Kitabı oxu: «Тоска по нежности», səhifə 5

Пани Ядвига благосклонно улыбается, слушая лепет юнца. Даже такая великовельможная (высокородная) пани едва ли может скрыть чувство лёгкого опьянения от прямодушно-романтической лести. «Идеал!» Да только Марианна со злорадной усмешкой тут же съязвила:

– Пани Ядвига, можно вас так называть? Вы у нас, оказывается, высокоблагородие? Хочется встать и щёлкнуть каблуками. Как юнкер, как кадет!

– Да-да, каблуками! – подхватил захмелевший Григорий, не обращая внимания на происходящее на лице Марианны преобразование усмешки в недобрую улыбку. И продолжил свою восторженную речь, неуклюже поднимаясь со стула: – Меня так и тянет вскочить, вытянуться в струнку перед дамой такого высокого рода!

От Марианны тут же прилетел зловеще-ироничный высверк из-под длинных ресниц.

– Что ж не вскочить. Вскочи! Только не косолапо, как у тебя получается, а как юнкер, непременно в струнку! Разом! Перед такой высокой особой: выше пана короля! Пана Степана!

– Что с тобой последнее время? Отчего такая злюка? Все те же заморочки? Никак не утешишься? – сердито воскликнула Ядвига Юзефовна, притворно пытаясь изобразить заботу на холёном лице. При этом едко пыхнула ароматом бесценных французских духов.

– А что, если я не только злюка, но ещё и чистопробная подлюка? Мне иногда кажется, что подлость, как и честь, может быть вполне достоверным признаком голубой крови. Не так ли, мамочка? – ни с того ни с сего взорвалась Марианна, явно движимая каким-то большим внутренним неблагополучием.

Григорий невольно встревожился: «Что это? О чём это они?»

Ничего не произнося в ответ, Ядвига Юзефовна сначала сморщилась. Потом изобразила на лице, что сглотнула горькую пилюлю. В конечном итоге, явно с трудом совладав со своей обратной бурей, предложила елейным голосом:

– Борщик, однако, оказался слишком острым. Не пройти ли нам в гостиную. Там пан Степан без нас, по-видимому, сильно соскучился.

Очевидно, хозяйка почувствовала, что обмен токсичными «любезностями» вот-вот перерастёт в бурную перепалку. Не дожидаясь ответа молодёжи, распахнула дверь из кухни в гостиную.

14

Степан Борисович, уютно рассевшись на диване, мирно читает какую-то книгу. Почёсывает седеющую бороду, покручивает длинные усы. На мерно движущейся его руке, растопыренной, как грабли, мерещится едва-заметно-недомытая растворителем разноцветная краска. По-видимому, он только-только отчалил от мольберта в мастерской и благополучно доплыл до дивана, дабы насладиться отдыхом с книжечкой в руках. Затрапезный вид его сильно контрастирует с изысканным одеянием пани Ядвиги, вступившей в гостиную с подчёркнуто выпрямленной спиной.

Григорий, входя в комнату, на ходу заинтересованно бросил Марианне:

– Послушай, ты ведь говорила, что у папы есть Пастернак. Я же его читал только в цитатах, но сразу влюбился в его слог, язык, в бесконечную игру музыки смыслов.

– Ого! – раздался голос папаши. – Слышу речи не мальчика, но мужа. Вы, дорогой мой, как все мы уже здесь поняли, стихами балуетесь? Нередкая болезнь среди подростков. Что-то вроде ювенильных прыщей на лице.

– Да так, пописываю, – обиделся Хлыстов. И, вскипев, ответствовал решительно, видимо за всех «прыщеватых» поэтов скопом: – Вам как художнику приведу примерчик. Как-то разглядывал я пристально картину Рембрандта – нагую Данаю. Вы, конечно, помните её призывный жест из распахнутой постели. Вот и спросил я себя тогда, смогу ли в стихотворной форме изложить суть сцены, скажем, в двух строчках. Ну, они тут как тут и объявились: «О, как она его ждала… Так ждёт дождя земля сухая!»

