Kitabı oxu: «Перелом. Книга 2», səhifə 3

Ольга Елпидифоровна подошла к своему Эрару, ударила пальцем по клавише в басу, провела его затем по всей клавиатуре, зевнула и со скучающим видом опустилась в стоявшее близ инструмента кресло.

– Во всяком случае с вами сегодня невесело!

– Я не виноват: вы сами же заставили меня рассказывать вам сейчас о вещах, которые могут быть интересны только для меня.

– Все, что вас касается, Борис Васильевич, не может не быть для меня интересно, – насмешливо кланяясь ему с места, сказала она.

Он отвечал ей таким же поклоном и усмешкою:

– Позвольте выразить вам всю ту благодарность, которую заслуживает ваша любезность…

– Прелестно! Точно из какого-нибудь романа Александра Дюма… Да, – перебила она себя, – я все время в театре спрашивала, и никто из моих умников не умел мне сказать: из какого романа взят сюжет des Putritains²⁵?

Троекуров не успел ответить. Ольга Елпидифоровна скинула мантилью с плеч, обернулась с креслом к фортепиано и торопливо, словно спеша не забыть чего-то, отстегнула браслеты с обеих рук, уронила их на ковер… Ее захватывающий голос огласил чрез миг комнату: она пела каватину баритона в первом действии Пуритан:

 
Ah, per sempre io ti perdei,
Fior d’amore, fior d’amor, la mia speranza,
E la vira ché s’aranza
Sara diena di dolor⁴.
 

Она подражала Ранкони, усиливая как бы в насмешку густоту звука своего контральтового тембра, но, словно помимо ее воли, задушевная нежность очаровательной мелодии лилась и плакала в ее горле во всей искренности создавшего ее вдохновения. Ее самое привлекало это вдохновение, губы ее увлажнились, глаза пылали томно и страстно.

Ho она оборвала вдруг; руки ее скользнули с клавишей на колени, она откинула голову назад:

– Удивительный был артист этот Ранкони²⁶! – проговорила она будто в утомлении. – Четыре ноты в голосе, a всю душу забирал…

– Зачем вы кончили! – вырвалось у Троекурова, – его как-то внезапно всего подняло ее пение. – Еще, пожалуйста, еще!

Он отодвинулся от камина и шагнул к ней. Она лениво скользнула по задку кресла, о который опирался ее затылок, и слегка свислась головой в его сторону:

– Вам еще мало музыки?.. Впрочем, вы там, в театре, не тем были заняты! – промолвила она, пока он подымал с пола ее браслеты.

– Спойте еще, прошу вас! – повторил он настойчиво.

– Вы просите?..

Глаза ее засверкали вдруг; она разом выпрямилась, встряхнула головой:

– Примите кресло, на нем низко петь!..

Троекуров поспешил исполнить приказание: он отодвинул кресло, пододвинул ей табурет. Усаживаясь на него со своим пышным кринолином, она сделала неловкое движение, как бы падая, слегка вскрикнула… Он ее поддержал за локоть, за этот прелестный, полный локоть с ямочкою на сгибе, который и во сне снился ему в оны дни… Матово-белая, низко открытая спина ее вздрогнула, показалось ему при этом… Глаза его невольно остановились на ее соблазнительном очертании…

– Хорошо, можете слушать, – не оборачиваясь, обрывисто сказала она.

Он обошел инструмент, уложил обе руки на его доску и устремил на нее глаза.

– «Торжество победителя»²⁷! – со смехом возгласила Ольга Елпидифоровна – и начала:

 
Сто красавиц светлооких
Председали на турнире;
Все цветочки полевые…
 

– Fleurs vulgaires, – скороговоркой вымолвила она, воспользовавшись ritardanto²⁸ в мотиве, —

Лишь моя одна как ро-оза, —

каррикатурно допела она колено, и тою же скороговоркой: – Из московского грунтового сарая прямо в оранжерею archichic²⁹ княгини Краснорецкой! И кому-то смерть хочется туда же, и он, бедняжка, не может… Ну, просите хорошенько, – я, может быть, возьму да и сжалюсь,

 
Car moi j’en ris,
Car moi j’eu ris, tant je suis bonne fille³⁰,
 

заключила она, с неподражаемым ухарстом выражения, припевом из не совсем салонной песни Беранже.

