи, интеллигенция в первом поколении. Из обыкновенных крестьян. Так что кровь у меня обычная, красная. Только меня вопрос крови не беспокоит. Какая кровь у моих кумиров Запада? Мой мир заквашен Хемингуэем, Сэлинджером, Керуаком, Моэмом, Ван Гогом, «Битлз»…
Неожиданно резко сменив тему, сказал с горечью:
– Мы здесь, на Волынщине, в Забродове, недавно. Тут почти уже Запад. Даже «голоса» чужие не забивают! Я сильно восточнее, в Подолице вырос. «Голоса» там глушат. Зато в том славном городе у меня дивные друзья остались! У них, как и я, беспородных, у каждого имеется своя примесь аристократизма. Здесь же я совсем одинок. Сплошная серость и скука кругом. Как вы думаете, бывает «серая» кровь?
Марианна пристально взглянула на Хлыстова. Испытующе – прикидывается или на самом деле… Кажется, поверила. Взгляд её вновь потеплел, вновь засветился.
– Что ж так? Друзей здесь не успели приобрести?
– Друзей – нет. Приятели есть. Только вот не с кем словом переброситься. И вообще, скука. Только все же я – не Холден, мне по престижным колледжам не скакать. Мне бы поскорей школу кончить, последний год, одиннадцатый, отмучиться и куда-нибудь подальше рвануть! Вот сачковать с уроков – пожалуйста! Свобода! Что сейчас и делаю.
Григорию почудилось – тень скуки мелькнула у Марианны по лицу. Он понял, что пора оторваться от себя, спросил:
– А вы, как я понял, спортом увлекаетесь? Вы не похожи на метательницу тяжёлых орудий. Стройная, изящная, лёгкая. А какая пластика движения кистей рук! – вздохнул он с придыханием…
Марианна слегка поморщилась от прямолинейных комплиментов, засмеялась коротким смешком и шутливо ответила:
– Нет, я ничего не мечу. Может быть, только какому-нибудь нахалу в лоб. Чем попадёт под руку. Обычно же подбрасываю булавы к потолку, закручиваюсь лентой, играю с мячом. Художественная гимнастика называется. Мастер спорта, у меня республиканские соревнования на носу. Готовлюсь. Ежедневно тренировки. Не привыкла вот так рассиживаться, болтать с кем попало на парковых скамейках.
Она поднялась с упомянутой скамейки, показывая явно, что разговору пришёл конец.
Только вот пока они «болтали», на небе собрались облака, которые разом преобразовались в свинцовые тучи. Хлынул дождь. Внезапный, сильный, совсем как летний ливень, но уже студеный, осенний.
– Бежим! – вскричал Хлыстов.
Он чует по туче мелких сигналов, что девушка ускользает, убегает от него прочь… Поэтому, накрыв голову школьной сумкой, мчится за Марианной, стараясь не отставать, не потерять навсегда. Бросает в спину слова, слова… Наивные, глупые, любые… Главное, не исчезнуть из внимания!
– Постойте, не исчезайте… Кажется, где-то здесь, рядом с парком есть кафе… «Магдалена», что ли… Говорят, в «Магдалене» венгр работает. Кофе варит совсем по-особенному. Не бросайте меня! Забежим? Поговорим? Кофейку выпьем, за знакомство…
Но Марианна вовсе и не потеряла его насовсем. Обронила, на бегу раскрывая зонтик:
– Да, знаю венгра. Лайош. Действительно, дивный кофе варит. Как раз рядом с этим кафе живу. На Мицкевича.
Григорий, всё так же судорожно накрывая голову школьной сумкой со своими любимыми тремя книжными китами, с радостью отметил: «Ага, уже лучше. Теперь знаю приблизительный адрес. Волынск хоть и небольшой город, но всё же искать да искать…» Появилась упоительная надежда на продолжение…
И на бегу, уже почти по-приятельски, кричит, подгоняет:
– Бежим, бежим! Быстрее! Дождь ливанул вовсю! Обливенный!
Девушка оглянулась, бросила озорной взгляд, взмахнула зонтиком:
– Вон там «Магдалена».
Григорию тут же стало радостно, весело, как будто ливень теперь уже не октябрьский, стылый, а июльский, тёплый, освежающий от жара в груди.