Григорий нарочито пафосно продекламировал свой стишок, по его юношескому мнению, убедительно намекающий на нечто глубоко интимное. Говорил громко, как клоун репризу на арене цирка. При этом гордо бросал взгляды на Марианну, как ей этот «сокровенный» смысл? Он и не понял, что взгляды эти гордые фатально глупы. Откуда только выскочила такая подростковая придурь? Ни капли здоровой самоиронии!

Марианна мгновенно взвилась. Что он понимает? Болтать о главном наболевшем женском, как о лошади на водопое! Тот ли это трогательно-чистый юноша, которого они позвали, чтоб присмотреться поближе? Да ещё эти торжествующие взгляды! Идиотский намёк на нечто глубоко личное между ними? Глупая двусмысленность? Так или иначе, лёгкие облачка, начавшие было веселиться на её светлом лице, мгновенно сгустились в чёрные тучи. Девушка не на шутку рассвирепела:

– Пошло и бездарно. Как будто на помойке подобрал две строки. Нашёл чем гордиться. Стихоложество сильно озабоченных прыщеватых юнцов!

Григорий затрясся внутри мелкой дрожью. Глаза его потускнели. Откуда было ему знать, вообразить себе не мог, что его стишок покажется глумливой клоунадой. Что его невинные представления о женском чувстве могут так задеть. Но понял мгновенно, что свершил что-то крайне недопустимое. Что-то ведь задел? Что же делать?

Лицо девушки тем временем стало серо-гранитной отвесной скалой.

Хлыстов забормотал, заикаясь:

– П-п-простите. Г-г-глупо. Я в-в-вовсе не п-п-поэт. Недоста-та-та-чно умён.

Но оправдания не возымели успеха. Григорий даже отшатнулся от Марианны. Уж очень жёстко налились знакомой яростью, белея, её шафраново-жёлтые рысьи глаза, сузились до предела чёрные колодцы зрачков.

– Недостаточно умён? Да глуп, попросту говоря. Чего ты, юноша, грязными копытами лезешь в чужую постель. Да ещё со своим измерительным прибором. Он, видите ли, оценил своим барометром, как уж «она его ждала»!

– Потише, потише, дочка. Не смущай парня. Что-то ты последнее время на всех набрасываешься. Опять за старое? Ещё не рассосалось? – Степан Борисович внимательно, с тревогой во взгляде поглядел на дочь.

Григорий подсознательно отметил: «И он туда же, что и мать. С чего бы это? О чём беспокоятся?»

Эти слова отца, сказанные с непонятным Хлыстову подтекстом, сильно напрягли Марианну. Лицо её, особенно губы, стиснулось, напоминая ужатую до предела пружину.

А Степан Борисович тем временем, расплывшись в улыбке, переключил своё внимание на Григория. Он неожиданно обратился к Григорию по-отечески ласково-целительным тоном:

– Ладно. Не паникуй, юноша. Просто из тебя проглядывает типичный русский человек. Всё ему надо с размахом одним ахом. Две строки, и вот тебе весь главный человеческий смысл. Но думаю, что не типичный, а настоящий русский человек должен быть совсем другим. Быть русским – значит полюбить так, как никто на свете: и сердцем, и душой, и телом. Чтобы и мощно, и нежно. Тоньше надо быть в стихах. Мягше. Чутше.

– Мягче, чутче, папа! Стыдно! Что за слово такое «чутше»? – набросилась Марианна с раздражением уже и на отца. Но отец в ответ лишь бросил взгляд добродушный, но с какой-то едва заметной трещинкой глубоко потаённой боли. И сказал смущённо:

– Прости, дочка. Я не литератор, я – художник. Для меня «чутше» звучит как-то душевнее. «Чутче» влетает в сердце, как пуля, – будь чутче! Какое-то казённое, лицемерно-декларативное звучание. «Будьте чутче друг к другу, товарищи!» А «чутше», как кисть колонковая, мазнёт нежно, душевно. Глядишь, силы неведомые раскроются цветами, заиграют красками где-то глубоко в тайных схронах.