– Как можете вы дурачиться с таким голосом! – полудосадливо, полугорячо вскликнул Троекуров.

– О-о, какая строгость! – и она насмешливо и гордо окинула его взглядом. – С какого права?

– Вы капризничаете! – сказал он хмурясь.

– A если б и так?

Она быстро скинула партитуру с пульпета фортепиано, опустила его, как бы с тем, чтоб удобнее вглядеться в лицо кавказца, разговаривавшего с нею поверх этого пульпета, и нагнулась к нему так, что его всего обдало опьяняющим благоуханием ее роскошного тела…

– Из-за чего, скажите, стала бы я тешить вас?.. А я могла бы действительно сегодня, – мгновенно переменяя тон, продолжала она, – я в голосе, как никогда. Если б я пела на сцене, я чувствую, не было бы сегодня человека в театре, который бы не пал к моим ногам…

– Я постараюсь заменить вам публику, насколько будет в моих силах, – сказал он, стараясь скрыть под беззаботным видом шутки начинавшее разбирать его волнение.

Она кивнула головой вверх:

– Tempi passati³¹! Эги предложения теперь к лицу разве кому-нибудь из моих amoureux transis³², вроде Шастунова, a никак не…

– A знаете, кстати, – прервал ее Троекуров, – я никак не понимаю, как вы можете с ним возиться!

– С кем это?

– С вашим Шастуновым.

– Что ж такое! Молодой зверь, как я их называю… И вы были таким dans le temps³³!..

Троекуров гадливо повел губами:

– Он и не зверь, он просто животное!..

– И нос кривой, заметили вы! – расхохоталась Ольга Елпидифоровна. – A вы не видели, какую он discretion³⁴ проиграл мне вчера?.. Вот там на столе, в футляре… Подайте сюда!

Это был довольно объемистый, чеканного золота ящичек в форме ковчежка, на крышке которого во всю его ширину читалось французское слово Epingles³⁵, начертанное бриллиантами и рубинами весьма почтенных размеров.

Троекуров взглянул и пожал плечами.

– ^36-Quel mauvais goût, не правда ли? – продолжала смеяться Ранцова; – a ведь он уверен был, что ничего нельзя выдумать de plus grand genre, как поднести для грошовых булавок вещь тысячи в полторы или две! Так и видна купеческая кровь… Ведь его маменька, рожденная Раскаталова, excusez du peu^-36! Вы эту его маменьку не знаете? Феноменальная дура!..

– К чему вы от него принимаете? – сказал тихо Троекуров.

– A что ж такое? – отвечала, не смущаясь, красивая барыня, любуясь игрою света, падавшего на Шастуновский подарок. – Камни эти, разумеется, я велю вытащить вон и сделаю из них браслет, Renaissance³⁷, o котором давно мечтаю…

Он потихоньку вынул у нее футляр из рук, закрыл и кинул его на стол:

– Спойте лучше, чем вздор говорить!

Она усмехнулась новою ироническою усмешкой:

– A, a, «l’épiderme aristocratique» уж закоробило!.. Удивительный вы человек!.. Чего вы хотите от меня? – спросила она вдруг, погружаясь ему глазами в глаза.

– Чтоб вы пели, – произнес он дрогнувшим голосом.

Она продолжала неотступно глядеть на него:

– Неправда!

– Как «неправда»?

– Совсем не о пении вы думаете.

– Может быть, – проговорил он не сейчас и как бы против воли. Он стоял теперь, несколько склонясь высоким телом пред нею, охватываемый видом, атмосферою ее женской прелести.

– Вот видите! – лукаво сказала она. – О чем же, говорите!

– Отгадайте!

Она насмешливо прикусила алую губу своими сверкающими зубами:

– Вам хочется меня умаслить, чтоб я разрешила вам ехать к Краснорецкой.

– Нет, – отвечал он почти с сердцем, – я бы не поехал теперь, если бы вы и разрешили.

– В самом деле?

Взор ее сверкнул невыразимым торжеством.

– Что же это должно значить, Борис Васильевич? – промолвила она, обнимая его взглядом, от которого тысячи искр запрыгали у него пред зрачками…

– Вы прелестны, Ольга! – еле слышно вырвалось из его гортани.