4
Кафе «Магдалена» мало чем отличается от столовой. Всё те же красные лозунги, инструкции и книжка отзывов на стене. Только белые льняные скатерти на столах, нарядные официанты да густой аромат свежесваренного кофе создают здесь уют и жизнерадостно-компанейскую атмосферу. Однако в утреннее время здесь малолюдно.
В глубине, в проёме кухни, внимание входящего сразу привлекает необычная личность. Там колдует над плитой маленький человечек с лихо закрученными вверх гусарскими усами, с сияющей, как тысячеваттная люстра, лысиной, вокруг которой курчавится опушка чёрных как смоль волос. Он то взмахивает длинными руками ввысь, как взошедший в экстаз пианист, то хищно и нежно вместе изгибается над плитой, словно пышущий жаром любовник. Да, конечно же, это сам Лайош, достопочтенный волшебник чудо-кофе-творения!
Григорий и Марианна, внесённые гулким ливнем в казённый уют и тишину кафе, мокрые, задыхающиеся от бега, обрушились на стулья. Капли с пальто стекают прямо на ниспадающие чуть не до пола белоснежные скатерти. От бега под дождём стало весело, радостно, что сблизило их, как двух рыбок, случайно оказавшихся бок о бок в стайке.
– Господа, вы можете снять пальто и повесить их на вешалку, – подчёркнуто доброжелательно и спокойно, хрипловато-прокуренным голосом обратился к ним пожилой официант, высокий, худой, степенный, как журавль.
– Здравствуйте, Максим Максимыч. – Марианна обратилась к официанту запросто, как достойный завсегдатай и добрый знакомый. И тут же, сияя бриллиантами глаз и мокрым лицом, словно роса на утреннем солнце, озорно воскликнула: – Какой ливень! Будто май на дворе. Простите нас: две мокрые курицы. Никак не отдышусь. Конечно-конечно, снимем, повесим, – говорила радостно, заметно задыхаясь, скорее от возбуждения, чем от быстрого бега.
Официант улыбнулся, затем весомо, словно по пачке червонцев, выложил перед молодыми людьми меню. Кивнул дружелюбно Марианне. И спросил Хлыстова, важно взглянув на него, словно горделивая птица, – одним глазом и как бы свысока:
– Отобедаете или только кофе?
– Только кофе, Максим Максимыч. Привет Лайошу, – опередив парня, выпалила Марианна. И непринужденно-элегантно взмахнула рукой в сторону кухни.
А Хлыстов же и не думает отвечать. Он удивлённо переводит взгляд с официанта на девушку и обратно. Откуда такая приветливая сродность между ними? Непочтительно, в упор, с полуоткрытым от изумления ртом разглядывает накрахмаленную до синевы белую рубашку, чёрную как уголь бабочку на груди Максим Максимыча, чёрный же, элегантный, хотя заметно потёртый на лацканах костюм. Что за диковинная претензия на аристократизм? Голубая кровь, что ли, как у Марианны, играет?
Тут Григорий перевёл наконец взгляд на Марианну. И только сейчас, немного отрешившись от суеты, беготни и внутренней сумятицы, разглядел, что девушка красива той самой «дворянской» красотой, что вытачивается веками путём смешения и селекции кровей. Тонкие черты лица её не портит, а скорее украшает, придавая особую изысканность, небольшая родинка на правой щеке.
Едва сдерживая всколыхнувшийся в груди комплекс крестьянской неполноценности, он всё же справился со своей нездорово-восторженной впечатлительностью. Спросил удивлённо, когда официант степенно удалился:
– Что за странный старик? Прямо-таки граф какой-то. Куда я попал? Это советская столовая или ресторан в Париже?