– Да вы, Степан Борисович, поэт! – удивился Григорий.

– А что касается ума, – продолжил хозяин, не реагируя на бесхитростный комплимент, – то ум-разум не обязан страдать безошибочным анализом, не счётная машина. Он вообще может состоять из одних ошибок. И заниматься тем, чтобы их осмыслить. Ладно, Григорий, извинился, и хорошо. Простим ему ошибку, доча?

Марианна, слушая отца, поостыла. Гранитно-серая отвесная скала обернулась дымчато-белой глыбой льда, которая стала ноздревато таять прямо на глазах. Взгляд девушки мало-помалу наливался янтарно-шафранным цветом, изнутри которого проблеснул неброско солнечный луч.

– Хорошо. Так и быть, прощаю. Спасибо папе. Надеюсь, что вы, Григорий, всё-таки взрослеющий юноша, а не прыщавый юнец. Тоже мне, поэт двух недалёких строчек!

Полоса отчуждения хоть и тает на глазах, но вот это подчёркнутое «вы» после дружеского «ты»?

«Как же быть?» – всё тот же тревожный вопрос, как чёрная птица в оконный проём, отчаянно бьётся тугими крыльями Григорию в грудь.

15

– Да что ты всё «чутше» да «чутше», Степан? Марианна туда же! И при чём здесь русский-нерусский? Что за «нормальный» русский? Да ещё «как никто на свете»? Будь осторожней со словами! Особенно со словом «любовь».

На гладком лице Ядвиги Юзефовны обнаружились морщинки, которые напряглись и затрепетали. Оказалось, что она тоже затронута разгоревшейся дискуссией. Судя по нагромождению интонаций, высокородная «княгиня», к общему удивлению, вскинулась так же горячо и болезненно, совсем как её дочка Марианна.

Однако пани Ядвига быстро осадила себя. Поняла неуместность выплесков интимных эмоций при чужом. Ненароком вспыхнувший на лице румянец резво сменился на хладнокровную бледность. Вознеся горе тёмные очи, взметнув высокие арки бровей над ними, она начала изрекать фразы профессиональным тоном преподавателя-филолога. Но не того, истёршего до дыр все высокие слова, включая такое общеупотребимое слово, как «любовь», а другого, который непременно умеет ценить поэзию.

– Любовь – это птица. Влетает в грудь, большая, ширококрылая. Если ей в груди недостаточно пространства, она там как в темнице. – И она с сокрушительной выразительностью посмотрела в сторону Степана Борисовича. Затем продолжила уже совсем по-другому – страстно, отчаянно, как говорят о наболевшем: – Мучается она там со стиснутыми крыльями. Жаждешь любви – сделай же так, чтобы в груди и простор появился, и даль образовалась. Так, чтобы птица та порхала, парила свободно, куда захочет!

«Во дают, – подумал Хлыстов. – Да они тут все – поэты!»

И, как бы в подтверждение его мысли, разговор о любви также неожиданно жарко, с сердцем, поддержала Марианна. Бледное лицо её, напротив, порозовело, взгляд приобрёл тёмно-гранатовый, глубинно-трепетный оттенок.

– Парить? Куда захочет? А если это – судьба? Может одарить, может ударить. Высоко поднять и окрылить. Потом бросить больно вниз, крылья обломав. А если это такая нежность, от которой навек растаешь? Растаешь, на свою беду, навсегда?

Где же та скала, где та же стылая глыба? Растаять? Навсегда? А дальше Марианна и вовсе уже утратила всякую аристократическую сдержанность. Стала бросать слова так гневно, словно в лицо той самой коварной судьбе. Да ещё так отчаянно, будто все окружающие, вместе взятые, были виноваты перед ней:

– Да что вы все понимаете в любви! Это вам не тазик с тёплой водичкой, ножки любимые омыть! Это река ледяная, бешеная, горная. Сшибает с ног, шарахает головой о камень, выносит мозги, ломает хребет! С каждым может случиться. И для него это тогда не анекдот, не поэзия, а его историческая, личная драма!