– Разве это так говорят? – произнесла она таким же шопотом, будто уносимая тою же страстною волной. – À genoux, monsieur, à genoux³⁸, и просите у меня прощения!

Он, уже безвластный, опустился к ее коленям.

– Прелесть моя! – мог он только выговорить, охватывая обеими руками ее гибкий стан.

Она мгновенно откинула от себя эти руки, вскочила с места и взглянула на него присталными и злыми глазами:

– Уж если разрыв, так не от вас, а от меня. Я хочу разрыва, Борис Васильевич, помните это!.. Можете теперь беспрепятственно ехать на бал!..

Она присела пред ним большим реверансом, какие делались в бывшем тогда в моде танце Lanciers, захватила с кресла свою пунцовую мантилью и вышла из гостиной, прежде чем наш кавказец нашел слово в ответ.

Да и что бы ответил он ей? В первую минуту он готов был броситься за ней, но он сдержал себя и судорожно сжал веки, как бы с тем чтобы подавить мутившее его сознание раскаяния и стыда…

Уже на улице, остуженный метелью и сыростью, спросил он себя, ехать ли ему теперь к Краснорецкой или нет. «Нет, – подойти к той после этого?»… Он не договорил, кликнул извозчика и, уткнувшись носом в шинель, отправился спать в свою гостиницу.

IV

Ба! Знакомый все лица¹!

Горе от ума.

Три дня после того, что передано сейчас читателю, на отходившем пассажирском поезде Николаевской железной дороги только что прозвонил второй звонок. Утро стояло ясное, слегка морозило; свет ослепительною волной вливался в широкую и высокую выездную арку, играл на медных принадлежностях только что подкатившего паровоза, бежал длинною пеленой по каменной настилке пространного дебаркадера. Чувствовалось, что там сейчас в поле нестерпимо и весело заблещет солнце, отражаясь в холодных алмазах безбрежного снегового савана… Весело было и далее, вглубь, на противоположной оконечности поезда, погруженной в полусумрак, падавший от занесенной свежим снегом стеклянной крыши. Среди общего движения сквозь торопливый говор, гул и шлепанье калош и тяжелых сапогов прорывались звонкие молодые речи, неудержимый смех. На площадке самого последнего, семейного, вагона, на двух окнах которого значилась этикетка «занято», стояла в бархатном, каштановаго цвета дорожном платье, отороченном соболями, с собольею же шапочкой на густых волосах Ольга Елпидифоровна Ранцова и, держась одной рукой за перила, с огромным букетом пунцовых камелий и белых роз в другой, перекликаясь с целою толпой приехавших проводить ее и только что едва уговоренных жандармом отойти за решетку военных молодых людей в белых и красных фуражках.

– Через неделю, никак не позднее, не обманете?..

– Я прямо отсюда, на тройке, в Сергиевскую пустынь, служить молебен о вашем счастливом странствовании, – кричал молоденький кавалергардик с розовым, точно прямо с вербы лицом.

– A я о вашем скорейшем возвращении – в Ново-Девичий монастырь, – хохотал рядом его товарищ.

– Спасибо, – смеялась в ответ она, – я вам каждому по сайке из Москвы привезу… Ah, monsieur Vaquier, grand mersi pour le waggon, j’y serai comme une reine²! – прервала она себя, протягивая руку подошедшему к ней господину с иностранною физиономией.

– Vous l’êtes déjà, madame, par la grâce et la beauté et j’aurais voulu avoir tout un palais roulant à vous offrir³, – галантерейно отвечал monsieur Vaquier, представлявший «французские интересы» в правлении Николаевской дороги.

– Mersi, vous êtes charmant⁴!

– A мне что вы привезете? – возгласил из-за решетки «пупырь» Шастунов.

– ^5-Ma bénédiction et la manière de s’en servir, – отвечала она с новым смехом и взглянула на Vaquier, как бы спрашивая: «C’est chic ce que je dis là, n’est ce pas?^-5»

Степенный француз снисходительно улыбнулся, учтиво поднял шляпу и пошел далее вдоль вагонов.

– Moi je veux une tabatière⁶ от Лукутина, – прохрипел за решеткой Шастунов.

– Пустите, господа, пустите! – раздался за ним запыхавшийся голос. И Хазаров в бекеше и цилиндре, держа высоко над ним что-то завернутое в бумагу и перевязанное накрест узенькою красненькою тесемочкой, протиснулся к нему.