Девушка понимающе улыбнулась. Испытующе окинула Григория взглядом: сверху вниз, снизу вверх. Совершенно неожиданно, чуть прищурив длинные ресницы, глядя очень внимательно, глаза в глаза, сказала:
– Максим Максимыч мог бы и смокинг надеть. Любо-дорого было бы глядеть. Особый изыск, стиль – это символ, визитная карточка достойного происхождения. Будь то неожиданная ленточка в платье или особо изощрённый цвет галстука. Несгибаемая, неколебимая выправка. Он из бывших, из дореволюционной знати. Отбывал срока в сибирских лагерях. После смерти Сталина выпустили. Хотя пока ещё не реабилитировали. Вот и убрался подальше от властей, поближе к Западу. Смог затесаться в толпе вольноотпущенных, тех же бандеровцев. Нашёл себе пару – немолодую польку. Живут тихо, с оглядкой. Но всё равно: здесь он – видный. Высокую породу не пропьёшь. Особенно если пронёс её через каторгу и карцер. Не может без изысканности. Этот шик – протест, вызов. За что и ценим.
– Откуда вы всё знаете про него? – в полном замешательстве спросил Хлыстов. Что это? Что за странный подъём её речи, что за болезненный вызов? Отчего такое доверительное настроение? Разве они уже стали друзьями, как соседские девчонка и мальчишка, выбалтывающими друг другу чужие секреты? Странно!
Вольно или невольно Григорий насторожился. Немного поколебался. Потом, вперекор её, как ему показалось, безответственному настрою, стал придирчиво уточнять:
– Такие вещи вот так запросто не рассказывают. А вы… Уж тем более мне, можно сказать, первому встречному? Как это?
Надменно нахмурилась, словно обнаружила в нём плебея, замахнувшегося на немыслимое равенство. Потом произнесла, глядя сверху вниз, как ему показалось, с раскалённой заносчивостью:
– А я никого и ничего не боюсь. Ишь какой умудрённый жизнью доброхот объявился! Всё дело в том, что в людях ценю главное: интеллект и искренность. Что-то в этом духе заметила у вас. Сама не знаю отчего, глупо, но поверила. Вы способны расположить к себе, когда лепечете, как дитя наивное. Тут же, погляди-ка, ещё и настырен. Ни дать ни взять гопник-интеллектуал. Люблю противоречия. Они вносят остроту в скуку жизни. Нужна дерзость. У нас в спорте есть граница: или ты машина, работаешь по инструкции, или ты вырываешься из притяжения земли, крылья обретаешь для полёта. А ещё…
Глаза её загадочно потеплели, голос умягчился:
– Пока бежали, поймала волну. Радостную. Влетело что-то глупое, искреннее. Словно в детство на миг окунулась… Интонация прозвучала у вас чистая, звонкая, как у ребёнка. Не старайтесь выглядеть постарше, поопытней. Ведь получается говорить прямо, без задней мысли. Почувствовала это, поймала наив, и…
Тонкая рука Марианны взметнулась ввысь, к голове. Её изящный указательный палец с тщательно ухоженным миндалевидным ногтем, с безупречно изысканным серебряным кольцом на нём, выразительно постучал по виску:
– Поди ж ты, совсем как деревенская дурочка, поверила…
При этом глянула на Григория ещё внимательнее. А он? Что теперь юноша уловил во взгляде, пристально оценивающем его личность? Иронию, высокомерную насмешку, вызов или… (привидится же такое!) покровительственно-милосердную улыбку: всё в одном проницательном взгляде! О, опять всё тот же многомерный взгляд, томящий, прямо в сердце!
И Хлыстов тут же забылся. Волшебное тепло влюблённости подхватило, взнесло его в невидимые облака, где он засуетился, как пёс, преданно глядящий на хозяйку и косточку в её руке, вертящий хвостиком и немножко даже задиком. И там, уже в заоблачной высоте, бесхитростно залепетал:
– Согласен, вправду наивен. Наивность от многочтения. Всё началось со сказок. Все сказки на свете прочёл, начиная с «Колобка» и кончая «Тысяча и одной ночью». С тех пор сказочно верю во всё, о чём узнаю из книг. И, кажется, верю каждому встречному. Пока не разочаруюсь…
– Что ж, это чувствуется: речь грамотея и лепет младенца. Всё в одном разливе, – иронично отметила девушка. При этом взгляд её стал ещё пристальнее. Казалось, она взялась расшифровать в Григории какие-то тайные смыслы, вникнуть в его наивную мудрёность. С чего это она за него взялась? Да ещё с таким серьёзно-оценивающе-непроницаемым лицом? Взвесить всю суть, всё его содержимое? Зачем? Какие-то свои вопросы будет решать при этом?