Странно, воинственно высказавшись, она опять невероятно стремительно изменилась. Весело заулыбалась, подбежала к отцу, наклонилась, ласково покрутила его длинный ус, что-то тихо шепнула на ухо, нежно поцеловала в мясистую щёку. Обернулась к матери и Хлыстову, с шутливым торжеством заявила:

– Так вот, слушайте, я всё поняла. Ты, дорогой мой папочка, чудесный! Отныне вместо «мягче» буду говорить «мягше», вместо «чутче» – «чутше»! Пусть, дорогая мамочка, тебе будет стыдно, пусть на кафедре русского языка будут смотреть косо, впредь, клянусь, буду только так произносить!

Говорила с вызовом, будто кто-то ей противоречил. Твёрдым, жёстко-выверенным голосом. Казалось, разрубила внутри себя какие-то ненавистные смирительные путы и, преодолев каменные пороги, вырвалась из русла бурно-неистовой реки на спасительный простор.

– Ну ты, дочка, перехватила! Через край! Чересчур! Вовсе не нужна нам такая категоричность.

Отец даже вскочил с дивана, непроизвольно опустив руку с трубкой. Из трубки обронился уголёк, посыпался табак. Возникло всеобщее замешательство.

Только Хлыстов, слушая домочадцев, глядел на них в обожании. Окончательно воспрянув духом, он поймал безбашенную волну Марианны и стал возглашать, страстно обращаясь ко всем троим домочадцам:

– Такие разговоры! Такие эмоции! Никогда не бывал в таких продвинутых семьях. Это же высочайший уровень! Поэзия! Философия! У меня ничего подобного не бывало. Так, порой о чём-то как бы высоком трепались с приятелями под бокал сухого вина… Но встретиться с таким высоким содружеством? Попасть в такое возвышенное обиталище? Разве только в мечтах!

– Но-но! Поосторожнее с «обиталищем». Вы откуда-то не оттуда извлекли такое старинное слово, молодой человек. Означает не жилище, не семейный очаг, а вовсе загробный мир. Правильно Яся сказала. Надо быть повнимательней со словами, – миролюбиво пожурил Степан Борисович.

Он уже снова настроился на спокойную волну. Вновь набил и запалил свою капитанскую трубочку. Но всё же, кажется, в душе откликнулся на искренне-взволнованную речь Григория. Пуская клубы дыма, подошёл к книжному шкафу, открыл старинные створки, стал касаться переплётов книг. Проделывал это трепетно и легко, как пианист-виртуоз, пробегающий кончиками пальцев по клавишам. И вот пальцы его замерли. Он торжественно извлёк одну за другой две невзрачные на вид серенькие книжицы с картонными обложками.

– Пастернак! Вот! Я, кажется, обещал допустить вас к своему Пастернаку.

Имя поэта хозяин произнёс с уважением, придыханием. Затем, чуть помедлив, взглянув любовно на книги, бережно, как двух спелёнутых младенцев, передал их Хлыстову в руки.

– Большая ценность!..

Григорий со своей стороны принял книжечки аккуратно и цепко, как бегун эстафетную палочку.

– Ну надо же! Я-то думал, что у Пастернака тома, тома… Учитывая, сколько о нём написано.

– Конечно, если собрать все его произведения, переводы, действительно – тома, тома…

– Уж очень критики его ругают. Особенно за «доктора», – пробормотал Григорий, бережно ощупывая, как слепой родные лица, тощие на вид, но бесценные по содержанию фолианты. Продолжил задумчиво: – А я всегда на стороне тех, кого ругают. Мне ведь тоже изрядно достаётся. Попадает от учителей, родителей, иных настырных наставников. Впрочем, это не главное. Главное здесь, в этих сирых томиках.