– Опоздал, брат, опоздал! – захохотали кругом. – Не станет Ольга Елпидифоровна есть твоих конфет; у нее ими и так вагон доверху набит!..

– Moi je lui ai appotré seul dix livres⁷, – захохотал Шастунов.

– Мои – парижские, Ольга Елпидифоровна, от Siraudin. Отведайте хоть одну, a остальное бросьте! – жалобно взывал к ней Хазаров, потрясая своим ящиком в воздухе.

Проходивший мимо по платформе высокий, чернокудрый, лет тридцати с чем-то мужчина в синей, московского фасона, длинной шубке из серых смушек и в такой же смушковой круглой и низкой шапочке, заметив его отчаянные телодвижения, остановился на ходу:

– Желаете передать? – спросил он с улыбкой.

– Сделайте одолжение! – вскликнул Хазаров.

Тот улыбнулся еще раз, взял конфеты и направился к площадке вагона, с которой красавица, не слушая и не глядя на юное стадо своих обожателей, уже несколько мгновений с широко раскрывшимися глазами следила за ним…

– Приказано вручить вам, – промолвил он, подходя к ней с глубоким поклоном.

Она наклонилась к нему, вскрикнула:

– Monsieur Ашанин… Владимир Петрович, так это вы?

– Сам, к вашим услугам.

– Боже мой, как я давно вас не видела!

– Девять лет счетом! – возразил он, глянув на нее взглядом, от которого, вместе с краской, покрывшею все ее лицо, целый минувший мир молодости воскрес внезапно в ее памяти.

– Вы едете с этим поездом? – поспешила она спросить, чтобы скрыть невольное смущение.

– Имею счастие! – отвечал он, кланяясь еще раз и трогаясь с места.

– Мы еще увидимся? Зайдите ко мне на пути, у меня особое отделение.

Он поднял на нее свои большие черные глаза, вздохнул и пресерьезно выговорил:

– С мужатицею не сиди, да не когда преклонится душа твоя на ню и духом твоим поползнешися в пагубу.

– Это что такое? – вскликнула она в изумлении.

– A это из Книги премудрости Иисуса сына Сирахова, глава седьмая, – пояснил он и вздохнул еще раз.

Кондуктор, стоявший у подножки соседнего вагона первого класса, заторопил его в эту минуту:

– Пожалуйте, пожалуйте в вагон, третий звонок сейчас!

Он послушно взбежал по ступенькам.

– Вы объясните мне потом, какую это тарабарщину вы мне проговорили? – сказала ему со своего места Ранцова через разделявшие их перила.

Он повел головой и вошел в свой вагон.

Она полуоткрыла дверь в свое отделение и обернулась к своим поклонникам.

– До свидания, господа!

Все загалдело разом, приложило руки к фуражкам:

– До свидания, Ольга Елпидифоровна! До скорого! Не заживайтесь в Москве!

– Ne vous laissez pas séduire par les charmes de la⁸ Белокаменная! – восклицал Хазаров, высоко помахивая своим цилиндром.

– Телеграфируйте, в какой день будете, – мы к вам навстречу все выедем!

– С букетами…

– Moi je vous apporterai toutes les fleurs rares du⁹ Ботанический сад! – кричал Шастунов.

– И не привезешь! – пожал на это плечами стоявший рядом товарищ его по полку.

– Привезу! – возразил он. – Кто тебе сказал, что не привезу?

– Там казенное, не продают.

– Дам три тысячи, a привезу! – фыркнул «пупырь». – Moi je sais, quand je veux quelque chose¹⁰…

Звон сигнального колокольчика и последовавший за ним оглушительный свист двинувшегося локомотива покрыли его «moi je», его хвастливые речи и нудный голос. Ольга Елпидифоровна исчезла в своем отделении. Длинный поезд с грохотом натягивавшихся цепей и визгом железа о железо медленно потянул в арку навстречу сверкавшему там, за нею, на свободе, веселому зимнему солнцу… Молодежь, гремя шпорами и саблями, отправилась к ожидавшим ее на площади одиночкам и извозчикам…

Вагоны первого класса того времени состояли из трех отделений: одного, в средине, большого, с несколькими рядами кресел, обращенных попарно передками друг к другу, и двух малых, на каждой из оконечностей вагона, с продольными диванами по обе стороны их. В большое отделение можно было пройти лишь чрез одно из малых.