Марианна помолчала. Затем взглянула на парня совсем по-иному. Лукаво, весело. Что такого она в нем накопала? Действительно наив, от глупости до дурости? Так или иначе, только внимательный взгляд её сменился другим: с великодушно-завораживающей улыбкой, оттенённой едва заметной усмешкой. В глазах появилось что-то влекуще-тёплое, глубинно-доверчивое, щёки озарил нежный румянец. Окончательно поверила в его бесхитростность? Ведь заговорила же просто, по-свойски, как со сверстником:
– А я вот учусь в институте на филологическом. Второй курс. Меня очень даже цепляет, у кого какая речь. У вас – действительно чуть выше школьной программы.
Хлыстов напрягся: «Студентка! На филологическом! А я кто – малявка, школьник?» Он продолжил разговор со статично-одухотворённым лицом, как начинающий солист, выполняющий виртуозную поддержку прима-балерине:
– Допустим даже, что слишком грамотный. Помимо русской классики, читаю тонны переводных вещей. У переводчиков особо изысканный русский. Вот он в меня и въелся. Слишком старательный, литературно-сглаженный, что ли. Есть, конечно, переводчики очень талантливые. Например, Райт-Ковалёва. Как она перевела «Над пропастью во ржи»! И простота, и сленг, и лёгкость высокой речи… А сравните, к примеру, переводы «Гамлета» Пастернака и Лозинского. Небо и земля! А ещё вот…
Хлыстов явно ещё чем-то хотел похвалиться, пытаясь уравнять по высоте их литературно-балетные пируэты и фигуры. Но спохватился, осадил себя, замолчал.
– Давайте-давайте. Что остановились? Продолжайте. Что за «ещё вот»? – требовательно заинтересовалась Марианна.
Григорий обрадовался: тема языка всё же пошла в расцвет. А что ехидина? Да ладно, ей всё позволено! Его это только возбуждает!
Решительно отодвинув на задний план все свои школь-ничьи комплексы, твёрдо продолжил:
– Есть у меня одно большое пристрастие. Нет-нет, не к чему-то дурному, не подумайте. К славянским языкам.
Всё началось с украинского. Потом польский… Потом чешский… Хочу ещё сербский освоить. Уважаю славянские языки. А вот с английским у меня плоховато. Читаю что-то типа адаптированных подлинников. Со словарём, конечно.
– Да? Интересно. Откуда же вы берёте источники? Или просто-напросто словари вызубриваете? – язвительно спросила Марианна. Задорная насмешка взметнулась в шафраново-золотистых рысьих глазах. Девушку явно забавляло детское старание Хлыстова поразить её своими лингвистическими достижениями.
И Григорий уловил промельк высокомерия в глазах Марианны. Но вместо гордой свободолюбивой стойки он почему-то засуетился, заоправдывался, словно мелкий мошенник перед грозным лицом правосудия…
– Нет-нет. Не зубрю. Память паршивая. Так, интуитивно осваиваю. А источники… Покупаю здесь, в Волынске, в киоске, газеты всякие. Польские, чешские, болгарские. Есть тут такой один киоск особый. На вокзале. А ещё… Книжку на польском подарил мне приятель. «Пан Володиевский» Сенкевича. Читали?
– Нет, не читала, – с удивлением в голосе ответила Марианна. Книги? Классика? На польском? Не ожидала такой языковой прыти от школьника. Только с всё той же лёгкой насмешливой улыбкой на благородно-тонких губах, проговорила: – Да вы полиглот, как я посмотрю. А мой язык – булава да обруч. Знаю только польский из иностранных, да и то с рождения. Как я уже сказала, мама у меня – полька, дома часто говорим. Только вот маменька моя – полиглот, знает тучу языков. У меня же гимнастика тела с гимнастикой языка никак не срастаются. На кафедре русского языка и литературы учусь, из иностранных – только английский. Да и то, как в школе, «по разнарядке».