Войдя в резонанс с прочувствованными речами юноши, Степан Борисович ещё больше растрогался. Он заговорил выразительно-протяжно, с интонацией, идущей из глубины сердца, с проникновенностью собирателя и хранителя книжных сокровищ:

– Да уж. Антикварные вещи. «Сестра моя жизнь» – редчайшая книга 22-го года. «Темы и вариации» – бесценная вещь, 23-го года издания. Ну что ж, раз вы – начинающий поэт, раз уж они попали к вам в руки, можете почитать. Но только здесь. Не выходя из дома.

Григорий внимательно слушал почитателя книг, кивая головой в такт его словам. Имея свое происхождение из довольно скудных по доходам слоёв общества, он никогда не видел такого частного скопления книг. Книги во всех тех домах, где он бывал, практически отсутствовали. А если наличествовали, как у него дома, то в сиротских количествах и неизменно только профессионального содержания. Потому, бережно держа старинные издания в руках, он восхищённо прохаживался вместе с хозяином вдоль громоздкого, во всю стену, шкафа с застеклёнными дверцами. Такое обилие книг Хлыстов встречал только в публичных библиотеках. Он очень внимательно разглядывал книжные полки. В какую-то минуту, подойдя вплотную, коснулся рукой резной рамы, ласково погладил ладонью потемневшую от возраста, чуть потрескавшуюся лаковую поверхность дерева. Рисунок дуба заворожил его своей простотой и одновременно изяществом линий.

– Вижу, у вас много интересных или, как говаривал один мой друг, «вкусных» книг. Извините за любопытство, откуда берёте такие ценности? В простом книжном не купишь. Уж я это точно знаю, множество полок прошманал. Интересного видел много. Только всего не купишь, денег всегда в обрез. Да и таких реликвий никогда не встречал. Стоят, небось, очень дорого.

Хозяин окончательно растаял от неожиданного, столь глубокого, явно привечаемого им, внимания к своим книжным сокровищам. Он сердечно встрепенулся навстречу любознательному юнцу, словно к новому сотоварищу в своём круге приближённых друзей.

– Бываю по делам в Киеве. Там поболе магазинов. Есть букинистические, есть антикварные. Поэзию, прозу, всякую, в общем, литературу на русском беру себе. Жене покупаю издания на разных языках, пусть упражняется. Что скрывать, я – романтик. Люблю писать пейзажи, люблю читать поэзию. Эти два вида искусства как-то удачно дополняют мне друг друга…

Ядвига Юзефовна в это время ходит по комнате мягкими упругими шагами, как дикая кошка по клетке. Она исследует Хлыстова молниеносными вспышками взглядов. Что ей нужно от школьника? Так уж сильно разгорячилась разговорами о столь ценном предмете, о любви? Да и вообще, с чего это они так забурлили, взорвались, эти женщины, отчего так вспыхнули? Как будто воспаление, гнойник вскрылся, потекли из него боль, всё нагноённое?

Что же чувствует, воспринимает Григорий? Живёт ли в пространстве поэзии, впиваясь взглядом в волшебные строки бесценных фолиантов? Или делает только вид, что живёт там, а сам краем глаза приглядывает за женщинами, за их, похоже, заговором, плетущимся вокруг него? Странным образом, но с влюблённым ценителем поэзии сейчас происходит и то, и другое.

Марианна в свою очередь делает вид, что всё произошедшее в одночасье стало ей безразличным. Может, истощилась после всех эмоциональных срывов-взрывов. Хотя… Рысьи глаза её исподволь разгораются охотничьим азартом, как у начинающего партию опытного картёжника.

– Ядзя, дай хлопчику бумаги, ручку, может, захочет что-то записать, – забеспокоился Степан Борисович, глядя, как Хлыстов жадно листает, а точнее, как ему показалось, треплет туда-сюда страницы уникальных фолиантов.

Ядвига Юзефовна вмиг поднесла тетрадку и ручку. Подала бережно, любовно, словно чашку с обжигающим чаем и блюдце с пирожным. При этом обдала Григория ласково-завораживающей волной заботы. Как же превосходно развеиваются ею эмоциональные бури!