Отделение, чрез которое приходилось проходить Ашанину, было битком набито дамами. Шубы, капоры, пледы, подушки, дорожные мешки, корзинки, несессеры, ящики в футлярах и наволочках – все это так и запестрело в глазах молодого человека. Негде было уже более яблоку упасть. Пассажирки, с озлобленными лицами, устраивались кое-как на своих местах. «Извините! – Pardon! – Теснота-то какая! – Что же это такое, Господи!» – несся говор и громкие вздохи. Духота была уже и теперь страшная.

Ашанин остановился у дверей, затрудняясь проложить себе путь в этой толчее женщин и вещей…

– Каково-то напихали нас, что сельдей в бочонок! Полюбуйтесь, батюшка! – обратился очевидно к нему из ближайшего угла знакомый голос.

– Ах, Марья Яковлевна, – воскликнул он, узнавая свою московскую знакомую, – я и не знал, что вы Петербурге… И вы тоже, Александра Павловна!..

Он подал руку г-же Лукояновой и сидевшей подле нее дочери.

– Как же, приезжали, как видите, на несколько дней, – заговорила московская барыня, – и даже на бал попали в прошлый понедельник, dans le grand monde, у Краснорецкой; я ей родня, вы знаете, и даже не дальняя… Очень кстати так вышло, Двор был, Саша всю царскую фамилию видела, – лицо Марьи Яковлевны засияло удовольствием, – и все милы так с нею были, говорили, и даже один из князей танцевал с ней. Она, правду сказать, очень авантажна была в этот вечер…

Александра Павловна при этих словах чуть-чуть поморщилась и повела как бы с упреком глазами на мать.

– A уж только, признаюсь, ехать на этих железных дорогах смерть моя; не привыкну я к ним никогда! – продолжала она между тем. – Сережа сегодня дежурный, провожать нас не мог. Приехали мы с его человеком спозаранку, заняли вот эти места и надеялись, что нас не обеспокоят…

Поезд в эту минуту двинулся. Марья Яковлевна слегка привскочила, широко перекрестилась и проговорила:

– Фу, ты, Господи, каждый раз испугает!..

Ашанин воспользовался этим и пробрался в большое отделение, где ему заранее было занято артельщиком место.

V

Колпино, десять минут…

Поезд стоял у станции. Ашанин поспешил подняться и направился к выходу.

– Ну, слава Богу, хоть отдышаться можно будет! – говорила в то же время Марья Яковлевна Лукоянова, успевшая за это время возбудить к себе враждебное настроение со стороны всех своих спутниц громкими своими воздыханиями и жалобами на тесноту и духоту. – Выйдем, Саша, на воздух.

Ольга Елпидифоровна Ранцова, смертельно скучавшая одна в восьмиместном отделении, предоставленном ей любезностью monsieur Vaquier, стояла уже на своей площадке, глядя прищуренными глазами вперед, как бы выглядывая кого-то в толпе, выходившей из вагонов.

Она тотчас же узнала массивную, в тяжелой лисьей шубе московскую барыню, с трудом продиравшуюся в дверь насупротив ее. Марья Яковлевна, в свою очередь, живо обернулась к следовавшей за нею дочерью и шепнула ей: «Узнаешь, Саша?»

– Сходите осторожнее на платформу, maman, скользко! – громко ответила на это та.

– A вот Владимир Петрович поможет мне, любезный кавалер, – засмеялась громоздкая маменька, завидев приближавшегося к ним Ашанина.

Она сошла при его помощи и тут же остановилась и стала повествовать ему, как им дурно и тесно в вагоне, и едут с ними все какие-то провинциалки и «даже большие мовешки», судя по их разговору: рассказывают, как они «кутили» в Петербурге, a одна так прямо говорит, что очень любит пить шампанское и «притти от него в то состояние, которое называется ^1-bon courage…» «И отродясь не слыхивала я подобного выражения, и что это за „bon courage“ такое, – восклицала сердито Марья Яковлевна, – сейчас видно, что ужасные mauvais genre^-1. И так это неприятно, еду я с дочерью, молодою девушкой, и вдруг рисковать слышать такие разговоры! Не понимаю, как этакой всякий сброд пускают в первый класс!..»