5
Тем временем по кафе разлился упоительно-аристократический аромат свежесваренного кофе. В беглом разговоре прошло всего каких-то десяток минут, а Хлыстову показалось – вечность. От этой неизвестной ещё ему девушки исходит такой умопомрачительный флёр очарования, интонаций, повадки, стиля!.. Он тут же постановил: пора сменить тему языков и полиглотов на что-то другое, раскрывающее Марианну поглубже.
Интеллект? Детскость? Что-то в нём всё-таки её зацепило. Только зачем играет, как с котёнком? Младенец? Ну нет! Хлыстов решил не довольствоваться инфантильно-умничающими выпадами, наскоками. Он бросится напролом, ринется в небезопасную глубь, будет ломиться сквозь туманную мглу, чащобу, неудобья, в рисковую неизвестность! Отчаянная смелость, какая-то даже удаль вскипела в груди. Откуда кураж этот взялся? Да из самой природы юности. Он продолжит линию Холдена, раз уж с неё всё началось. Возьмёт быка за рога, пойдёт на обострение. Для начала изысканно зацепится за болезненную для многих интеллектуалов струну:
– А всё-таки позвольте полюбопытствовать, Марианна: каким это образом вы узнали о судьбе Максим Максимыча? Да так много! Откуда у вас такая нерядовая, точнее сказать, закрытая информация? Да вы ещё ею так смело орудуете? У вас связи в органах? Он вам сам рассказал?
Вопросы эти Хлыстов задал лихо, без оглядки, ожидая, в какую сторону свернёт ответ – в гневно-подозрительную или терпеливо-разъяснительную.
Марианна не стала напрягать себя подозрением, ответила просто:
– Папа у меня художник. Пишет картины и декорации. Как все истинные художники, человек непростой. Может себе ради удовольствия декорацию соорудить из нашего волынского бомонда. Соберёт междусобойчик. Спровоцирует на всякие интересные темы. Говорят там о чём угодно и что ни попадя, почти без оглядки. Слава Богу, сейчас не сажают за каждый неосторожный ляп. Весенняя атмосфера, видите ли!
Помолчала, словно раздумывая, продолжать или нет. Потом сказала так проникновенно, словно приглашала Григория в друзья:
– Ну, об атмосфере это я так, к слову. Другой раз папочка может и с работягами в пивной беседовать на высокие темы. Наша русская традиция. Под хороший градус, всем кажется, можно душу вывернуть наружу. Здесь отец и познакомился с Максим Максимычем, даже сдружился. Где же ещё у нас, в Союзе, с настоящим графом познакомишься, душевно с ним расслабишься? Да и Максим Максимыч туда заглядывает не за пивком, сами понимаете. А ещё папа дружит с Иваном Гаврилычем, очень интересным историком. С близкими друзьями он собирается отдельно от бомонда. В мастерской. И меня с ними там познакомил.
– И вам отец доверяет такую «душевную» информацию? – не поверил объяснению Хлыстов.
Глаза у девушки потеплели.
– Мы с папочкой дружим, живём душа в душу. С его друзьями тоже. Здесь, в кафе, с Максим Максимычем порой парой слов перебросимся. Он чудесный. С небес запросто опустит. Вплоть до полного осознания реальности. Многое повидал, реализма накушался. А ещё учит глаза пошире распахнуть, увидеть нечто необычное.
Неожиданно с губ её сорвалось совсем уж как-то с детской искренностью:
– Вот с маменькой у нас всегда сложности. Она придирчиво-практичная. Как в поместном замке со слугами. Порой за какую-нибудь мелочь нам с отцом достаётся. Всё ей не так. Гордая, требовательная.
Тут Григорий решил подхватить наметившуюся интонацию откровенности (ого, уже теплее, интимно-семейное! не ловушка ли?):
– Может, и со мной задружитесь, раз доверяете такие вещи?
Марианна замешкалась. Потом вмиг густо и зло покраснела в ответ. По ней было видно: досада взяла, расслабилась, сболтнула лишнего. Волна благожелательности, душевности, которая поднялась было в разговоре, сразу же опала, истаяла. Свет доверительной симпатии, забрезживший на лице девушки, накрылся тенью отчуждения. Занавес на сцене мгновенно упал, лязгнуло, захлопываясь, железное забрало.