– Пиши, Гришенька, пиши.

Григорий набросился судорожно переписывать понравившиеся стихи. Мало-помалу с головой погрузился в атмосферу любовной лирики, любви к морю, кусту, нежности к цветку, к женщине… Он старательно переносит в тетрадку ошеломляюще прекрасные строки. Целиком выпадает из оглушающего суетой и шумом окружающего мира в зачарованный, окутанный тишиной мир поэзии. Не замечает бега времени. Не чувствует и шевеления пространств.

16

А тем временем в гостиной, за спиной волшебного чтения, вновь оживилась дискуссия о высоких чувствах в целом и о Пастернаке в частности. Чувствуется, что у каждого всё ещё не остыл в груди вулкан, в котором подспудно ворчит, булькает магма, готовая в любой момент взорваться, выплеснуться лавой наружу. Может, и действительно сейчас в стране такая атмосфера: пока разрешили говорить о любви, говорят не наговорятся о главном?..

Первой начала свою партию Марианна, молчавшая некоторое время. Глядя на Григория, сгорбившегося над столом в лихорадочной переписке, она сдержанно, но всё же с плохо скрываемой ревнивой заинтересованностью заговорила:

– Пастернак живой, красивый. Много влюблённости, нежностей, ласки. Общается с природой, как с любовницей, с городом, как с любимым другом. Весь трепещет эротическим желанием. Влечёт куда-то в глубокое… Мне это нравится! А ещё музыкальность… Кажется, бессмысленный набор образов. Но из них рождается такая мелодия, согласная вибрация звуков, что трогает до слёз!

Здесь в голосе девушки зазвучала высоко, до звенящей надорванности, струна скрипичного альта:

– Зачем только Господь наградил наш женский пол такой чувствительностью? Нежданная нежность – слёзы! Одиночество, брошенность – слёзы! Только мы прячем их. Никто не увидит, не узнает, как в сердце слёзы становятся в конце концов кипятком!

Струна альта, пронзительно вскрикнув, оборвалась.

– Ненавижу слёзы и пресловутую женскую судьбу!

Марианна тихо выругалась сквозь зубы. Да с таким отчаянным видом, словно всё человеческое рухнуло и остались одни негодяи.

Папенька вздрогнул кустистой бородой. Недоуменно расширил глаза:

– Ты что, дочка, откуда в тебе такие чувства? Ты только вступаешь в жизнь. Молодая, красивая, умная. Не правда ли, Григорий?

Григорий уже оторвал взгляд от «Сестры моей жизни», услышав столь резко-непривлекательные звуки из чарующих аристократической сдержанностью тонких уст. Он опустил ручку, промычал в ответ что-то невразумительное.

Долго молчавшая Ядвига Юзефовна ревниво возразила Марианне:

– Ох уж мне эта чувственность. Её с избытком у Пастернака. В каждой строке – искуситель. От таких подальше быть бы надо. Но ты, Марианна, меня удивляешь. Девочка неразумная, ещё на школьников заглядываешься. Откуда такие страсти? Как нам быть с мужчинами? Чуять западню должна женщина! Внимание, галантность, ласка, нежность… Всё это – ловушка! Так и гляди, попадёшь в неё, как я в своё время. Ловушки надо самой строить. И что этот Пастернак? Мне лично больше по душе Брюсов. Мастер! Надо же: «О, закрой свои бледные ноги». Вот это стих! Одна строка, а я всегда вздрагиваю, как будто меня касается.

И погладила рукой в драгоценных перстнях вечернее платье, изящно облегающее бедро, совсем ещё не утратившее влекущей женственности. При этом бросила быстрый искушённый взгляд в сторону юноши, заметил ли? Потом засмеялась задорно, давая всем понять, что удачно пошутила.