Ашнин слушал эти речи со снисходительною улыбкой, и подымая от времени до времени украдкой глаза на Ольгу Елпидифоровну Ранцову, которая, в свою очередь, закусив нижнюю губу, внимательно прислушивалась к ним со своего места, как бы соображая что-то, и в то же время любопытно разглядывала стоявшую к ней боком безмолвную девушку, на чертах которой угадывала она неодобрение пылким откровенностям ее маменьки.

– Monsieur Ашанин, – внезапно сходя на платформу, громко произнесла она, – présentez moi à ces dames, je vous prie²!

Он с некоторым изумлением, но, повинуясь, выговорил ее имя, имя дам, с которыми стоял…

Она не дала ему кончить и протянула руку еще более, чем он, изумленной московской барыне:

– Прошу у вас тысячу раз извинения за мою смелость, – торопливо заговорила она на французском языке, – но я невольно услышала то, что вы говорили monsieur Ашанину: вам неудобно в вашем вагоне, и притом неприятные спутницы… A у меня полвагона в моем распоряжении, и я совершенно одна. Позвольте предложить вам перейти ко мне, вы меня осчастливите, vous me rendrez tout-à-fait heureuse, madame³! – с очаровательною улыбкой говорила г-жа Ранцова.

Это было так неожиданно, что Марья Яковлевна могла только пробормотать:

– Ho как же это так… в чужой вагон!.. Мы вас все-таки стеснить можем…

– Vous me rendrez tout-à-fait heureuse, madame! – повторяла та умоляющим голосом.

– Ho у нас там… вещи, – слабо возразила московская барыня: она, видимо, сдавалась на предложение.

Оно застигало ее врасплох. Во всяком другом случае она была бы, вероятно, менее сговорчива, не решилась бы так легко принять услугу от этой «дамочки», о которой слышала, как о большой кокетке, от которой все мужчины без ума и которая, «конечно, не совсем компания для ее Саши». Но здесь, на железной дороге, где приходится «душиться в скверном вагоне» и слушать рассказы о каком-то «bon courage», иметь возможность «протянуться на приволье»… И притом ^4-«cette madame Rantzoff все-таки bien élevée^-4, видно, и такая хорошенькая, так любезно просит, и туалет на ней такой восхитительный, богатый и со вкусом»… «Да и его, как видно, нет на поезде», – молвила себе в заключение г-жа Лукоянова, обегая быстрым взглядом платформу, по которой с разрумянившимися лицами разгуливали пригреваемые солнцем пассажиры.

– Вещи ваши сейчас перенести можно! – суетливо говорила тем временем «хорошенькая madame Rantzoff». – Monsieur Ашанин, вы, кажется, в одном вагоне, распорядитесь скорее!..

– Саша может показать, – уже совсем томно улыбаясь, проговорила Марья Яковлевна, взглянув не совсем уверенно на все так же безмолвную дочь.

– Merci, madame, merci! – воскликнула Ольга Елпидифоровна, захватывая и горячо пожимая ее большие без перчаток руки. – Войдите ко мне скорей, вы увидите, как нам будет хорошо!..

Ашанин отправился вслед за девушкой в их вагон.

– Мне это совсем не нравится! – проговорила она вполголоса по пути.

Он не отвечал. «Это» далеко не нравилось и ему: он никак не рассчитывал на компанию там, в этом отдельном помещении, куда приглашала его при отъезде Ранцова…

– Скажите, что она, хорошая? – спросила его Александра Павловна, сходя с ним опять на платформу, пока кондуктор переносил указанные ею вещи в отделение Ранцовой. – Вы ее знаете?

– Я ее девять лет не видал, – отвечал Ашанин, – a была она… Как бы вам сказать?.. Попадешься ей на удочку, выдерешься не легко.

– Опасная? – выговорила девушка как бы с тревогой. Он посмотрел на нее.

– Как кому?.. A впрочем, все это далеко от меня, Александра Павловна! – произнес он вдруг со вздохом и принимая смиренный вид.

Она хотела что-то сказать, но в это время сама та, о которой они говорили, показалась в дверях своего вагона, в который она только что отвела Марью Яковлевну.