– Послушайте, мальчик! Не лезьте-ка мне в душу! – грубо, с горечью в голосе сказала Марианна. И повторила ещё раз: – Да-да, в душу… – Потом бросила с раздражением: – Находит дурь иногда. Понесло вдруг. Сама не знаю с чего.
Было заметно, что и впрямь нещадно ругает себя за глупость: глаза темнеют, злеют, черты лица обострились. Григорий растерялся. Да и хочет ли она, в самом-то деле, чего-то от него? Но интуиция твердила ему уже уверенно: «Хочет-хочет!»
6
Тут Максим Максимыч, как раз в момент разразившегося раздрая, поднёс кофе с пирожным. Вместе с ароматом кофе вокруг столика, хочешь не хочешь, разливается особая аура, атмосфера, провоцирующая на умные речи, на задушевность беседы. Казалось бы! Но где там! Марианна с Григорием молча переглянулись. Оба остро почувствовали возникшую после последних слов неловкость. Затянувшееся молчание – знак тупика в разговоре – тяготит обычно люто, как прощание с покойником.
У Григория, окуренного волшебными фимиамами магии, всё ещё не рассеялись позитивные краски разговора: нежно-голубые, мягко-розовые, перламутрово-дымчатые. «Ого, вот так номер, – мальчик?! Значит, прорвёмся, должен, надо!» Размышляя, Хлыстов вынул пачку сигарет с фильтром. Закурил, скрываясь за вкусным затягиванием дыма, который вместе с ароматом кофе, по его мнению, создавал атмосферу высокосодержательной, сильно продвинутой беседы. Внутреннюю суету попытался разогнать по-киношному: красивым жестом, высоко вскинутым указательным пальцем стряхивает пепел в штатную керамическую пепельницу. Мысли, чувства заметались, квохча, как курица на сносях, не в силах остановить острое желание к дальнейшему действию. Поэтому, не выдержав, первым прервал затянувшееся молчание и задал, как бы уточняя, следующий вопрос. Задал запросто, словно ничего не случилось. Просто вылетело:
– Глядя на вас, очаровательно-жестокая Марианна, отнимается язык. Вы убийственно молниеносно меняете настроение. Но отважусь спросить ещё кое-что. В дополнение. А где папенька ваш служит? Не в органах ли? У нас в стране все где-нибудь служат, даже свободные художники.
Марианна осторожно прихлебнула немного горячего кофе из фарфоровой чашечки. Мало-помалу, остывая эмоционально, она расслабилась и, спустя немного времени, ответила уже с лёгким остаточным оттенком раздражения:
– Я же сказала, отец – художник. Пейзажи для души, портреты навынос. Работает главным художником-декоратором в областном муздрамтеатре. Вы что, хотите показать, что не только в языках, но и в нашем искусстве разбираетесь? О свободных художниках что-то знаете?
Только имейте в виду, юноша, за вольное и навязчивое упоминание всяких там органов можете и по морде схлопотать!
Несмотря на угрозу, лицо девушки, однако, посветлело. Казалось, к ней вернулось настроение лёгкости, веселья. Только взгляд всё ещё оставался насмешливо-выжидательным. «Так как там у вас с искусством?» – читалось в нём. Видно, она решила понемногу вытряхнуть всё из него, перебирая, взвешивая… Только зачем?
Но щеки у юноши зарумянились, в глазах вспыхнул ответный свет. Как же! Это же его тема! Литература, искусство… Тут же пролился страстно вскипающий монолог:
– Вот бы познакомиться с вашим папенькой! Люблю художников. Художники и поэты – современные пророки. Искусство: обожаю Ван Гога, его летящий экспрессионизм. Прочёл всю его переписку с братом. Вот там муки, вот там творчество! А поэзия? Люблю недоступную: Есенина, Рильке, Цветаеву, Пастернака… Жаль, ни достать их, ни купить. Только по журналам, по цитатам из критики.
Марианна задумалась, видимо, взвешивая новую порцию интеллектуальных поползновений на её внимание. Потом вскинула голову, как бы очнувшись, неторопливо произнесла:
– У папы есть Пастернак. Он тоже любит поэзию. Часто с ним вместе читаем вслух. Новинки извлекаем так же, как и вы, из журнальной руды. Например, зачитываемся кое-чем из «Иностранной литературы».