Степан Борисович ввалился в женский разговор, как матрос в Зимний дворец. Он говорит весомо, словно вбивает гвозди в доску тяжёлым молотком:

– Бросьте. Пастернак – настоящий мужик. Соблазнитель… искуситель… Слёзы… ловушки… Это всё ваши женские штучки! Завоеватель, вот он кто. Это вот ваша женская поэзия – одни рыдания. То от восторга, то от горя. К примеру, Ахматова: «Беспомощно грудь холодела… я на правую руку надела перчатку с левой руки…» Её только «шепот осени попросил умереть», она тут же – «умру, умру…». У Пастернака здоровый мужской эрос. Всем бы такой.

Ядвига Юзефовна засмеялась:

– Так и надо. Женские штучки положить на ваши закорючки. Женщина поплачет, порыдает и к рукам прибирает. Я вот прибрала… Одного такого воина-завоевателя.

Она ласково погладила хозяина по лохматой голове, потом для убедительности легонько пошлёпала супруга ладонью по лицу.

– Неизвестно ещё, кто кого прибрал, а кто кого захватил, – угрюмо проворчал в ответ Степан Борисович.

Неожиданно Марианна жёстко прервала затейливый разговор. Указала своим окольцованным перстом на Хлыстова, ожесточённо мечущегося по бумаге пером:

– Бросьте, пожалуйста, отвлекать юношу. Придёт время, придётся ему разбираться, кто он – искуситель, захватчик, бог, царь. Или раб покорный очарования, ласки. Он ещё маленький.

Говоря, рысьими лёгкими прыжками подлетела вплотную к столу, придвинула соседний стул поближе к Григорию. Села вплотную с ним, касаясь плечом и тем самым очарованием. Вытянула шею, якобы заглядывая в тетрадь, как бы наблюдая, чего он там пишет.

Горячо, очень горячо! Нет, он не подаст виду! Он погружён, у него Пастернак… Но токи – они же такие живые! Неужели всего лишь электрика, магниты? Нет, колдовские! Вошло, отозвалось, закипело. Тайные смыслы заметались, понеслись от сердца к сердцу. Всего лишь мимолетное касание… Один глоток таинственного нектара. Пьянящая волна растворяет одно плечо в другом. Образовалось, зациркулировало единое пространство чувств, возник общий порт желаний. Вот уже волны нежности и ласки вскипают, мечутся от Григория к Марианне и обратно. Вот в тот порт прибывают суда, нагруженные под завязку страхом, страстью, болью, призраками, фантазиями, мечтами, красотой, робостью, стыдом, отчаянной смелостью и многими другими грузами, посылаемыми острыми потребностями высоких чувств. Григорий тает. В одну камеру его сердца вливается сладкозвучный Пастернак, в другую – впадает нереальное тепло Марианны.

Но… Мгновение, и – благостная нереальность распорота, как кинжалом, отрезвляющим, как зуботычина, окликом хозяйки. И снова она! Что за манера грубо вторгаться в самые интимные моменты сближения:

– Марианна! Не мешай хлопчику делать дело. Видишь, он торопится, исписал полтетрадки.

17

Корабли желаний идут ко дну. Рассеивается колдовской туман. Стихает музыка. Ещё немного попереписывав стихи, Хлыстов почувствовал себя здесь лишним. Живой разговор закончился. В комнате ощутимо навис, запульсировал тяжёлый дух нетерпимости, взаимных претензий, болезненно лелеемых обид. Наивный неопытный юнец определённо попал в эпицентр давно тлеющего, то разрастающегося, то угасающего семейного раздрая на почве самых непостижимых ценностей – таинств любви. Раздор, заботливо скрываемый от посторонних. Григорий чует: ещё немного, и он поневоле может стать последней каплей терпения, едва удерживающей семью Хыжак от скандала.

«Пора откланяться», – решил он, укоряя себя за то, что так много внимания и времени отнял у этого странного семейства. «Княгиня» – олицетворение устоев, мужичище с бородищей – явный бунтарь, дочка – мешанина мученическая того и другого. А он-то здесь кто? Случайный прохожий? Жалкий школяр? Зачем позвали? Борща отведать? Русским заниматься? Читать Пастернака? Или дурачок – игрушка такая семейная?