– Venez, ma charmante, venez⁵! – говорила она, протягивая руку Александре Павловне и притягивая ее к себе на площадку. – Monsieur Ашанин, и вы также, не правда ли?..

Он поклонился и пошел за ними.

В отделении Ранцовой было и обширно, и тепло, и удобно. В углу стояла только что нагревшаяся чугунная печь. Огромная медвежья шкура на подбойке красного сукна расстилалась ковром пред диваном, на который хозяйка поспешила усадить своих новых спутниц. На этом диване, на сетках для поклажи, уложены, раскиданы были коробки с конфетами, фруктами и всяким съестным снадобьем, будто в каюте какого-нибудь корабля, снаряженного в полярное плавание. Крошечный king-charles⁶, свернувшись клубочком, спал в великолепном меху шубы Ольги Елпидифоровны из чернобурой лисицы, полуприкрытый развернутым, но еще не разрезанным томом французского романа. Запах одеколона и английских духов несся из раскрытого тут же nécessaire de voyage⁶, с его сверкавшими в блеске дня хрустальными флаконами и серебряными принадлежностями.

– Как у вас здесь хорошо! – восклицала Марья Яковлевна, усаживаясь комфортабельно в угол вагона и расстегивая крючок шубы. – Вот так путешествовать я понимаю, с этим полным баловством себя, так сказать… Да у вас здесь целая кондитерская! – засмеялась она, озираясь кругом.

– Да, я должна признаться, меня вообще ужасно балуют! – засмеялась на это тоже хозяйка, подсовывая ей под голову подушку в синем грогреновом чехле и тут же с нежною улыбкой протягивая Александре Павловне коробочку с шоколадом от Балле.

– Да как же вас не баловать – merci mille fois⁸, мне, право, совестно! – вы так милы! Вас, надо думать, с детства каждый почитал за удовольствие баловать, – молвила, совсем уже расчувствовавшись от расточаемой ей любезности, московская барыня.

– Ах, вот уж совсем нет! – закачала головой, все так же, однако, продолжая смеяться, Ранцова. – Молодость моя совсем не couleur de rose⁹ была! Вот monsieur Ашанин знает.

– A вы давно знакомы с Владимиром Петровичем? – поспешила спросить г-жа Лукоянова.

– Ах, ужасно, просто вспоминать стыдно!.. И не виделись мы с ним… Сколько лет, вы говорите?.. Une éternité enfin¹⁰… Что же вы делаете, Владимир Петрович, расскажите, пожалуйста.

И она повернулась всем телом к Ашанину, усевшемуся подле них в кресле (Александра Павловна, сохраняя свое безмолвие, перешла к окну на противоположной разговаривавшим стороне вагона).

– A это я вам скажу, что он делает, – не дав ему времени ответить, заговорила окончательно расходившаяся Марья Яковлевна, – он все душу теперь спасает.

– Свою или чью-нибудь чужую? – блеснув весело глазами, спросила Ольга Елпидифоровна.

– Свою, свою собственную, неисчислимые грехи свои замаливает.

– То-то он мне при отъезде сейчас что-то из священного проговорил, кажется, я не поняла… Что вы мне отпустили? – говорите, только не по-славянски, a чтобы понять можно было!

Ашанин поднял глаза к потолку и проговорил, не шевельнув ни единым мускулом лица:

– Отнюдь не сиди с женою замужнею, чтобы не склонилась к ней душа твоя, и ты не поползнулся духом в погибель.

Обе дамы так и прыснули со смеху.

– И что же вы теперь по монастырям ездите, Богу молитесь? – спросила его опять молодая женщина.

– Молюсь, Ольга Елпидифоровна, – вздохнул он в ответ.

– На сцене больше не играете?

– Помилуйте, все тот же наш вечный jeune premier! – вскликнула московская барыня.

– И играете по-прежнему, значит, – продолжала трунить над ним Ранцова, – и сидите теперь у меня, у замужней женщины. Ведь это все по-вашему грех? Как же соглашаете вы это с вашею святостью?

Он вздохнул еще раз:

– Не согрешишь – не покаешься; не покаешься – не спасешься, Ольга Елпидифоровна.

Марья Яковлевна махнула рукой:

– Неисправим, хоть брось¹¹!..

Красивая петербургская барыня переменила разговор.

– Что, вы служите где-нибудь, Владимир Петрович?