Говоря это, Марианна опустила голову. Она вновь рассеянно пригубила ароматный кофе из своей изящной фарфоровой чашки, неожиданной в ветхозаветном советском кафе. Видно, её стал утомлять «высокоинтеллектуальный» трёп. Хлыстов же в это время с удивлением разглядел свою фарфоровую чашку. Засуетились мысли: «Это что, Максим Максимыч ради Марианны так расстарался?.. Надо же! Фарфор! Здесь, в столовке? Всё-таки, видно, особенная эта девушка! Кто же она? Почему не выгоняет меня, назойливого “мальчишку”, из своей жизни? Манит? Куда? Зачем?»
А девушка тем временем тоже уставилась на свою ничего не подозревающую чашку. Глядела всё более застывающим, устремлённым в одну точку взором. Она явно всё время что-то взвешивала, оценивала, прикидывала. Но вот над её головой сгустилось какое-то тёмное облачко. Чувствуется, что в ней нарастают неравновесность, взвинченность, готовность к отпору. Что-то она там, внутри себя, мучает, мнит, чем-то ранится… Вдруг вскинула на Григория свой загадочный взгляд – жёлтый, с шафрановым оттенком, взгляд дикой кошки, рыси. Он тоже оторвал от чашки, бросил ей навстречу свой взгляд. И как молнией его пронзило и озарило: как же много может выразить взгляд женщины! Кажется, что, как у той самой дикой кошки, ей и не надо другого языка, достаточно взгляда. В одно мгновение, в одном взоре юноше высветились и ум, и страстное желание, и тоска этого непостижимого для мужчины существа диковинной природы!
«Обожаю тайны!» Григория захлестнул свежий прилив восторга, окрыляющего юношеского энтузиазма. Прерывая несколько затянувшуюся паузу, чуть не подпрыгнув на стуле, он радостно зачастил:
– Я тоже читаю этот журнал. Кайф! Но, знаете, из-за него у меня вышел облом! В школе я выпускаю стенгазету. Недавний выпуск вызвал скандал. Намалевал, точнее, скопировал из журнала кричащую голову – картину Ренато Гуттузо в чёрно-красных тонах. Картина пожара в головах. На полстенгазеты. Мне лично очень понравилось. Подписал: мы – революционеры, левой, левой, кто там шагает правой! В ответ учителя: «Убрать это безобразие! Урода этого! Что за страсти, что за ужасы! Нам нужна нормальная школьная жизнь». Повисела газета пару дней, убрали в чулан. Вот так! Дружба моя с журналом «Иностранная литература» и Ренато Гуттузо в школе закончилась. Вот так! – повторил он, яростно загасив в пепельнице окурок сигареты, которая уже обжигала ему пальцы.
– Забавно. Вы авантюрист? Ценю таких.
Марианна властно стряхнула с себя все внешние проявления внутренних разборок, даже малейшую их тень. Взгляд стал чётко целеустремлённым, пронзительным, готовым к рисковому прыжку. В рысьих глазах впервые открыто мелькнул реальный интерес к неведомо из каких джунглей объявившейся перед ней добыче – к этому настырному несмышлёнышу. Словно вот только сейчас эта прекрасная представительница женского пола по-особому хищно заприметила Григория. Но тут же прикрыла своекорыстное влечение длинными ресницами…
Григорий же, с забавной подростковой солидностью, скромно подтвердил:
– Всякое бывало. Авантюры тоже. – И продолжил, стараясь не упустить завязавшуюся нить разговора: – У вас с отцом дружба. А вот у меня с моим отцом непрерывные идейные баталии. Он ярый консерватор, а я – за модерн, прогресс, за всякую авангардную вольницу. Слыхали, наверное, про битников, про хиппи?
– Что-то слышала! По телику видела. Лохматые такие, – ответила Марианна с лёгким раздражением. И тут же добавила: – По-моему, они все – школьники, вроде тебя. Плюют на классику, и кто во что горазд. Иногда получается. Да, мы с отцом тоже за всё новое. Только не в отрыве от классики. Вот у нас, к примеру, в художественной гимнастике, всегда рука об руку и классика, и поиск.