А может, нужен им именно вот такой, наивный, восторженный, глупый? Жаль только, что не родовитый? Вместо шаткого треугольника совместными усилиями стараются выстроить более устойчивую фигуру из четырёх углов, где он – четвёртый? Странно, очень странно! Почему-то стало жгуче стыдно.

Так или иначе, только Марианна – явный центр семейного треугольника – прочно вошла в него. Ухватив рукой, впившись плечом. Невероятное страстно-чувственное её тепло намертво приковало Хлыстова. Сейчас, после грубого отъёма от нежно-жаркого плеча, заглатывающего, поражающего волшебным огнищем желания, в его плече в одночасье возникла студёная сиротливость. Дрожь и лихорадка явились вслед, как после зимней проруби, когда ты облачаешься на беспощадном ветру. Ну разве можно так грубо отрешать от такого чуткого тепла, от таких бархатистых токов, да ещё под аккомпанемент пастернаковской музыки?

Но всё же где-то там, на интуитивном уровне, влетела, раскосматила мучительные и благостно строящиеся переживания некая странность. Зацепилась в памяти театральность, чуть излишняя резвость шагов Марианны к нему, да и весь этот внезапный, показавшийся демонстративным вызов слишком близкого касания плечом. Но вот нежность… Тепло… Их-то не подделаешь!

Всё круче наваливается избыточность впечатлений. Воспоминания легко крушат охранительные баррикады, выставляемые здравым смыслом. Едва передвигая ноги, Хлыстов тащится к автобусной остановке, не обращая внимания на хлёсткий ноябрьский ветер, швыряющий ему в лицо мёрзлую смесь дождевой капели и мокрого снега. Всё живое в нём истощено подчистую. Дрожь и лихорадка – вот всё, что у него осталось!

Позже, когда он развалился, подрёмывая, на заднем тёплом, как бабушкин пуховой платок, сиденье автобуса ЛАЗ, неугомонная память в полусне окончательно освободилась от шевеления остатков рассудочного надзора. Она вбрасывает ему какие-то странные видения. Марианна… Ядвига… Женские маневры, эмоции, страсти… Жаркие приближения, леденящие отдаления. Жгучие стихии: солнце пустыни, арктический лед. В ауре дрёмы, в лихорадке эти стихии обретают гротескные формы: то жадно-вампировым поцелуем в шею впиваются алые, влажные губы, то плечо въезжает в плечо, сплавляясь с ним воедино, как у сиамских близнецов… Или того хуже: два женских облика начинают кружиться вокруг него, раскрывая рты в маскарадно-беззвучном хохоте. Властный трезвый прищур пани Ядвиги. Преувеличенная порывистость Марианны. Всплывает строка Пастернака: «Грудь под поцелуи, как под рукомойник…» А что, если в этом вся их женская власть, на которую так прозрачно намекала Ядвига? Жаркая, щедрая и в то же время хладнокровно-расчётливая?

В конечном счёте все воспоминания, чувствования, размышления слились в единую метельную карусель: тёплые руки, чуткие лица, любовные откровения, антикварные книжицы, старинный резной шкаф, строки торопливо переписываемых стихов так и летят густыми, крупными, пьянящими хлопьями. Кружась в этом сказочном хороводе, Григорий мало-помалу освободился от цепких объятий лихорадки: не просто задремал, а крепко заснул. Засыпая, юноша заслышал, как будто внутри вновь зазвучали всё те же тревожащие вопросы: «Зачем позвали меня? Зачем? Почему такие нервные? Что за тайна? Я-то там для чего? Для отвлечения? Развлечения?»

– Молодой человек, просыпайтесь, – прервал его сон нелюбезный голос молодящейся кондукторши с нарисованными бровями и накрашенными глазами. Глазами, сильно старящими её, опухшими от скучной работы, от регулярно накатывающейся усталости и дрёмы. – Конечная.