– Служу где-то, да-с, но, право, весьма затруднился бы доложить вам, где именно.

Она пожала с улыбкой плечами:

– Это только от москвича услышать и можно! Никакого честолюбия, да?

Он беззаботно пожал плечами в свою очередь…

– Видели ли вы в Петербурге приятеля вашего бывшего, Гундурова? – обратилась она к нему еще с новым вопросом.

– Он и теперь мне приятель, только я его не видел, – отвечал Ашанин, – он очень занят, a я приезжал всего на два дня. Ведь он член комиссии по устройству крестьян.

Ольга Елпидифоровна сморщила как бы озабоченно брови.

– Д-да, – проговорила она несколько сквозь зубы, – и даже пользуется влиянием там…

– Вы его видаете? – с живостью спросил молодой человек, заинтересованный странным тоном ее слов.

– Нет: он, как вы сказали, очень занят… ^12-Et puis, – промолвила она как бы нехотя, – он в другом лагере… il est du parti rouge^-12…

– A y, вас, значит, лагерь белого цвета? – спросил он невиннейшим тоном.

Она слегка прищурилась:

– Je déteste les démocrates¹³! – произнесла она уже совершенной грандамой.

Марья Яковлевна покосилась на нее. «Частного пристава дочка!» – промелькнуло у нее в голове. Однако мнению, высказанному этой дочкой частного пристава, не могла она не выразить сочувствия и, слегка фыркнув большим, породистым носом, уронила свысока:

– Да, нечего сказать, наши московские, говорят, отличаются там!

Но разговор на эту тему тут же оборвался и перешел на московские сплетни, по части которых Марья Яковлевна оказалась докой, a г-жа Ранцова большою, по-видимому, охотницей. Она так и подбивала на них свою собеседницу расспросами своими и одобрительным смехом, a та все сильнее приходила в пафос, захлебывалась приливавшими ей к горлу излияниями по адресу ближнего.

– A что у вас княгиня Шастунова делает? – пожелала узнать между прочим красивая барыня. – Вы ее знаете?

– Аглаю-то? – воскликнула госпожа Лукоянова. – Кто ж ее в Москве не знает! A вот как вы – петербургская, как она вам известна?

– Мы с нею соседи по имению, – промолвила вскользь Ольга Елпидифоровна, – и сын ее часто бывает у меня в Петербурге.

– Молодчик, молодчик, – протянула московская маменька, – можно к чести сказать, сынок-то ее! Года нет как офицер, пятьдесят тысяч долгу заплатила она уже теперь за него… Все они, конечно, должают, офицерство-то это, но этакую сумму!.. Протрет он глаза ее миллионам, протрет!..

– A скажите, – спросила с лукавой усмешкой и нагибаясь к ней Ранцова, как бы для того, чтобы слова ее не дошли до Александры Павловны, сидевшей, впрочем, настолько далеко от них, что при шуме поезда не могла слышать и громкого их разговора, – что у нее все так же… как бишь его… господин Зяблин?

Марья Яковлевна так и заходила от удовольствия.

– То же, все то же! – замахала она и лицом, и руками. – Извелся уж весь, несчастный, точно моль его всего выела, a все по-прежнему около нее старается… Надеется и по сю пору, что она за него замуж выйдет… ездит он ко мне «душу отвести», говорит, плачется на нее: «В гроб, – говорит, – вгонит она меня глупостью своею и неблагодарностью!» – «А вы, – говорю ему, – перестаньте-ка благодетельствовать, батюшка; поглядите на себя, ведь чуть не на ладан уж дышите; вам бы куда-нибудь в монастырь, на покой… вот, как Владимир Петрович Ашанин, например, душу спасает, – кивнула развеселившаяся москвичка на чернокудрого красавца, безмолвно, но с видимым интересом и сочувствием внимавшего ее бойкой речи, – душу спасать, да, a не старух ублажать… A он нет – уповает все еще!»…

– Сугубо воздастся ему кара на том свете! – возгласил Ашанин, принимая комически жалобный вид.

– «Сугубо-то», батюшка, уж за что же? – возразила, смеясь, массивная дама.

– За храбрость превыше сил человеческих, Марья Яковлевна! Господь Бог этого не любит, – отвечал он, вознося очи горе.

Собеседницы его покатились еще раз…